ПРАВДА ДЯДИ СЕМЕНА
Рядомъ съ Мироновой избой-игрушкой, изба дяди Семёна смотритъ хмуро, значительно, какъ и самъ хозяинъ. Много повидала всего, двѣ крыши смѣнила, осѣла, спеклась, и сталъ ея ликъ говорить: пожили, повидали, знаемъ. Рожали и умирали въ ней; выбирали въ пожаръ; плакали по сведенной за недоимку коровѣ; проклинали судьбу и очень ужъ мало радовались. Только послѣднiе годы стали немного радоваться, когда воротился дядя Семёнъ изъ Москвы, съ лаковаго завода, завёлъ яблочный садикъ, пересталъ пить, «распространился» хозяйствомъ, пережилъ трудные годы, когда служилъ Михайла въ солдатахъ, поженилъ сына, − а тутъ и война. Самое-то хорошее и было, когда прошлымъ лѣтомъ заново крыли крышу − на свадьбу, подъ молодыхъ. И теперь смотритъ эта былая короткая радость свѣжей соломой. А въ радужныхъ, пропечёныхъ стеклахъ скупыхъ окошекъ − прежнее, нерадостное глядится: воротилось. А вѣдь и стёкла новыя собирался поставить дядя Семёнъ къ прошлому Покрову − пусть глядитъ веселѣй. И не довелось поставить. А теперь и совсѣмъ ни къ чему: на старое-то глядѣть можно и въ старыя стёкла. Да и глядѣть неохота.
− Вонъ Мироша-то… въ новыя глядитъ − глаза рѣжетъ. Воротиться-то воротился, а, гляди, завтра и не поворотился!
Дядя Семёнъ теперь хорошо знаетъ, что за болѣзнь у Мирона отъ нѣмецкой бомбы. И не завидуетъ.
Но, вѣдь, ласточки опять прилетѣли на старыя гнѣзда! Вѣдь это къ счастью? Прилетѣли и отлетѣли. Осень опять идётъ, нерадостная пора. Ну, а было ли радостнаго за годъ?
− Нѣтъ… ничего не было.
Не тотъ онъ, какимъ былъ годъ назадъ, не крѣпкiй. Сѣрыя его кудри побѣлѣли, въ глазахъ томленье… Молчитъ-молчитъ − и передохнётъ съ хрипотцой. И у сердца потрётъ, подъ-мышкой, и головой покачаетъ, и неспокойно ему на завалинкѣ, гдѣ сидимъ: нѣтъ-нѣтъ и задвигается.
− Радостное… − угрюмо говоритъ онъ и смотритъ за рѣку, на луга, словно перебираетъ въ памяти, − а можетъ, и было что радостное? − У кого оно… радостное-то?! Шутки… вотъ въ городу, у лавошниковъ, да… энти рады! Есть такiе, что Бога благодарятъ. Ну, когда ей конецъ, а?!
Неизвѣстно… Никому неизвѣстно. Думаю-думаю, ничего въ понятiе не возьму… вѣдь, раззоръ! Всѣмъ раззоръ будетъ! И нѣмцамъ, все равно − раззоръ! Значитъ, такое дурѣнiе народовъ. Нѣмцы, и тѣ вонъ совсѣмъ задурѣли. Да такъ. Сказать тебѣ правду, − странникамъ всякимъ, бормоталамъ, вѣры не даю… языческимъ инструментомъ этимъ хлѣбъ зарабатываютъ, распостраняться не допускаю. А вотъ ночевалъ у меня одинъ, вологодскiй, степенный… къ сыну шёлъ, въ лазаретъ… Старикъ − худого не говори, по разговору видать. И сынъ ему написалъ подъ присягой… самъ я и письмо отъ его читалъ съ клеймомъ. Такъ и пишетъ, что − подъ присягой тебѣ сообчаю. Подъ городомъ, пишетъ, Лосью… − знаешь, городъ Лось? − Ну, вотъ подъ этимъ городомъ набили наши нѣмца большую гору… подъ колокольню, слышь! Подъ присягой, говоритъ, пишу! Самъ билъ и видалъ и разговоръ ихнiй слышалъ, до чего отчаянность! Били его били, а онъ всё прётъ. Ужъ и пушки всѣ раскалились, силъ нѣтъ… и ужъ мы на его побѣгли со всѣхъ трёхъ концовъ, невмоготу ужъ ему и ружья держать отъ жару… покидалъ ружья, руки поднялъ, а самъ всё кричитъ, ногами стучитъ-топочетъ: «дайте намъ Варшаву!» А?! Вѣдь, это что… какое, надо помраченiе въ головѣ! Достигну, говоритъ! И достигъ!? Достигъ, лѣшiй его дери! Ну, правда… опаиваютъ его… вродѣ какъ вохманскiя капли у него въ пузырькѣ… дознали. Глаза выпучитъ, свѣту не видитъ… ну, и жись ему недорога. Чу-мѣ-ютъ! Ну, какъ тутъ противно такого манера?! Газы пущаетъ − даже черви, будто, на аршинъ въ землѣ подыхаютъ! Это называется − образованные!.. Дураки − не выдумаемъ, а вотъ образованные, которые всѣ науки учили, и какъ людей лучше потравить, даръ Божiй… Газъ летучiй употребляютъ, чисто на крысъ! Законъ божiй учили… и въ Бога признаютъ.
Говоритъ дядя Семёнъ, Орѣшкинъ, бывшiй десятскiй, бывшiй лаковаръ, котораго Закону Божьему не учили. Онъ родился рабомъ по третьему году получилъ волю и уйму долга и не получилъ больше. Потомъ онъ долгiя годы получалъ пинки и затрещины и самые пустяки за трудъ. И Закона Божьяго не училъ. Отъ земли, отъ этого неба тихаго получилъ онъ какiе-то свои законы, въ темную душу свою уложилъ и несётъ. И знаетъ, что беззаконiе. Смотритъ на него съ синихъ куполовъ крестъ небогатой церкви въ тихомъ озаренiи вечера. Мало и про этотъ Крестъ знаетъ дядя Семёнъ.
Врядъ ли знаетъ, что и тамъ тотъ же Крестъ. Пусть ужъ лучше не знаетъ.
Не слышно пóстука ткацкаго станка въ избѣ: прикрылась фитильная фабрика и не работаетъ ленты и фитили Марья, невѣстка. Да и времени нехватаетъ − совсѣмъ заслабѣла бабка, корову подоить не можетъ: подковырнула её война тревогами.
− Никуда старуха, отсякла… сердцемъ мается, ноги запухли… Скоро, должно, пачпортъ ей выправлять безсрочный… пожили мы съ ней, поѣдали, всего повидали… а вотъ на закуску намъ съ ней теперь…
Дядя Семёнъ не договариваетъ, что послала имъ жизнь на закуску. Не можетъ договорить, − сводитъ въ горлѣ. Онъ потираетъ подъ бородой, и тёмное, большое лицо его сморщено въ частую сѣтку, и въ каждой морщинкѣ − былое, невесёлое. О, если бы вывести ихъ, стариковъ, всѣхъ этихъ, доживающихъ нерадостную жизнь въ тяжкомъ невѣденiи, что будетъ, − вывести въ чистое поле и показать взгляду, привычно скользящему, не останавливающемуся на ямахъ и рытвинахъ расплескавшейся жизни! Остановился бы и померкъ привычно скользящiй взглядъ, не смогъ бы прямо смотрѣть, какъ не можно смотрѣть на солнце.
− Моръ на стариковъ на нашихъ… моръ… − говоритъ дядя Семёнъ. − Бывало, одинъ-два за годъ-то улетучатся яблоки на тотъ свѣтъ жевать, а нонѣшнiй годъ мёрлы задали… шесть человѣкъ! Потрясенiе-скорбь, съ нутра. Какъ сухостой съ вѣтру. Другой бы и пожилъ годокъ-другой, а тутъ одно за одно, не дай Богъ. Вотъ… съ того краю, стало быть, начинай, считай. Акимъ Волковъ − разъ. Поѣхалъ по дрова, у чайной сталъ спицъ взять, закачнулся-закачнулся, захлюпало въ глоткѣ − на порогѣ и померъ, голову расшибъ… Въ Миколу ещё старуха Васёва… у той сынъ въ плѣну померъ, заѣздили нѣмцы…
Пересчитываетъ, а въ голубоватыхъ глазахъ вопросъ и тоска. И вспоминается мнѣ попова вечеринка въ уѣздномъ городкѣ, сидитъ на диванчикѣ молодой псаломщикъ съ гитарой и смѣшливо и быстро-быстро, словно часы читаетъ, разсказываетъ о доходахъ, подыгрывая на одной струнѣ:
− Свадьбы сократи-лись, крестьянъ совсѣмъ ма-ло! (на мотивъ − «только онъ прiѣ-халъ − опять уѣзжаетъ»).
И потомъ часто-часто, скороговорочкой:
− Производство живого товару сокращается, выручаетъ: первое − погребенiе, старухи шибко помирать принялись, въ нашемъ посадѣ за одинъ рождественскiй постъ семерыхъ старухъ похоронили… второе − панихиды, сорокоусты, молебны, до двухъ десятковъ молебновъ каждый праздникъ, и о болящихъ, и о скорбящихъ, и благодарственные, и по обѣщанiю… есть нѣкоторыя семейства − по три разныхъ молебновъ служатъ, и просфоръ больше неизмѣримо, на Рождество было тысяча триста сорокъ просфоръ! Батюшка подымался съ трехъ часовъ утра раннюю обѣдню служить… иконы и крестъ несравнимо щедрѣе принимаютъ, на поминъ души вклады… Канительщика нашего компаньонъ отъ холеры померъ, въ обозной канцелярiи былъ, пороху и не нюхалъ − въ честь его тыщу рублей вкладъ внесли. Печа-альная комбина-цiя жи…и…зни… (на мотивъ − «вотъ мчится тройка почтова-а-я…»).
Тряхнулъ рыжимъ хохломъ, ударилъ всей пятернёй по струнамъ и ухнулъ, словно провалился куда:
Ухъ-ухъ… глазъ распухъ,
Ры-ло перекрыло!
− Должно быть, повсюду такъ − помирай, старухи!
− Знамо… одни люди-то!
И вдругъ проясняется сумрачное лицо дяди Семёна, когда я спрашиваю про невѣстку.
− Съ икро-ой! Такой подарокъ намъ Михайла удѣлалъ… мастакъ! Былъ у насъ къ масленой въ побывку, на десять дёнъ его отпустилъ ротный… по череду пускалъ исправныхъ, за честное слово. Какъ снѣгъ на голову! Ну, ладно…
Ну, вотъ и радость. Дядя Семёнъ расцвѣлъ, брови заиграли, лицо съ хитрецой, въ глязахъ опять потухшiе-было огоньки, рукой теребитъ меня за рукавъ − весь ожилъ.
− Браги наварили! Старуха припомнила, какъ её варить-то. Солоду да дрожжей, да сахарку, да хмельку − шапкой вздуло! Гудитъ-шипитъ! Такая брага − въ тожъ день поѣхали мы съ Мишкой на корячкахъ… Пѣсни гудимъ, съ Марухой ужъ онъ разошёлся, распострани-илъ! Вотъ какъ распострани-илъ! Я его раззадорилъ, правду тебѣ скзать. Говорю: какъ же ты её такъ, пустую намъ оставилъ, такой-сякой, унтеръ-офицеръ, а ещё са-пёръ?! А она такъ и летаетъ − швыряется, какъ буря. Изъ одного стакана всё съ нимъ брагу тянула. Да чего тамъ… старуха моя напилась! Всѣ гудимъ, какъ гудъ какой… все перезабыли! А Михайла её охаживаетъ, Марью-то… «Я этого дѣла такъ не оставлю… я спецеяльно!». И старуха заинтересовалась этимъ дѣломъ, − мигаетъ-мигаетъ снохѣ-то, а сама браги подливаетъ… Гуся зажарили, былъ у меня одинъ гусь завѣтный, на племя-былъ его, а тутъ пустилъ, съ кашей поѣли. Потомъ, значитъ, свинина у меня ещё солилась… ужъ и ѣлъ! Спать уходили въ холодную, подъ морозъ, − старухина примѣта такая… Дѣло житейское, скажу тебѣ… жись! Михайла-то тожъ въ холодной зародился. И ей-то передъ нами обидно… будто чужая живетъ… пустая-то! Пять дёнъ отъ её не отходилъ! Сидятъ и глядятъ на глаза другъ дружкѣ… Поглядѣлъ я на нихъ − вотъ она, жись-то! Живи и живи, работай, распостраняйся… Вѣдь, онъ у меня вола подыметъ! Вѣдь, Михайлу моего пять мужиковъ бить-былъ собирались лѣтошнiй годъ, изъ-за покосу вышло… раскидалъ! Дорогой человѣкъ для жизни, а, гляди, и не свидимся больше… Да, вотъ и подумаешь… Ну… − отмахнулся головой дядя Семёнъ отъ своей думы, − ну, и насосалъ онъ ей губы да щёки, − чисто калина ходила! Вонъ идётъ, на поминѣ! Глянь, какая теперь! Бока-то распёрло − старуха не надивится, корову доить не даётъ, боится − не зашибла бы. Корень-то и завёлся въ дому.
Марья, невѣстка, возвращается съ полустанка: ходила на почту.
− Нѣту, чай?
− Нѣту.
− Стало быть, не надобна ты ему… вотъ что.
Онъ смотритъ на нее добрымъ, хозяйскимъ, взгялдомъ, заботливымъ и ласковымъ, хлопаетъ подле себя по завалинкѣ и говоритъ:
− Присядь-ка, Маруха… устала, чай?
Она грузно садится, раскидывая синюю юбку. Чернобровенькая, пригожая, только посумрочнѣй стала, и подъ глазами синее − устала. Она запыхалась, − грузна очень, − и сильно оттопыривается на животѣ ея драповая кофта.
− Такъ-такъ − ласково говоритъ дядя Семенъ, оглядывая её. − Ну, порадую я тебя. У образовъ тамъ… поповъ работникъ привёзъ, только-только ушла…
− Письмо?!
− Да съ патретомъ! въ Двинскѣ сымался.
− Ой, врёшь?! − вскрикиваетъ она, схватывается и, переваливаясь, бѣжитъ въ избу.
− А до него-то всё будто недовольная ходила. Молодка… глядишь − и отъ дому отобьётся. Ну, да теперь закрѣпилъ, крѣпче гвоздя пишилъ. Люблю эту самую манеру, какъ баба занята. На скотину горе смотрѣть, какъ не покрыта, а про живую душу чего говорить!
Жизнь творящая, мудрая говоритъ въ нёмъ, хозяинѣ. Всё у него слажено, всё у мѣста и всё имѣетъ свой смыслъ − всё для жизни. И внутреннiй мiръ налаженъ плотно и просто, какъ и хозяйство. Держится за него и боится, что вотъ поползетъ. Задумываться сталъ, да и какъ не задумываться! Сѣна у него собрано два сарая, и хлѣба есть, и овса: работалъ, не покладая рукъ. А всё задумываться приходится. А у кого вотъ не запасено..
− Горе, что говорить. Нонче баба себя оказываетъ, мужика сколь поубавилось. Много народу зашатается, дай время. Теперь видать. Семеро дворовъ не обсѣялись, а на весну… подумать надо, чего идётъ. Такъ надо подумать… а ничего не подѣлаешь, коли воевать надо. Сыщи-ка, поди, работника. Нанялся ко мнѣ одинъ разува… до войны его кажный по шеѣ благодарилъ за работу-то его: кýрева да хóжева − тольки отъ него и дѣловъ. А тутъ и за его перо ухватился − не совладаю съ сѣномъ. За рупь съ четвертакомъ − и лапша мнѣ чтобы кажный день и каша бѣлая, три раза чай чтобы! Натерпѣлся. Дороговизъ! Лапти плести будемъ, вотъ что. Восемнадцать рублей сапоги, а?! Карасинъ − семь копеекъ, гречка − четырнадцать монетъ фунтъ… да затхлая! Ситнай… во какъ лавошники-то насъ уважаютъ! Гребь такая идетъ − во всѣ карманы. Я газеты читаю, понимаю. Вѣдь, краулъ кричать скоро буду! Да я-то крѣп-кай! А вотъ… Ахъ, зашатается народъ, заслабѣетъ. То-былъ поднялись, то-былъ взовились… укрываться стали… да водку запрети − да милинеры были-бъ! Энтотъ, змѣй, устерегъ. Эхъ! Политику надо! Такую надо бы поли-тику… тутъ политика прогадала! Я газеты читаю… я бъ тебѣ сказалъ!..
Стукнулъ чёрнымъ кулакомъ по колѣнкѣ, сжалъ губы: боль въ каждомъ словѣ, въ каждой морщинкѣ, избороздившей его лицо. Не для разговора говоритъ всё это: каждая лишняя монетка − мозоль, кровь, заплата. Шестьдесятъ лѣтъ воловьей работы, поломанныхъ ногтей, натруженныхъ плечъ, грыжи поясницы, разбитыхъ ногъ въ нёмъ. Тысячи снесъ онъ въ казну, сотни десятинъ взрылъ и выгладилъ, тысячи пудовъ хлѣба вымолотилъ и пустилъ въ оборотъ жизни. Знаетъ, какъ надо ѣсть хлѣбъ − медленно пережёвывая, до сладости. Вырастилъ двухъ сыновей, двухъ дочерей выдалъ, за сестру-вѣковушку внёсъ въ монастырь. Въ солдатахъ служилъ, на заводахъ работалъ, тысячи ломтей подалъ въ оконца… Знаетъ вздутыми жилами, чего стоитъ подняться и жить, не глядя въ люди. И понятно, откуда боль, когда говоритъ жаркимъ шёпотомъ:
− И что за чортъ?! Почему-жъ его допрежде-то не учуяли?! Почему не смотрѣли, такое допустили?! Всё писали − вотъ году не протянетъ, вотъ хлѣбъ у его доходитъ, кастрюльки сбирать началъ… а онъ на-вонъ! И-талiя! − стучитъ онъ ногтемъ въ жёлтыя пятна на ладони, словно въ дощечку, такой сухой стукъ, − могущая тоже держава съ нами съединилась, а ему ни чорта! Вѣдь, обидно! Миша разсказывалъ… «Папаша, говоритъ, ужъ какъ мы старались!» Мишка говоритъ, а я знаю его, чего онъ стóитъ и какъ можетъ стараться. Огонь! Вѣдь, супротивъ мово Мишки ни одинъ нѣмецъ-ерманецъ не выстоитъ! Вѣдь, онъ ихъ, какъ щенятъ швырялъ. Онъ да ещё Маякъ, парень съ Лобни. Маякъ энтотъ на штыкъ не бралъ, а махомъ, подъ косу. А коль на штыкъ − черезъ себя перекидывалъ! Даже въ книгу тамъ про него записали нѣмцы, въ плѣнъ попалась. Ну, и говоритъ: «папаша! Такъ старались, такъ старались… мостъ подъ огнёмъ навели, себя не жалѣли, − даже нѣмцы, плѣнные, дивились. Только бы намъ чутошная поддержка антирелiи была! А наша антилерiя ихней никакъ не удастъ. Перебѣжали-бъ по мосту и съ боку бы его взяли − разнесли бы до пера! Вдрызгъ смелъ все къ чорту и самъ съ боку навалился. Антилеристы плакали, землю грызли, − такъ за сердце взяло! Сна-рядовъ, другъ, не дохватило!» А!?
Дядя Семёнъ, огромный, въ сѣрыхъ кудряхъ, волъ-мужикъ, приближаетъ перекошенное лицо и глядитъ недоумѣвающими глазами, въ которыхъ боль. Онъ − не онъ. Это вся, тяжёлой жизнью выученная, мудрая, болѣющая Россiя, скорбящая и всё же непоколебимая. Шепчетъ онъ, словно боится, что услышитъ его изба, тихiя, уже осыпающiя листву деревья, это осеннее, покойное, холодное небо. Въ голосѣ-то шопотъ чуть не слезы, когда онъ спрашиваетъ пустоту вокругъ − а?! И нѣтъ на его вопросъ отвѣта.
А вотъ и бабка. Да какъ же захилилась она! Лицо − печёное яблочко, а глаза… Теперь они всегда плачутъ, сочатся. Съ весны вовсе перестала видѣть однимъ − только красные круги покачиваются, большiе и маленькiе.
− Взяла да проплакала! − пробуетъ шутить дядя Семёнъ, а выходитъ горько. − Говорилъ − не реви дуромъ. А вотъ теперь и внучка, гляди, не разглядитъ. Совсѣмъ сяклая стала старуха.
− Ай дьячокъ? − приглядывается бабка къ завалинкѣ.
− Попъ! Сонъ-то разскажи-ка свой, садись-ка… Горазда она на сны.
Сонъ хорошiй − по лицу дяди Семёна видно. Онъ теперь и самъ любитъ разбирать сны, бабью глупость. Бабка присаживается на кулаки.
Исхудала, въ чёмъ душа держится, съ носа виситъ мутная капелька. Есть ей, о чемъ поплакать: другой сынъ, что въ Москвѣ живётъ, въ каретникахъ, написалъ, что и его скоро позовутъ воевать. А онъ вовсе квёлый.
− Не возьмутъ! − рѣшительно говоритъ дядя Семёнъ. − Такого добра не тронутъ, хромой онъ. А она всё не вѣритъ, плачется. А онъ у меня, шельма, съ портнихой живётъ, блудитъ…