Подняв, наконец, глаза, Шомберг встретился взглядом с двумя таинственными лучами, которые мистер Джонс направлял на него из пещерной глубины своих глазных впадин, защищенных дьявольскими ресницами.
Он вздрогнул, как будто в них таились ужасы страшнее убийства, и, указывая движением головы на Рикардо, сказал:
— Я не сомневаюсь, что он ни секунды не колебался бы перед тем, как разделаться со мною, если бы вы подталкивали его сзади! Почему я не потопил своего катера и не пошел вместе с ним ко дну прежде, чем причалить к пароходу, который вас сюда привез! Ах, я словно в аду уже несколько недель. Вы немного можете к этому прибавить. Я предоставлю вам концертный И1Л — и плевать мне на последствия! Но как быть со слугой, который будет работать ночью? Если он увидит вместе с картами деньги, он, несомненно, станет болтать, и это моментально разнесется по всему городу.
Бледная улыбка искривила губы мистера Джонса.
— О, вы, я вижу, хотите, чтобы дело уладилось. Отлично! Таким образом люди выбиваются на дорогу. Не беспокойтесь. Вы Ьудете рано отправлять спать своих китайцев, и каждый вечер мы будем приводить сюда Педро. Он не обладает, быть может, традиционной ловкостью официанта, но для того, чтобы обносить поднос, он отлично сойдет, а вы с девяти до одиннадцати часов будете выдавать напитки и собирать деньги.
— Теперь их будет трое, — подумал несчастный Шомберг.
Но если Педро и был кровожадным животным, животное это было, по крайней мере, простое и бесхитростное. В нем не было ничего таинственного, ничего беспокойного, ничего, напоминающего превращенную в человека скрытную и хитрую дикую кошку или посланное самим адом дерзкое привидение в образе исхудалого человека, обладающего способностью внушать ужас. Педро со своими клыками, своей всклокоченной бородой и странным взглядом своих маленьких, медвежьих глазок производил приятное впечатление чего-то естественного. Впрочем, Шомбергу уже не приходилось возражать.
— Решено, — согласился он мрачно. — Но слушайте, господа: если бы вы явились сюда три месяца — нет, менее чем три месяца тому назад — вы бы встретили тут человека, совершенно не похожего на то, что я собою сейчас представляю. Это истинная правда. Что вы об этом скажете?
— Ничего не скажу. Или скажу, что это вранье. Вы и три месяца тому назад были таким же ручным, как сейчас. Вы родились ручным, как и большинство населяющих этот мир людей.
Мистер Джонс поднялся, подобно привидению, и Рикардо последовал его примеру, ворча и потягиваясь. Погрузившийся в мрачную задумчивость, Шомберг продолжал, словно разговаривая с самим собой:
— Здесь был оркестр… восемнадцать женщин…
У мистера Джонса вырвалось восклицание ужаса, и он оглянулся вокруг, словно стены и весь дом выделяли из себя чумную заразу. Потом он впал в сильнейшую ярость и стал злобно бранить Шомберга за упоминание о подобных вещах. Потерявший от изумления способность двигаться, трактирщик наблюдал со своего стула за яростью мистера Джонса, которая, не будучи призрачной, не стала от этого более приятной.
— Что такое? — пробормотал он. — Почему?.. Говорю вам, что это был оркестр. В этом нет ничего дурного. Ну так вот, в нем была одна девушка.
Глаза Шомберга сделались стеклянными. Он стиснул руки с такой силой, что пальцы его побелели.
— Такая девушка! Я — ручной? Я бы все разнес на части вокруг себя, чтобы ее добыть! Что касается ее… разумеется… Я мужчина во цвете лет… Но один субъект околдовал ее, бродяга, лгун, обманщик, вор, хитрец, ни на что не годная дрянь. Ах!..
Его переплетенные пальцы хрустели, когда он разжимал руки. Он вытянул руки вперед, потом прижался к ним лбом в припадке ярости. Оба его собеседника смотрели на его сотри савшуюся от рыданий спину, скелетоподобный мистер Джонс — с каким-то полупрезрением, полуиспугом, Рикардо — с выражением кошки, которая видит лакомый кусок и не может его схватить. Шомберг откинулся назад. Глаза его были сухи, но он задыхался, словно подавляя рыдания.
— Неудивительно, что вы можете сделать из меня, что хотите. Вы не имеете никакого представления… Дайте мне только рассказать вам мое горе…
— У меня нет ни малейшего желания слушать о вашем дурацком горе, — сказал мистер Джонс своим беззвучным голосом.
Он протянул вперед руку как бы для того, чтобы его остановить, и, покуда Шомберг сидел с разинутым ртом, вышел из бильярдной зловещей походкой на своих длинных ногах. Рикардо следовал за своим хозяином по пятам, но обернулся, чтобы через плечо показать Шомбергу зубы.
V
С этого вечера начались те таинственные, но многозначительные явления, которые случайно остановили внимание кроткого капитана Дэвидсона, когда он вернулся в гостиницу, чтобы тайком передать госпоже Шомберг ее индийскую шаль.
Удивительно, что эти явления продолжались довольно долго, либо потому, что «просто Джонс» был честен и ему не везло, либо потому, что он был изумительно ловок и осторожен в своих манипуляциях с картами.
Внутренность концертного зала Шомберга являла необычайный вид; один конец его был загроможден кучей наваленных на эстраду и вокруг нее стульев, другой освещался двумя дюжинами свечей, расставленных на длинном, покрытом зеленым сукном столе. Посреди стола, напоминавший призрак, мистер Джонс метал банк. Сидя напротив него с видом ленивого и блудливого кота, Рикардо исполнял обязанности крупье. Рядом с ним толпившиеся вокруг юные лица, в возрасте от двадцати до тридцати лет, казались еще более наивными и слабыми; с трогательною невинностью они следили за небольшими колебаниями счастья, которые для некоторых из них могли иметь серьезные последствия. Никто не обращал ни малейшего внимания на волосатого Педро, разносившего свой поднос с неуклюжестью животного, пойманного в лесу и выученного ходить на задних лапах.
Шомберг держался в стороне. Он оставался в бильярдной, разливая напитки и передавая их Педро, с таким видом, точно не замечал этого страшного зверя, не знал, куда он несет свой поднос, не подозревал о существовании концертного зала, там, под деревьями, в пятидесяти шагах от гостиницы. Он мирился с положением вещей с мрачным стоицизмом, основанным на страхе и покорности. Как только компания начинала расходить- | я (ему видны были проходившие через ограду поодиночке или Фуппами черные фигуры), он, чтобы не встретиться со своими постояльцами, прятался за полуотворенную дверь, но смотрел из своего угла, как тени их переходили бильярдную и исчезали в направлении их комнат. Затем он слышал хлопанье дверей в верхнем этаже и глубокая тишина воцарялась во всем доме, в той его гостинице, которой завладели два незнакомца с дерзкими речами и целым арсеналом в сундуках. Глубокая тишина. Иногда Шомберг не мог поверить, что он не во сне это видит. Вздрогнув, он приходил в себя, потом выползал из залы с движениями, чрезвычайно непохожими на манеры лейтенанта tanaca, которыми он старался поддерживать свое достоинство на людях.
Его угнетало сильное чувство одиночества. Он тушил лампы одну за другою, затем бесшумно отправлялся в комнату, в которой его ожидала госпожа Шомберг — совершенно неподходящая подруга жизни для человека таких достоинств и к тому же «в цвете лет». Но этот цвет — увы! — теперь сильно завял. Он›то чувствовал постоянно, но отчетливее всего, когда, отворив дверь, замечал эту женщину, терпеливо сидящую на стуле, с выступающими из-под ночной рубашки босыми ногами и забавной косицей, свисавшей вдоль такой сухой и худой шеи, что она казалась колом с привинченной к нему головой — этой головой с вечной испуганной улыбкой, обнажавшей испорченный зуб и не означавшей ровно ничего — не означавшей даже действительного испуга, потому что она к нему привыкла.
Иногда у него являлось искушение отвинтить эту голову от верхушки кола. Он представлял себе, как он это делает одной рукой легким вращательным движением. Разумеется, представлял себе не вполне серьезно — так, легкое, преходящее удовлетворение, которое он разрешал своим смятенным чувствам. В сущности, он был неспособен к убийству. В этом он был, во всяком случае, уверен. И, припоминая недвусмысленные слова мистера Джонса, он говорил себе: «Я слишком хорошо приручен для такого рода вещей». Он не отдавал себе отчета в том, что в течение многих лет убивал несчастную морально; он был недостаточно умен, чтобы иметь представление о подобном преступлении. Физическое присутствие его жены казалось ему жестоким оскорблением, в силу контраста, который она составляла с совершенно иным женским образом. А избавиться от нее ни к чему не привело бы. Это была многолетняя привычка, которой ему нечем было заменить. Он мог, по крайней мере, полночи разговаривать с этим истуканом, если ему этого хотелось.
В эту ночь он бахвалился перед ней своим проектом изба виться от обоих постояльцев, но, вместо вдохновения, в котором нуждался, услышал обычное предостережение: «Будь осторожен, Вильгельм!»
Разве он нуждался в том, чтобы глупая баба рекомендовала ему осторожность? Две обвившиеся вокруг его шеи женские руки — вот что придало бы ему мужества для столкновения, вот что, по его выражению, «вдохновило бы» его.
Шомберг долго не мог уснуть, а когда уснул, сон его был прерывист и неспокоен. Утренний свет не обрадовал его; он стал с тоскою прислушиваться к движению в доме. Китайцы делали уборку и широко открывали двери выходивших на веранду комнат. О ужас! Еще один отравленный день, через который придется пройти так или иначе. Внезапное воспоминание об его намерении положительно вызывало у него колики. Его обескураживали, во-первых, самоуверенные, барские манеры мистера Джонса, во-вторых, его презрительное молчание. Мистер Джонс никогда не обращался к Шомбергу с каким-нибудь замечанием общего характера; он раскрывал рот, только чтобы сказать ему: «Здравствуйте», — и это банальное слово принимало в его устах характер угрожающей насмешки. Впрочем, он внушал ему не чисто физический страх — так как в этом случае даже крыса защищается, когда ее припрут к стенке, — а какой-то суеверный ужас, отвращение, непобедимое отвращение, подобное тому, которое ощущалось бы от сношения со зловредным привидением. То обстоятельство, что привидение это появлялось среди бела дня, что оно имело угловатые движения и большую часть времени проводило растянувшись на трех стульях, нисколько не улучшало положения. Дневной свет делал его появление только более мрачным, смущающим и беззаконным. Странное дела: когда, по вечерам, он выходил из своей безмолвной неподвижности, тб, что было в нем сверхъестественного, несколько смягчалось. За карточным столом, с картами в руках, оно, быть может, пропадало совершенно. Но Шомберг, наподобие страуса, решил игнорировать все, что там происходило; он никогда не входил в оскверненный концертный зал; он никогда не видел мистера Джонса осуществляющим свое призвание, или, если угодно, просто свое ремесло.
«Я поговорю с ним вечером», — сказал себе Шомберг.
Он пил утренний чай в пижаме, на веранде, когда солнце не поднялось еще над верхушками деревьев ограды и покуда серебрившаяся еще на газоне роса украшала бриллиантами цветы средней клумбы и делала более темным желтый гравий аллеи.
«Вот что я сделаю. Я не спрячусь. Я выйду и наложу на него руку, когда он пойдет спать с выручкой в руках».
В сущности говоря, кем был этот субъект, если не обыкновенным жуликом? Преступный тип? О да, конечно, преступный, в весьма достаточной степени. Шомберг почувствовал, как внутри у него пробежала дрожь. Но даже самый закоренелый преступник подумает не раз и не два прежде, чем убить публично мирного гражданина цивилизованного города с европейским управлением. Он пожал плечами. Черт возьми! Он снова вздрогнул. Затем неуверенным шагом направился в свою комнату одеваться. Решение было принято, он не хотел его изменять, но у него еще были колебания. Они развивались и разрастались на своем ложе с боку на бок не менее двадцати раз, как это делают некоторые растения, по мере того, как день подвигался вперед. Время от времени сомнения вгоняли его в испарину; они сделали совершенно немыслимой послеполуденную сиесту. Перевернувшись, трактирщик отказался от этой пародии отдыха, встал и сошел вниз.
Было между тремя и четырьмя часами — время глубочайшего покоя. Даже цветы, казалось, дремали на своих украшенных сонными листьями стебельках. Воздух был неподвижен, так как морской бриз еще не поднимался. Слуги исчезли, чтобы урвать кусочек сна там и сям, в тени, позади дома. Госпожа Шомберг, наверху, в комнате с опущенными шторами, сооружала свои длинные английские локоны, готовясь к своему ежедневному занятию. Ни один клиент никогда не нарушал в этот час покоя заведения. Бродя по дому, в полном одиночестве, Шомберг отпрянул от двери бильярдной, словно увидев поднявшуюся перед ним змею. Среди бильярдов, непокрытых столиков и множества пустых стульев, спиною к стене сидел в одиночестве господин секретарь Рикардо с колодою собственных карт, с которою он никогда не расставался, и с быстротою молнии проделывал настоящие чудеса метания. Шомберг удалился бы бесшумно, если бы Рикардо не повернул головы. Чувствуя, что он замечен, трактирщик счел более безопасным войти. Внутреннее сознание своего унижения перед этими людьми заставляло его выпячивать грудь и принимать строгий вид. Сжимая обеими руками колоду карт, Рикардо смотрел, как он приближался.
— Вы, быть может, чего-нибудь желаете? — спросил Шомберг тоном лейтенанта запаса.
Рикардо молча покачал головою и, казалось, ожидал. С ним Шомберг обычно обменивался десятком-другим слов в течение дня. Он был гораздо разговорчивее своего патрона. Случалось, что он точь-в-точь походил на большинство человеческих существ своего класса, и даже в эту минуту, казалось, был в хорошем настроении.
Неожиданно, разложив веером десяток карт, рубашкой кверху, он резко протянул их трактирщику.
— Ну-ка, старина, вытащите одну — живо!
Шомберг заметно удивился, но поспешно взял карту. Глаза Мартина Рикардо сверкнули фосфорическим светом в темноте комнаты, защищенной шторами от жары и от ослепительного света тропиков.
— Это король червей, — засмеялся он, показывая на мгновс ние зубы.
Шомберг посмотрел на карту, увидел, что это была именно та, и положил ее на стол.
— Девять раз из десяти я заставлю вас взять ту, какую я захочу, — ликовал секретарь со странным подергиванием губ и зеленым огоньком в поднятых кверху глазах.
Шомберг не сводил с него глаз, не говоря ни слова. В продолжение нескольких секунд ни один из них не шевелился; наконец, Рикардо опустил глаза и, разжав пальцы, уронил всю колоду на стол, Шомберг сел. Он сел потому, что у него подкашивались ноги. Во рту у него пересохло. Усевшись, он почувствовал, что может говорить. Он выпрямился, словно на параде.
— Вы ловки в такого рода вещах, — сказал он.
— Дело тренировки, — ответил секретарь.
Фальшивая любезность помешала Шомбергу уйти, и трактирщик, по собственному своему малодушию, оказался вовлеченным в беседу, одна мысль о которой наполняла его страхом. Надо отдать ему справедливость — он скрывал свою трусость с ловкостью, которая делала ему честь. Привычка выпячивать грудь и говорить суровым тоном немало помогала ему. У него это тоже было «делом тренировки», и весьма возможно, что он сохранил бы этот вид да конца, до последней минуты, до того рокового момента, когда его сломило бы усилие, которое повергло бы его задыхающимся на землю.
Его тайное смущение усиливалось еще тем, что он не знал, что сказать. Он сумел только сделать одно замечание:
— Вы, кажется, любите карты?
— Это вас удивляет? — спросил Рикардо тоном спокойной уверенности. — Как же мне их не любить?
Потом внезапно воскликнул с жаром:
— Люблю ли я карты? О да, страстно!
Это восклицание было подчеркнуто скромным опусканием ресниц, сдержанным видом, словно он признавался в страсти иного характера. Шомберг старался найти другую тему для разговора, но ничего не нашел. Его обычные скандальные сплетни были здесь неуместны. Эти жулики никого не знали на двести миль в окружности. Шомбергу пришлось поневоле вернуться к прежней теме разговора:
— Я думаю, вы их всегда любили, с юных лет.
Рикардо все еще не поднимал глаз. Руки его рассеянно играли на столе колодою карт.
— О нет, не так рано. Я начал играть на судах, на баке, знае — гс, в грубые матросские игры, на табак. Мы проводили за ними, бывало, все время отдыха, вокруг какого-нибудь ларька, под фонарем. Мы едва успевали проглотить кусок соленой конины; некогда было ни спать, ни есть. Мы едва могли держаться на ногах, когда выходили на палубу. Вот это называлось играть! Да!
Потом добавил другим тоном:
— Меня с детства готовили к морю.