— Может быть, человека на луне? — усмехнулся Рикардо.
Шомберг покачал головой.
— Во всяком случае, его не опаснее ограбить, чем человека на луне, а искать придется не так далеко. Попробуйте-ка.
Он размышлял. Эти люди, профессия которых заключалось в грабежах и убийствах столько же, сколько в шулерстве, казались самою судьбою предназначенными для проектов мести. Но Шомберг предпочитал не входить в подробности. Он думал лишь о том, что может одним ударом освободиться от тирании бандитов и рассчитаться с Гейстом. Ему достаточно был дать свободу своему естественному таланту клеветника. В данном случае его обычная склонность к скандальным сплетням будет усилена ненавистью, которая, подобно любви, обладает собственным красноречием. Рикардо слушал теперь со вниманием. Шомберг принялся пространно описывать Гейста, разжиревшего от многих лет мошенничества, общественного или частного порядка; это был убийца Моррисона, обманщик бесчисленных акционеров, чудовищное соединение хитрости и бесстыдства, дерзких проектов и просто плутовства, таинственности и ничтожества. Шомберг возвращался к жизни, выполняя свою естественную функцию; кровь снова приливала к его щекам; он становился красноречивым, оживленным, веселым, и его военная осанка снова делалась мужественной.
— Вот правдивый рассказ. Его видели бродящим несколько лет в этой части света и сующим нос в дела всех и каждого, но один я разгадал его с первого взгляда, этого негодного обманщика без принципов, этого опасного субъекта.
— Вы говорите, опасного?
Звук голоса Рикардо вернул Шомберга к действительности.
— О, постараемся понять друг друга, — проговорил он с замешательством. — Это лгун, обманщик, бандит с медоточивой |эечью и слащавой любезностью, один из тех людей, в которых нет ни капли искренности.
Рикардо отошел от стола и шагал бесшумно по комнате. Проходя мимо Шомберга, он оскалил зубы и проговорил: К — А! Гм!
— Какой опасности вам еще нужно? — спросил Шомберг.
Потом небрежным тоном продолжал:
— Я не думаю, чтобы он был из тех, которые дерутся.
— И вы говорите, что он там один?
— Как на луне, — с живостью подхватил Шомберг. — Никто в мире не беспокоится о том, что может с ним случиться. Вы поймете, что он предпочел смирно сидеть, когда зацапал всю свою добычу.
— Свою добычу? А почему он не увез ее к себе на родину? — спросил Рикардо.
Спутник «просто Джонса» начинал находить, что этому делу стоило уделить немного внимания. Он искал истины, как это делают люди с более прочной моралью и более чистыми намерениями, нежели у него; он искал ее при свете собственного опыта и собственных предрассудков. Мы можем познавать факты, каково бы ни было их происхождение (а одному богу известно, откуда они рождаются!), лишь при свете наших особых подозрений. А Рикардо был исполнен подозрений.
Шомберг — таково успокаивающее действие вновь обретенной уверенности — Шомберг возразил холодным тоном:
— К себе? А вы, почему в ы не вернулись к себе на родину? Слушая вас, подумаешь, что вы себе хорошо набили карманы, бегая по свету и обыгрывая бедняков. Вы сейчас должны быть не бедны.
Рикардо остановился, чтобы взглянуть на Шомберга с удивлением.
— Вы, вероятно, считаете себя очень хитрым? — спросил он.
В данную минуту Шомберг так ясно отдавал себе отчет в собственной хитрости, что ирония Рикардо его не возмутила. В его тевтонской бороде промелькнула даже настоящая улыбка, впервые за несколько месяцев. Он был в ударе.
— А кто мне поручится, что вы не потешаетесь надо мною, рассказывая мне сказки? — резко проговорил Рикардо. — Я удивляюсь, что у меня хватает терпения выслушивать эту идиотскую историю.
Шомберг, не дрогнув, выдержал эту внезапную перемену фронта. Ему не нужно было обладать особой наблюдательностью, чтобы увидеть, что он сумел пробудить в сердце Рикардо чувство любопытства и, может быть, даже алчности.
— Вы мне не верите? Хорошо… Спросите у первого встреч — нош… проезжал ли здесь этот… этот швед по пути на родину Зачем бы он здесь останавливался, если не за этим? Спросите, кого хотите.
— Спросить? Ах, отлично, — возразил тот. — Так я и пойду расспрашивать о человеке, на которого собираюсь напасть. Эти вещи делаются потихоньку или не делаются совсем.
Особая интонация, с которой были произнесены эти слова, заставила Шомберга похолодеть. Он кашлянул, чтобы прочи стить горло, и посмотрел вдаль, словно его покоробило то, что он услыхал. Потом, безо всякого перехода, продолжал:
— Ну, разумеется, мне он ничего не говорил. Я этого и не ожидал. Но у меня есть глаза, чтобы видеть, и здравый смысл, чтобы выводить заключения. Я умею разбираться в людях. Он воспользовался своим пребыванием здесь, чтобы побывать и конторе Тесмана. Зачем он ходил туда два дня подряд? А? Вы не знаете? Вы не догадываетесь?
Он дал Рикардо время изрыгнуть на него град ругательств за его проклятую болтовню, потом спокойно продолжал:
— Никто не ходит в банкирскую контору два дня подряд, в служебное время, для того, чтобы разговаривать о погоде. Зачем же ему было ходить туда, в таком случае? Чтобы сделать расчет в первый день и чтобы получить деньги во второй. Ясно или нет?
— Получить деньги? — промурлыкал Рикардо.
— Разумеется! — с нетерпеливой важностью бросил Шомберг — Иначе зачем же? Да, он ходил за своей мошной, по крайней мере, за той, которую он хранил у Тесмана. Одному черту известно, что он спрятал или зарыл на своем острове. Когда подумаешь о том, какие суммы проходили через руки этого человека на жалованье, на продовольствие и на все другое, и когда знаешь, что он ловкий плут…
Пристальный взгляд Рикардо смутил трактирщика, и он добавил с некоторым замешательством:
— Я хочу сказать: обыкновенный вор, тайный и незначительный. И он еще называется шведским бароном? Тьфу!
— Бароном? В самом деле? Эта чужеземная аристократия немного стоит! — серьезно проговорил Рикардо. — А потом? Он тут болтался?
— Да, он болтался тут, — сказал Шомберг, искривив рот. — Он… Болтался… Вот, вот… он…
Он поперхнулся. Рикардо казался заинтересованным.
— Так себе? Безо всякого дела? И в один прекрасный день он проскользнул у вас между пальцев и вернулся на свой остров?
— И вернулся на свой остров… — повторил, как эхо, Шомберг, уставившись в пол неподвижным взглядом.
— Что с вами? — с искренним удивлением спросил Рикардо, — Что случилось?
Не поднимая глаз, Шомберг сделал нетерпеливое движение. Гго упорно опущенное книзу лицо побагровело. Рикардо вернулся к интересовавшему его вопросу.
— Чем вы это объясняете? Какие у него могли быть причины? Что он отправился искать на острове?
— Свой медовый месяц, — выкрикнул с яростью Шомберг.
С совершенно неподвижным корпусом и опущенными вниз глазами, без малейшего предварительного движения, он стукнул по столу кулаком с такой силой, что Рикардо подпрыгнул на месте. Тогда только Шомберг поднял голову с мрачным и злобным выражением лица.
Рикардо вытаращил глаза, повернулся на каблуках, отошел в дальний угол комнаты, вернулся с оживленным видом и мечтательно пробормотал «так, так!» над головой Шомберга.
Трактирщик проявил большую моральную силу, медленно возвращаясь к строгой выдержке лейтенанта запаса.
— Так, так! — повторил Рикардо, на этот раз с большей уверенностью.
Потом добавил, как человек, который обдумал положение вещей:
— Я предпочел бы ничего у вас не спрашивать или чтобы вы мне наврали. Мне неприятно знать, что в дело замешана женщина. На что она похожа? Это она?..
— Прошу вас… — умоляюще проговорил Шомберг, жалкий в своей военной осанке.
— Так, так, — в третий раз пробормотал Рикардо, который все больше и больше задумывался по мере того, как положение становилось для него яснее. — Вы не можете слышать об этой девушке… Вам так больно? А между тем я уверен, что она вовсе не чудо красоты.
Шомберг сделал движение, которое должно было выражать неведение и беспечность, потом расправил плечи и сурово сдвинул брови, глядя в пространство.
— Шведский барон… Гм! — начал Рикардо задумчивым тоном, — Мне кажется, что эта история может заинтересовать патрона, если я ее преподнесу ему в надлежащем виде. Патрон любит поединки, а это можно назвать поединком. Но я не знаю никого, кто бы мог противостоять ему в единоборстве. Видели ли вы когда-нибудь, как кошка играет с мышью? Это красивое зрелище.
Со сладострастным блеском в глазах и своим двусмысленным взглядом сам Рикардо так походил на кошку, что Шомберг испытал бы весь ужас мыши, если бы его сердцем не завладели всецело другие чувства.
— Между нами не может быть никакого обмана, — сказал он с большей твердостью, чем сам от себя ожидал.
— У него отвращение к женщинам, — проговорил Рикардо. — В этой мексиканской харчевне, в которой мы, так сказать, оказались осажденными, я ходил по вечерам на танцы. Местньк девицы спрашивали меня, не был ли английский кабальеро переодетым монахом, не дал ли он пресвятой деве обета никогда не говорить с женщиной или не… Ну, да вы можете себе пред ставить, что могут в конце концов спросить девушки с хорошо подвешенным языком, когда они не стесняются говорить, что им вздумается! Это было мне неприятно. Да, патрон терпеть нг может говорить с женщинами…
— Но с одной женщиной! — сдавленным голосом бросил Шомберг.
— С одной бывает щекотливее иметь дело, нежели с двумя или с двумястами. В таком месте, где полно женщин, ничто но обязывает вас заниматься ими, если вам этого не хочется, но когда входишь в комнату, в которой находится только одна женщина, молодая или старая, красивая или безобразная, поне воле приходится смотреть на нее. И если вы за ней не станете ухаживать, она может вам только мешать — в этом патрон со вершенно прав…
— Зачем заниматься ими? Что они могут сделать? — прошептал Шомберг.
— Во-первых, шум, — сухо заявил Рикардо, говоря с видимой неохотой, как человек, профессия которого обязывает его молчать. — Ничто не ненавистно больше шума человеку, занятому серьезной и напряженной игрой в карты. Шум, шум, друг мой, — продолжал он с жаром, — шум из-за всего и из-за ничего, а я это ненавижу так же, как и патрон. Но у патрона не одно это. Он их совершенно не выносит.
Он замолчал на мгновение, размышляя над этой психологической загадкой, а так как здесь не нашлось философа, который сказал бы ему, что к каждому сильному чувству всегда примешивается известного рода ужас и что не существует религии без некоторого фетишизма, то он рискнул сделать собственный вывод, который, разумеется, не освещал вопроса полностью:
— Пусть меня повесят, если женщины не производят на него такого же впечатления, как алкоголь на меня. Водка — тьфу!
Он изобразил на своем лице отвращение и вздрогнул. Шомберг слушал с изумлением. Можно было подумать, что самая подлость шведа являлась для него защитой: плод преступления вставал между ним и возмездием.
— Так вот, старина, — заключил Рикардо, разглядывая с чем — то вроде участия мрачного Шомберга. — Я не думаю, чтобы это дело можно было устроить.
— Но это же нелепо, — жаловался Шомберг, видя, как мщение, которое, казалось, давалось уже ему в руки, ускользает от него во имя какой-то дикой мании.
— Не берите на себя судить джентльмена, — сказал Рикардо строгим тоном, но без злобы, — я и сам не всегда понимаю патрона. А между тем я англичанин и живу с ним. Нет, я не думаю, чтобы я мог рискнуть говорить с ним об этом деле, несмотря на все мое нежелание здесь торчать!
Рикардо не мог сильнее желать не торчать у Шомберга, чем Шомберг желал не видеть его торчащим. Трактирщик так уверовал в созданного его собственными лживыми выдумками, его ненавистью и его склонностью к скандальным сплетням Гейста, что не смог удержаться от искреннего, убежденного восклицания:
— Дело шло о том, чтобы захватить куш в тысячу фунтов, в две тысячи, может быть, в три тысячи фунтов. И никаких затруднений, никаких…
— Затруднение заключается в юбке, — прервал Рикардо.
Он снова принялся бесшумно шагать со своей кошачьей манерой, в которой опытный наблюдатель мог бы увидеть признаки волнения, подобного тому, которое хищное животное кошачьей породы проявляет перед прыжком. Но Шомберг ничего не видел. Между тем он мог бы почерпнуть в этих признаках некоторое утешение для своего смятенного ума; но он вообще предпочитал не смотреть на Рикардо. Однако этот последний одним из своих беглых взглядов исподтишка подметил на губах Шомберга горькую улыбку, улыбку, которая признается в крушении надежд.
— А вы ужасно злопамятны, — сказал он, приостанавливаясь на минуту с заинтересованным видом. — Пусть меня повесят, если я видел когда-нибудь такого озлобленного субъекта. Держу пари, что вы бы охотно наслали на них чуму, если бы могли. А? Что вы сказали?.. Чума для них слишком хороша?
Рикардо наклонился, чтобы разглядеть Шомберга, который оставался бесстрастными, с невидящим взглядом и неподвижными чертами лица, и, казалось, не замечал иронии в этом смехе, звучавшем так близко от его толстого, красного уха.
— Чума слишком хороша, ха-ха!
Рикардо поворачивал нож в ране несчастного трактирщика, который упорно держал глаза опущенными.
— Я не желаю девушке никакого зла, — проворчал он.
— Но она ведь сбежала! Она насмеялась над вами! Послушайте!
— Один черт знает, что этот мерзавец швед мог с ней сделать, ей наобещать, как он ее запугал. Она не могла его полюбить, в этом я уверен.
Гордость Шомберга цеплялась за убеждение, что Гейст употребил необычайные и чудовищные средства обольщения.
— Посмотрите, как он околдовал беднягу Моррисона, — пробормотал он.
— Ах, Моррисон, тот, у которого он забрал все деньги?
— Деньги, да… и жизнь тоже…
— Да, он ужасен, этот шведский барон! Как с ним справиться?
Шомберга взорвало:
— Втроем-то против одного! Вы трусите? Хотите, чтобы я вам дал рекомендательное письмо?
— Взгляните-ка на себя в зеркало, — спокойно проговорил Рикардо. — Черт меня побери, если вам не угрожает кондрашка И этот человек отрицает могущество женщин! Ваша хорошо ва ми завладела, если вы не можете ее забыть.
— Ах, я бы очень этого хотел, — с жаром воскликнул Шом берг. — И всем этим я обязан этому шведу. Я почти не сплю, мистер Рикардо. А чтобы доконать меня, вы являетесь сюда, точно у меня недостаточно мучений и без вас!..
— Это принесло вам пользу, — иронически проговорил сек ретарь. — Это отвлекает вас от этой дурацкой истории… в вашем возрасте!..
Он замолчал с видом сочувствующего человека и, переменив тон, сказал:
— Я бы с удовольствием сделал вам это одолжение, обделав в то же время выгодное дельце.
— Выгодное дельце, — подтвердил Шомберг почти машинально.
В своей наивности он никак не мог отказаться от засевшей у него в голове мысли. Одна мысль изгоняется другою, а у Шомберга они были тем более стойки, что являлись чрезвычайно редко.
— Это так же верно, как наличные деньги, — прошептал он с каким-то отчаянием.
Выражение, с которым он произнес эти слова, не пропало бесследно для Рикардо. Оба эти человека были чувствительны к словам. Секретарь «просто Джонса» пробормотал со вздохом:
— Да, но как завладеть ими?
— Втроем против одною! — проговорил Шомберг. — Мне кажется, вам достаточно их потребовать!
— Вы говорите так, словно этот парень живет в соседнем доме, — нетерпеливо вскричал Рикардо. — Черт вас возьми! Разве вы не понимаете того, что вам говорят? Я спрашиваю вас, каким путем туда пробраться?
Шомберг оживился:
— Каким путем?
Оцепенение обманутых надежц, обусловливавшее видимые вспышки раздражения, соскочило с него при этих многообещающих словах.
— Морским путем, само собой разумеется, — ответил он. — Для таких людей, как вы, три дня пути в хорошей большой лодке ровно ничего не значат. Это маленькая прогулка, легкое разнообразие. В это время года Яванское море спокойно, как озеро; у меня есть прекрасная, вполне надежная шлюпка, спасательная лодка, рассчитанная на тридцать человек и которую может вести один ребенок. В это время года вам и морская пена не брызнет в лицо. Настоящий пикник. j, — А почему же, имея такую лодку, вы не отправились за девушкой или за шведом? Вы здоровый парень, хоть и обманутый любовник!