Он побоялся, что подследственный рухнет сейчас у него в кабинете без чувств, не хотел с ним возиться, отпаивать водой, давать ему нюхать нашатырь и потому прервал допрос.
На третий день сцена в кабинете следователя повторилась, только на этот раз окровавленная рубашка, лежавшая в свертке, была не голубая, а кремовая.
Паскуале вошел с обмирающим сердцем, узнал свой подарок и снова вышел после допроса, после уговоров следователя пошатываясь, простерши руки впереди себя, как слепой.
На четвертый день перед Паскуале лежал новый сверток.
— Все–таки отчим не чета родному отцу, — театрально вздохнул следователь. — Разве родной отец стал бы подвергать мучениям свою дочь? Вы ведете себя так, будто речь идет только о вашей судьбе. Решается судьба синьорины Джаннины, вашей падчерицы. Своими легкомысленными поступками, недостойными патриота фашистской империи, вы превратили падчерицу в узницу тюрьмы, и она выйдет оттуда наказанной по всей строгости. Если не искалеченной… Во всяком случае, она может расстаться со своей красотой. Между прочим, девичья кожа намного тоньше и нежнее вашей. В том, что вы человек толстокожий и плохой отец, я уже имел неприятную возможность убедиться.
Накануне пятого допроса Паскуале услышал во время прогулки по тюремному двору о подобной же истории. Сперва одному парню пригрозили: «Если ты не назовешь своих коммунистических сообщников, мы привезем в тюрьму твою мать, разденем ее донага и будем пытать при тебе». Парень не допускал мысли, что чернорубашечники могли выполнить свою угрозу. Но в момент, когда в камеру втащили за волосы его мать и начали ее раздевать, парень не выдержал и во всем признался.
На пятый день, как только Паскуале ввели в кабинет, он бросил взгляд на зловещий стол следователя — свертка не было
— Четыре дня подряд я добивался от вас согласия выполнить патриотический долг, загладить вину и дать основание досточтимому синьору прокурору Особого трибунала просить для вас снисхождения или даже прощения. Но сегодня в моей просьбе уже нет такой необходимости. Ваша дочь во всем созналась. Она согласилась выполнить то самое задание, которое вы считаете для себя неприемлемым. Она сама явится туда, где вы встречались с австрийцем. Я офицер, — коротышка обдернул на себе мундир, который топорщился и морщился так, словно был с чужого плеча, — а вы — бывший офицер. Дайте честное офицерское слово, что о нашем разговоре никто не будет знать. Я не имел права сообщать, что ваша дочь согласилась отнести те чертежи австрийцу.
— Нет! Нет! Нет! — Во рту у Паскуале пересохло, он тщетно пытался сглотнуть. — Нет! Дочь должна забыть о своем согласии. Пусть ее совесть останется чистой, без единого пятнышка. И если кому–то из нас суждено… Я выполню поручение вместо нее.
— А я вам в свою очередь, — торопливо, скрывая свое торжество, прервал следователь, — даю честное офицерское слово, что о вашем свидании с Кертнером мы ничего синьорине не скажем…
— Да, да, она не должна этого знать…
Последнее, что Паскуале услышал, когда выходил из кабинета:
— Завтра ваша дочь будет дома.
34
Сразу же после обыска составили опись вещей арестованного. Для этого пишущую машинку перенесли из конторы в квартиру Кертнера, этажом выше. Полицейский комиссар сам принялся медленно и неуклюже тыкать толстым пальцем в клавиши.
— Синьор комиссар не обидится на меня, если я скажу, что он печатает не слишком хорошо? — усмехнулась Джаннина.
— Синьорина права. Есть много других дел, которые я делаю значительно лучше. Если синьорина не возражает, я берусь ей это доказать, — при этом полицейский скабрезно расхохотался.
— В помощницы к вам не набиваюсь. Но чтобы ускорить ужасную процедуру и чтобы я смогла завтра утром уехать в Турин, повидаться со своими, — сама напечатаю.
Полицейский комиссар охотно уступил место за машинкой, и Джаннина напечатала опись.
Она сознательно оставила между последней строкой описи и местом, уготованном для подписей, полоску чистой бумаги. На всякий случай.
Комиссар не включил в опись саму машинку, он полагал, что это инвентарь конторы «Эврика». Джаннина подсказала, что машинка — личная собственность шефа и только временно стояла в конторе: на ней удобнее печатать, чем на конторском «континентале».
— Синьор комиссар, вы могли меня подвести. Ведь я работала на этой машинке. Когда недоразумение выяснится и шеф вернется, он заподозрит меня в том, что я утаила его «ундервуд».
— «Вернется»… Святая наивность! Твой шеф — опасный государственный преступник.
— Синьор комиссар, наверное, хотел сказать, что моего шефа подозревают в государственном преступлении. Разве кто–нибудь имеет право выносить приговор раньше суда?
— Синьорина очень охотно рассуждает о правах. И забыла о своих патриотических обязанностях. Не пора ли строго напомнить тебе о них?
— Свои конторские обязанности я выполняю добросовестно. Спросите хотя бы синьора Паганьоло, компаньона фирмы. В церковь хожу часто. Исповедуюсь у падре Лучано каждый месяц. На какие другие обязанности намекает синьор комиссар? Не считает ли он, что я должна была отбивать хлеб у него, у его агентов и доносить на австрийца? Этому меня на курсах машинописи и стенографии не обучили. Тем более если донос нужно высасывать из мизинца…
— Я знал синьорину, которой дверью прищемили пальчики за то, что она не хотела ими указывать на наших врагов…
Угроза полицейского комиссара подсказала Джаннине, что нужно быть осторожнее и даже покладистее на словах, если ты не хочешь ничего менять в своем поведении.
Полицейские составили длинную опись личных вещей Кертнера, включили разные мелочи. Джаннина правильно рассудила: если имущество будет конфисковано по суду, никакого ущерба шефу эта дотошная, мелочная опись не принесет, все равно отсылать, дарить вещи или передавать по наследству некому. А если конфискации не последует, шефу даже выгоднее, чтобы опись была подробнее…
Джаннина вручила полицейскому комиссару расписку в том, что ей передана опись личных вещей Конрада Кертнера. Опись она сознательно напечатала в одном экземпляре, а полицейский комиссар про копию и не вспомнил. Не его обязанность возиться с чужим барахлом, во сколько бы его потом ни оценили. Он и так проторчал в конторе и на квартире этого фальшивого австрийца чуть ли не до самого рассвета. Всю ночь перелистывать книги и бумаги, выпотрошить матрац, подушки, перину, обшарить все костюмы, висящие в шкафу, вспороть обивку на креслах — хлопот не оберешься…
35
Джаннина не уехала в Турин утренним поездом, да и не собиралась этого делать. Сперва нужно поставить в известность обо всем, что случилось, синьору Тамару. Кто знает, какие дополнительные беды могут нагрянуть?
Джаннина отправилась на Корсо Семпионе, на трамвайную остановку возле дома, где живет синьора Тамара и откуда она ездит на работу…
Наконец синьора Тамара выбежала из подъезда. Судя по тому, как нетерпеливо посматривала на рельсы вдали, как ждала появления трамвая, она опаздывала.
Синьора Тамара вошла в трамвай, заняла место, тут же увидела Джаннину, вошедшую следом, и уже не спускала с нее глаз.
Джаннина ощутила на себе внимательный взгляд и двинулась по вагону вперед.
Проходя мимо, она повернулась к синьоре Тамаре и, как бы невзначай, разорвала свой трамвайный билет вдоль на две половинки и сложила половинки крестом.
Уже само появление Джаннины в трамвае насторожило Тамару. А увидев в ее руках символически сложенные половинки билета, она поняла, что Джаннина изобразила решетку.
36
— Довольно дурацких фантазий! Я не позволю водить себя за нос! вскричал тот, кого называли доктором. — Пора перейти к фактам!
Он подскочил к Кертнеру и ударил его по лицу.
— Я полагал, что нахожусь в руках прославленного римского правосудия. — Кертнер отнял ото рта платок, окрашенный кровью. — Вас называют доктором. Доктор юриспруденции? А деретесь, как первобытный дикарь. Я не знал, что правосудие основано теперь на рукоприкладстве…
Тот, кого называли доктором, что–то истерически выкрикнул, затрясся от злобы и, не взглянув на допрашиваемого, вышел из комнаты.
Допрос продолжал следователь, похожий одновременно и на поросенка и на хищную птицу. Кертнер вглядывался и все не мог решить — на кого похож больше? Он маленького росточка и все время одергивал мундир, который топорщился и был явно не в ладах с фигурой своего хозяина. А тот выпячивал куриную грудь и, когда стоял позади стола, поднимался на цыпочки, хотя и без того носил сапоги на высоких каблуках.
Чтобы затруднить следствие и позлить Коротышку, Кертнер решил разговаривать на плохом итальянском языке, отвечать на вопросы следователя неторопливо. Тогда он сможет выгадать секунды и доли секунд на блицраздумья. Запинался, подбирал ускользающие из памяти слова весьма естественно, хотя это очень трудно — притворяться полузнайкой, когда на самом деле безупречно говоришь по–итальянски. И он подумал, что лишь очень опытному летчику под силу имитировать полет новичка.
Коротышка начал допрос со стандартного вопроса об имени и фамилии арестованного.
— Конрад Кертнер. Я правильно записал? — Коротышка показал еще не заполненный протокол допроса.
— Всего четыре ошибки, — сказал Кертнер с утрированной вежливостью. Вот же перед вами лежит моя визитная карточка.
Коротышка подал знак тому агенту, который втаскивал Кертнера в автомобиль и привел его в эту комнату, а сейчас сидел на табуретке у двери. Агент встал и с расторопностью, которая свидетельствовала о большой практике, начал обыскивать Кертнера. К чему этот повторный бессмысленный обыск? Коротышка не удержался, вышел из–за стола, чтобы самому принять участие в обыске. Не доверяя агенту, он собственноручно еще раз обшарил и вывернул все карманы.
На столе у следователя уже лежало все, что отобрали при первом обыске, — документы, записная книжка, чековая книжка, какие–то бумажки, а также деньги. Тут же лежала приходо–расходная книга и еще несколько других конторских книг из «Эврики». Когда только их успели сюда доставить? Даже последний номер «Нойе Цюрхер цейтунг», который торчал из кармана Этьена в момент ареста, лежал на столе.
Коротышка схватился за книжку красного цвета.
— Русский паспорт?
Но это были всего–навсего международные шоферские права Кертнера.
— Очень приятно, — сказал Коротышка голосом, который противоречил смыслу его слов.
Он долго изучал корешки чековой книжки Кертнера. На корешках значилось, кому и на какую сумму были выписаны чеки для получения денег в «Банко ди Рома». Но в книжке не удалось обнаружить ни одного сомнительного чека. И все выплаты сходились с записями в расходной книге, что снова привело Коротышку в уныние и раздражение.
Затем он принялся изучать книжку с адресами, изъятую у Кертнера дома. В книжке было несколько потайных адресов. Не дай бог, если бы туда нагрянули агенты тайной полиции с обыском: от тех адресов могли бы потянуться ниточки и к «Моменто», и к Ингрид, и к Гри–Гри, и к другим товарищам.
Но дело в том, что адреса в книжке хитро зашифрованы. Например, в книжке значился адрес мужского портного в Болонье, и действительно по тому адресу работал портной. Адрес был правильный, если не считать города, потому, что на самом деле явка по этому адресу была в Турине. Кертнер пользовался тем, что названия улиц в итальянских городах сплошь и рядом повторяются, и подставлял другие названия городов. Вот почему Коротышке ничего не могло дать тщательное изучение записной книжки, сыскные агенты топтались бы по ложным следам в ложно указанных городах.
Зазвонил телефон. По–видимому, Коротышка разговаривал с каким–то большим начальником, потому что, держа трубку, благоговейно кланялся телефонному аппарату, а вся невзрачная фигура его изображала угодливость.
Затем он с новой энергией стал изучать отобранные при обыске бумаги Кертнера, утверждая, что им обнаружены документы из Коминтерна.
— Вы могли найти только материалы, связанные с работой Антикоминтерна, — поправил его Кертнер. — Если бы мне предстояло выбирать между Коминтерном и Антикоминтерном, не сомневайтесь, я, как австриец и коммерсант, предпочел бы вторую организацию.
В конце концов удалось найти среди бумаг ту, которая вызвала подозрение Коротышки. То было письмо к Кертнеру берлинского «Нибелунген–ферлаг», акционерного общества с ограниченной ответственностью, Берлин, НВ 40, Ин ден Цельтен, 9–а.
«Ввиду того, что Вы, как клиент нашего информационного бюро «Антикоминтерна»; проявляете постоянный интерес к борьбе с большевизмом, мы позволим себе указать Вам на новый выходящий в нашем издательстве журнал «Народ» (орган борьбы за народную культуру и политику).
В центре нашего нового журнала лежит идея народного единства внутри и нового народного строя вовне. Он борется за народное обновление германской культуры и сплочение ее нового идейного слоя, который решительно становится на службу делу насыщения всей жизни германского народа основными идеями фюрера.
При сем посылаем вам первый выпуск журнала «Народ». Вы будете получать его регулярно, и, надеемся, это даст Вам не меньше, чем бюллетени информационного бюро.
С исполненным глубочайшего уважения приветом.
«Н и б е л у н г е н- ф е р л а г».
П р и л о ж е н и я: Первый номер журнала «Народ» и карточка для заказа».
Коротышка внимательно прочитал письмо, понял, что попал впросак, и так разозлился, что язык не мог повернуться во рту. Теряя самообладание, он начал кричать:
— Вы, может быть, думаете, что я родился в воскресенье?!
На русский это можно перевести: «упал на голову» или «прихлопнули пыльным мешком из–за угла».
Так же безуспешно пытался Коротышка усмотреть чуть ли не диверсию в том, что Кертнер бросил свой чемодан в генуэзской гостинице, а затем попросил его выслать в Милан.
По словам Кертнера, ему пришло в голову провести день в Сан–Ремо, куда он отправился катером. Почему бы не попытать счастья за игорным столом в тамошнем казино? Ведь на нем тогда еще не было наручников, он был свободным человеком. А возвращаться назад из–за ерундового чемодана он не счел нужным. При отеле существуют агенты для транспортных поручений, и он достаточно щедро оплатил их хлопоты. Может, синьор следователь считает, что он мало заплатил отелю за услуги? В таком случае он готов немедленно исправить ошибку, если ему будет разрешено распорядиться своими деньгами.
Когда речь зашла об отобранных деньгах, Коротышка с удовольствием установил, что Кертнер не обедал двое суток. Между тем достаточно сознаться в своих преступлениях, и ему будет разрешено тратить деньги на все необходимое в предварительном заключении — начиная с отдельной комнаты и кончая обедами по заказу. Кстати, из соседней траттории арестованным носят очень вкусные обеды.
Этьен смотрел на следователя, и ему на память пришли слова какого–то английского писателя, кажется Олдингтона, который относится к итальянцам с большой симпатией, но при этом говорит: стоит иным итальянцам возомнить себя господами, как они сразу становятся невыносимо бестактными. Вот к категории таких людей относился крикун Коротышка.
При допросе Кертнер то умело помалкивал, то делался утомительно словоохотлив, — когда хотел отвлечь внимание Коротышки от главного, затруднить ему правильную разгадку. Коротышка и сам не заметил, как поддался Кертнеру, позволил вовлечь себя в такого рода беседу. Итальянцы вообще любят поговорить, это распространяется и на следователей и на сыскных агентов. А допрашиваемый вел разговор так умно, что использовал многословие собеседника и выяснил для себя, до какой степени ОВРА осведомлена — что им уже известно о Кертнере и что они пытаются узнать.
Но Коротышка в конце концов начал понимать, что допрашиваемый обвел его вокруг пальца — ничего не сообщил нового, отмолчался, открутился, отбрехался. А Коротышке при этом никак не удавалось сохранять начальственный тон, он всеми фибрами своей следовательской души ощущал неуважительное отношение к себе со стороны арестованного, который не хотел признать его умственное превосходство. Коротышка обиделся, — он вообще был болезненно обидчив, как многие мужчины, заказывающие себе ботинки на высоких каблуках.