Начальник штаба ошеломлен. Он недоверчиво смотрит на есаула.
— Но ведь там вы непременно натолкнетесь на противника, и он уничтожит вас.
— Ваше превосходительство, були б тильки кони, пока казак мае коня, ёму сам бис не страшный, а як що у казака нема коняки, пропала його козацька голова.
Мы оба смеемся. Генерал удивленно разводит руками и соглашается.
Затем он показывает нам груду лежащих на полу небольших холщовых мешочков, крепко, крест-накрест, перевязанных упругой бечевой. На каждом из них белеет квадратный картон, по которому алым пятном расползается казенная сургучная печать.
— В каждом по две тысячи золотых рублей, — говорит генерал, — вот эти пяти-, а эти десятирублевого достоинства. Всего двадцать пять мешков на общую сумму в пятьдесят тысяч рублей. Помимо этого, вот эти, — он показывает глазами на отдельно лежащие пузатые мешочки, — серебро, персидские туманы, это вам на дорогу. Денег не жалейте, в вашем путешествии они эффективнее пулеметов.
Гамалий пересчитывает мешки, я проверяю печати. Генерал обиженно бурчит:
— Все в порядке, мешки лежали под моим надзором. Соблаговолите, есаул, выдать мне расписку в получении содержания на расходы экспедиции и завтра с утра с богом в путь.
Гамалий, вырвав из полевой книжки листок, пишет расписку. Я укладываю мешочки в специально предназначенный для них металлический ящик. Генерал звонит. В комнату входит адъютант, тот самый, который встретил нас вчера у подъезда штаба.
— Узнайте, пожалуйста, может ли принять нас по делу экспедиции майор Робертс.
— Так точно, ваше превосходительство, господин майор ждет вас.
Генерал щелкает замком, накладывает на ящик большую сургучную печать и передает ключ Гамалию.
— А теперь идемте к майору.
Выходим. Генерал запирает дверь, хотя перед ней стоят двое часовых с обнаженными шашками, и ведет нас по широкому, ярко освещенному коридору.
Белая, отлично отлакированная дверь. На ней крупная, с золотым обрезом, визитная карточка с надписью:
«Майор Джозеф Робертс — представитель Британской армии при Русской ставке».
То же напечатано и по-английски. Генерал негромко стучит, в ответ слышатся шаги.
Дверь раскрывается, и на пороге стоит сам майор. Он делает любезное лицо, рука его широким жестом приглашает нас. Комната, за ней другая и, вероятно, третья. Все ослепительно чисто, на полу пушистый ковер. На стенах — до десятка карт, здесь и наш, и кавказский, и месопотамский фронты. Полстены занимает огромная карта Франции. По ней яркими цветными флажками обозначена линия западного фронта. Алые и синие значки союзников тянутся от Альп до Антверпена. Их повсюду дублируют желтые флажки. Это немцы. В углу на оттоманке — огромный флегматичный дог, едва шевельнувший ушами при нашем появлении. На столах — стопки бумаг, циркули, линейки, две пишущие машинки. На всем лежит печать сухой аккуратности. Это рабочая комната майора. Вторая, полускрытая шторами, — по всей вероятности, его спальня. Оттуда слегка пахнет тонкими духами. Нам виден уголок стены, обитой дорогим ширазским шелком.
Садимся. Майор предлагает чай, но мы отказываемся. Не поворачивая головы, он бросает в пространство:
— Фредди!
Из боковой двери показывается белозубый солдат, его слуга. Робертс говорит ему что-то по-английски, тот так же невнятно бормочет в ответ, и через минуту перед нами стоят две бутылки виски, сифон с содовой водой и крепкие, ароматные сигареты. Фредди подает к виски какие-то неведомые мне печенья и так же бесшумно исчезает. Майор объясняется с нами по-русски. Говорит он неправильно, комкая и глотая окончания слов. Вначале я с трудом понимаю его. Он водит длинной указкой по карте месопотамского фронта и знакомит нас с расположением английских частей.
— Здэйсь есть полк конница гвардейских улан, тут — три батальон нью-зеланд пехот. Тут один бригад австралийский пехот. Здесь восемь батальон канадски волонтер. Здесь еще один дивизи английских пехот генерала Томсон, а здесь конница полковника Сайкс. Потом назад, сюда, где есть Кут-эль-Амара и Бассора, находится главный сил генерала Моуд. Вы будете встречаться с конница полковник Сайкс вот около этот мест или с конница гвардей улан около Мензари. Наши кавалерии будет искал вас через четырнадцать дней. Я думаю, что вы уже через два неделиа будете их увидать. Теперь, какой войска имеет здесь неприятель? Тут курдский конница Гамидиэ, пять табор, тысяча четыре-пять. Тут черкесы, кавалерии тысяча человек. Здесь курдски, арабски и лурски племя, тысяча восемь-десять конница. И здесь — регуларни войск генерал Джемал-паша. Два дивизи галлиполийски солдат. Очень крепки и хороши дивизи. Здесь корпус генерал Исхан-паша, и здесь три табор пехота и один бригада сувари. Всего сорок семь — пятьдесят тысяча людей. Теперь вы узнали полны дислокация месопотамский фронт.
Гамалий с быстротой стенографистки записывает слова майора. Его карандаш летает по бумаге, делая нужные отметки.
Я тем временем думаю: «Если там столько британских войск, зачем понадобилось посылать туда еще нашу сотню? Какое значение может иметь ее «соединение» с английской армией и как сумеет прорваться она через такие густые завесы неприятеля?»
— Когда вы соединяйтесь с английский войска, — продолжает майор, — вы будете передать им этот пакет, очень важны и экстрени. По радиотелеграф они знают о вашем экспедейшен, и они очень рады встречать вас. Если экспедиций не удается, — он многозначительно глядит а нас, подчеркивая слова, — тогда необходимо уничтожают эти пакет. Вы понимайте, господа?
Мы утвердительно киваем.
— Но я твердо знаю, что все будет очень хорошо и приятно, русский казак есть храбри люди, — улыбается он, и его квадратный подбородок раздваивается, выдавливая мертвую улыбку.
«Что же, не вы к нам, а мы к вам?» — приходит мне на ум, и я неприязненно гляжу на этого чужого человека, так просто и спокойно посылающего меня, моих друзей и сотню неведомых ему русских казаков на почти верную смерть.
Майор поднимает стакан и чокается с нами.
— За храбрый казаки и удачный поход!
Пьем.
— А вы знаете, сэр Джозеф, — говорит молчавший до сих пор генерал, — есаул Гамалий предпочитает идти не на Гилян, а через Курдистан.
Майор на мгновение погружается в раздумье, видимо, прикидывая мысленно на карте наш будущий путь, а затем коротко, по-лошадиному обнажая зубы, смеется.
— У нас в Англии есть хороший поговорк: каждый герой сам ищет себе способа отличиться. Я думаю, господин офицер прав, этот дорога вернее. Сейчас вы будете взять у меня письма к курдским и арабским начальник и денег… золото на ваш путь. Это хороши помощник в такой экспедейшен.
— Я уже получил деньги, — перебивает его Гамалий.
— Да? Какой деньги? — поднимает брови майор.
— Пятьдесят тысяч рублей золотом, — поясняет есаул, с недоумением глядя на молчавшего Эрна.
— Да, это хороший сумма, — одобряет Робертс, — но вы будете эти деньги возвращайтесь господин генерал, — он любезно кивает в сторону Эрна, — а будете брать другой деньги. У меня, английский золото.
— Это зачем? — снова перебивает его Гамалий.
— Здесь, на Восток, наши деньги знают очень давно — гинеи, соверны; другой золото здесь неизвестно, и нет цена. Тут наш сфер влияния, и чужой деньги пускать нельзя. Вы возвращайте этот пятьдесят тысяч рубль обратно и берет от меня десять тысяч фунт стерлинг. Новый золотой монет. Это сто тысяч ваши деньги.
Словно желая продемонстрировать нам неотразимую власть английского золота, майор небрежно извлекает из кармана брюк пригоршню новеньких, ослепительно блестящих золотых гиней и, показывая на вычеканенное на них изображение Георгия Победоносца на коне, поражающего дракона, говорит:
— За вас будет идти в атак кавалерия святой Георг.
Подобие улыбки на лице Робертса должно внушить нам, что англичане способны оценить юмор даже тогда, когда он приходится им далеко не по вкусу. Действительно, среди союзников уже ходит нелестная для боевых качеств английской армии острота о том, что Британия воюет главным образом с помощью «золотой кавалерии».
— Господин майор, — поднимаясь со своего места, говорит Гамалий, и в его голосе слышится гордая и вместе с тем неприязненная нота, — я русский офицер, служу своему государю и приказания получаю только от своего начальства.
— Хо-хо-хо! Правильный слова! — смеется Робертс, но глаза его остаются жестокими и холодными. — Однако вы напрасно горячитесь, этот действий уже согласован с генерал Баратов, и я только говору его приказ. Не правда ли? — обращается он к Эрну.
Генерал смущается и поспешно подтверждает:
— Ах, да! Действительно. Я забыл вам сказать, что таково приказание корпусного.
Робертс бесцеремонно встает, показывая, что беседа кончена, и, как ни в чем не бывало, добродушно протягивает нам руки.
— Вы уходите утром. Золото вам пришлют через час.
Мы молча ретируемся вслед за генералом. В своем кабинете Эрн тяжело вздыхает и молча покачивает головой.
— Что же это значит, ваше превосходительство? — уже не скрывая своего возмущения, говорит Гамалий. — Не щадя своей жизни, русские казаки и офицеры идут в исключительно трудный и опасный рейд, но на пути они должны пользоваться, расплачиваться с встречными племенами лишь английским золотом. Ведь это же пропаганда британского могущества…
— …и нашей слабости, — тихо и торопливо договаривает Эрн. — Но что я могу поделать? Такова воля ставки и приказ корпусного. Там, наверху, готовы стоять навытяжку перед англичанами, — и он бессильно пожимает плечами… — Все, что в моей власти, — это оставить при вас предоставленные, мною пятьдесят тысяч, а дальше вы уже действуйте по своему разумению и на свой страх и риск.
Мне становится неловко при виде осунувшейся, сразу ставшей маленькой фигуры генерала.
Выходим во двор.
— Вот тебе, бабушка и Юрьев день! — медленно говорит Гамалий.
Садимся на коней и до самой сотни едем молча.
Возвращаемся к себе около полуночи. В нашей палатке уже сидят белозубый Фредди и штабс-капитан Корсун — прикомандированный к Робертсу для поручений русский офицер. Фредди молча указывает на опечатанный сургучной печатью цинковый ящик, а Корсун тихо поясняет:
— Десять тысяч фунтов стерлингов. Господин майор просил подтвердить получение денег. Отчета в расходовании и сдачи остатка не требуется.
Гамалий молча отворачивается, а я, написав расписку, вручаю ее Корсуну. Он и Фредди уходят.
Зуев безмятежно спит, но Химич уже успел протрезвиться и вместе с вахмистром обошел всю сотню, осмотрел коней и седловку, обследовал хозяйственную часть, проверил пулеметы и предупредил казаков о раннем выступлении в поход.
— Обед будет готов к трем часам, — докладывает он. — К четырем накормим людей — и в путь.
Вахмистр в свою очередь сообщает Гамалию, что консервы розданы по рукам, не считая неприкосновенного запаса.
— А патроны?
— По двести пятьдесят штук у каждого, окромя тех, что на двуколках. Кузнецы справили свой струмент. Фуражу тоже полны саквы. Вы уж не беспокойтесь, вашскобродие, — успокаивает он, — все как надо, в порядке… А что, — пригнувшись ко мне, шепчет он, — к английцам, говорят, идем?
Я гляжу на него полными изумления глазами. Он конфузится и говорит:
— Так промеж себя казаки толкуют. Опять же этот Востриков: «Я, говорит, знаю, к английцам через весь фронт пойдем».
Он умолкает, но я чувствую, что он дожидается ответа. Гамалий смеется.
— Ну, чего там скрывать. Уж если Востриков так сказал, надо открываться. К английцам, Лукьян, к ним.
— Да ведь дюже далеко, вашскобродие.
— Ничего, абы кони донесли.
— Донести-то донесут, да как вынесут? — качает головою вахмистр.
— Не лякай, вынесут. А ты що, уже отломил?
— Никак нет, вашскобродие, я-то не отломлю — небось, не первый раз по тылам гуляем.
— Ну то-то! Что еще?
— Да, кажись, все.
— Добре! Ступай спать. Нам с тобой с утра ще работы наберется.
— Спокойной ночи, ваше высокоблагородие.
— Спокойной ночи, Лукьян.
Гамалий поворачивается ко мне:
— Вот сукин сын Востриков. И черт его знает, как он все пронюхает.
— Да он, вашскобродь, шныряет везде, как кобель. Чуточки услышит, как кто сбрехнет, а он все на ус мотает. Другому и в голову не придет послухать, что это там люди гуторят, а у Вострикова душа не на месте. Все он хочет знать, — говорит Пузанков, раскладывающий мне походную кровать.
— А что, Пузанков, я думаю оставить тебя здесь. Куда тебе с вьюками за нами таскаться, еще убьют тебя где-нибудь. Хочешь остаться здесь, при обозе? — подтруниваю я над своим вестовым.
Он сопит, потом поднимает на меня обиженные глаза и коротко говорит:
— Не желаю!
— Почему?
— Да так, не хочу! Куды сотня, туды и я.
— Да дурень, а вдруг не дойдем да все погибнем.
— Ну-к что ж! У меня в сотне брат, шуряк да двое дядей. Куда они, туда и я. Не желаю при обозе!
— Ну, ладно, смотри, потом не пеняй.
Он удовлетворенно смеется и хвастливо говорит:
— Чего пенять-то? Не на кого жалиться. Я, вашбродь, даром что денщик, а человек я рисковый.
— Тебе бы в строй, — смеется Химич.
— А что, может, я сам за храбрость до прапорщика дойду, — отрезает Пузанков.
Мы смеемся. Химич, недовольный таким сравнением, говорит:
— Ну, это мы поглядим, когда в бой попадем. Небось, тогда спрячешься, коням хвосты пойдешь подкручивать.
— Ну, там посмотрим, — решает Гамалий. — А теперь айда спать.
Пузанков уходит. Химич тушит свет, и через минуту он и Гамалий мерно храпят. Я хочу вызвать в памяти образы близких мне, родных людей, но сознание, помимо моей воли, покидает меня, и я погружаюсь в глубокий, без сновидений сон.
Еще совсем темно. Звезды лишь слегка поблекли на небосводе. До рассвета еще часа полтора, но сотня уже проснулась. Казаки возятся у коновязей, мелькают фигуры, слышатся вздохи и отчаянные зевки.
— Куцура, не бачив мого коня? — спрашивает кто-то из темноты.
— Ни. А що?
— Та нима його нигде, провалився скризь зимлю.
По парку движутся тени. Это казаки бродят в поисках разбредшихся за ночь коней.
— А ты йому ноги спутляв? — интересуется Куцура.
— Ни, забув. Та ций сатани що путляй, що не путляй, все одно сбижыть.
И крутая брань завершает этот разговор на ходу.
Пузанков увязывает тюки. Горохов разбирает палатку.
Гамалий зевает во весь рот.
— Теперь бы еще соснуть, — вслух мечтает он.
Химич бубнит у коновязи, подгоняя мешкающих казаков. Кухня разевает огненную пасть, и из открытого куба поднимаются клубы белого пара.
— Супу давать? — спрашивает Пузанков.
— Давай, да побольше, — сквозь зевки кидает Гамалий.
Спустя несколько минут мы вместе со всеми едим горячее варево с плавающим в нем мелко накрошенным мясом. За ним следует каша — крутая, густо посоленная пшенная каша, поджаренная на свином сале. Она хрустит на зубах. Есть не хочется. Но мало ли чего не хочется! Перед выступлением полагается хорошенько наполнить желудки, и мы поедаем наш «обед», поданный в три часа ночи.
«Эх, накормить бы пару раз вот так, среди ночи, обедом из котла всех этих окопавшихся при штабе бесчисленных трутней в генштабистских мундирах и сверкающих аксельбантах!» — со злостью думаю я.
Палатки уже скатаны, тюки навьючены, кони заседланы, люди накормлены. Пузатый кашевар разливает по котелкам кипяток. Казаки, неторопливо пьют чай. Гамалий смотрит на восток. Горы посветлели, звезды тают одна за другой и гаснут на сером небе. Красноватое зарево медленно поднимается за Асад-Абадским перевалом. Четкие контуры деревьев прорезают серую мглу. Шеверин просыпается. Лают бродячие собаки. Скрипит проезжая телега, и пофыркивают кони.
— Пора! — говорит Гамалий и коротко, негромко командует. — Сотня, готовс-с-сь!
Люди приходят в движение. Засовываются за голенища ложки, прячутся в сумы недоеденные куски хлеба и сахара.
— По коня-ам! — снова прорезает тишину голос командира.