– Ты умеешь хранить секреты? – Она затаила дыхание.
– Как никто другой!
Хид выдохнула.
– Потому что это секретная работа. Никто не должен о ней знать. Никто!
– Вы имеете в виду Кристин?
– Я хочу сказать: ни одна живая душа!
– Согласна.
– Но ты даже не спросила, сколько я буду тебе платить.
– Я согласна на эту работу. А вы будете мне платить? Мне можно приступить прямо сегодня или подождать до завтра?
За дверью послышались шаги. Неспешные, размеренные.
– Завтра, – Хид произнесла это слово шепотом, но с таким напором, как будто выкрикнула.
Вошла Кристин с подносом. Ее появление ни стуком не предварялось, ни словами не сопровождалось. Она поставила поднос на секретер, за которым лицом друг к другу сидели Хид и Джуниор, и удалилась, не удостоившись ничьего взгляда.
Хид приподняла крышку со сковородки и тут же вернула на место.
– Все что угодно – лишь бы мне досадить! – заметила она.
– Выглядит соблазнительно, – сообщила Джуниор.
– Вот и ешь сама!
Джуниор поддела вилкой креветку, отправила ее в рот и мечтательно произнесла:
– М-мм… Уж точно, она знает толк в стряпне!
– Она знает, что я терпеть не могу морепродукты!
Второй этаж не поразил Джуниор аляповатым интерьером, который буквально бросался в глаза на третьем. Коридор, две простенькие спальни, чей-то рабочий кабинет и ванная комната вместе занимали такую же площадь, что и громадная зала этажом выше, где Джуниор провела два часа в попытках понять, что за фрукт ее нанимательница. Это не отняло бы так много времени, но аромат горячей домашней еды настолько ее заворожил, что она забыла обо всем на свете.
Она уже доедала вторую порцию, когда наконец начала распознавать истинное лицо, спрятанное под маской. И докапываться до смысла, скрытого за нескончаемым потоком слов. В какой-то момент она стала следить за взмахами вилки Хид и даже отвлеклась от аппетитного содержимого тарелки. Зажав вилку между большим пальцем и ладошкой, Хид обмакивала листья бостонского салата в оливковое масло и уксус, протыкала оливки, поддевала зубцами луковые кольца и роняла их обратно на тарелку – и не умолкала ни на секунду. Но ничего не ела. Потом Джуниор стала изучать беспокойные руки Хид: маленькие, гладкие как у младенца, если не считать небольшого шрама, со скрюченными пальцами, они быстро-быстро шевелились – точно рыбьи плавники, – словно норовя ускользнуть прочь друг от дружки. «Артрит? – подумала Джуниор. – Так вот почему тетка не в состоянии сама написать эту книгу? Или у нее еще какой-то старческий недуг? Потеря памяти, наверное». Еще до того как в комнату принесли еду, она заметила, как изменились интонации Хид: так вдруг меняется речь, когда попадаешь из учебной аудитории в школьную раздевалку, из кабинета директора школы в бар по соседству.
Лежа под одеялом в кровати, которую ей выделила Хид, Джуниор зевала и боролась со сном, пытаясь суммировать и сортировать свежие впечатления. Она понимала, что съела чересчур много и жевала чересчур быстро, как в самые первые дни в колонии, прежде чем научилась растягивать пайку, чтобы хватило надолго. И точно так же, как и там, сейчас она была готова к большему. Разыгравшийся аппетит ничуть ее не удивил: голод ее преследовал постоянно, – но он был прямо-таки зверский, вот что удивительно! Наблюдая незадолго до встречи с новой хозяйкой за тем, как сероглазая Кристин чистит креветки, она дала аппетиту волю и недолго думая решила, что кухарке с двенадцатью бриллиантовыми кольцами на пальцах понравится – а может, даже нужна – лестная оценка ее стряпни. И хотя Джуниор сразу подметила наигранную спесивость престарелой дамы (эта спесивость для нее была как та праведная броня, которую так любили напяливать надзирательницы в колонии), она понадеялась, что своим откровенным нахальством быстро ее пробьет. Тем не менее, жадно заглатывая вкусную домашнюю еду – впервые после того, как она многие дни добывала себе пропитание на помойках или таскала у зазевавшихся посетителей закусочных, – она временно отключила свою систему оповещения об угрозе. Как и сейчас, когда сон – в одиночестве, в тишине и наконец-то в кромешной темноте! – помог ей победить привычную опасливость ради удовольствия. Уже одно то, что в комнате, где она спала, рядом не было параши, вызывало у нее восторг. А горячая ванна, о которой она так долго мечтала, может подождать. Стоило Хид заметить, что нет нужды ехать в такую даль на автобусную станцию, да еще в отвратную погоду, и почему бы ей сегодня не переночевать в доме, а вещи она сможет забрать из камеры хранения завтра, как Джуниор тотчас же представила себе картину: она лежит в настоящей ванне – при этом никто не пялится со стороны – и намыливает мочалку душистым мылом розового цвета. Но она услышала шум бегущей воды по трубам наверху, отчего из крана ее ванной здесь, на втором этаже, вода текла тоненькой струйкой. Хид и тут ее опередила! И Джуниор решила посвятить несколько минут обыску в чулане, где нашла старую армейскую каску, банку томатной пасты, два закаменевших мешка сахара, баночку крема для рук, жестянку сардин, бутылку из-под молока, набитую ржавыми ключами, и два запертых чемодана. Она попыталась их открыть – но тщетно. Потом скинула одежду. Помассировав ступни, юркнула под одеяло, так и не смыв с себя двухдневную грязь.
Сон так быстро ее сморил, что только в сновидениях она ощутила новое и непривычное состояние защищенности. Почти неосязаемое чувство облегчения, как в самом начале ее отсидки в колонии, когда ночи были такие страшные, когда прямоходящие змеи на крохотных ножках затаились в засаде и, высовывая узкие зеленые языки, уговаривали ее спуститься с дерева. Время от времени она замечала, что кто-то стоит внизу под ветками, в сторонке от змей, и хотя она не могла его разглядеть, одно его присутствие обещало спасение. И она пережила все эти кошмары и даже сама втянулась в них ради того только, чтобы хоть мельком увидеть лицо незнакомца. Она так и не увидела его, и через какое-то время он исчез – как и прямоходящие змеи. Но здесь, сейчас, во сне, ее поиски, похоже, завершились. Они, должно быть, начались с лица, которое нависло над ней, лежавшей в кровати ее новой хозяйки.
Красивый мужчина с волевым, как у плакатного солдата, подбородком и ободряющей улыбкой, которая сулила обилие горячей вкусной пищи до скончания дней, и с добрыми глазами, в которых теплилось обещание крепко держать на своих плечах взобравшуюся на них девочку, пока она обрывает чужие яблоки с самой высокой ветки.
2. Друг
Вида поставила гладильную доску. И почему в больнице сократили услуги прачечной для сотрудников, сделав исключение только для «особо важного персонала» – врачей, медсестер и лаборантов, – она понять не могла. Теперь уборщики, разносчики еды, а также ассистенты вроде нее должны были сами заботиться о стирке и глажке своей униформы, и это напоминало ей о том, как было на консервном заводе до того, как Билл Коузи увез ее оттуда, предложив первую в жизни работу, где требовалось ходить в чулках. Она, разумеется, надевала чулки в больнице, но толстые, белые. А не те тонкие и женственные, которые она носила, когда работала портье в отеле Коузи. Плюс очень красивое платье – в таком было не стыдно и в церковь пойти. Билл Коузи купил ей вдобавок еще два, так что она могла их менять, и постояльцы, видя ее всегда в одном и том же, не подумали бы, что это униформа. Вида тогда решила, что он вычтет стоимость платьев из ее заработка, но он этого не сделал. Он получал удовольствие, доставляя удовольствие другим. «Все радости жизни», любил он повторять. Это был девиз курорта, и он обещал это каждому постояльцу: «Все радости жизни без нарушения закона». Воспоминания Виды о работе на курорте перемешались с детскими воспоминаниями об отеле, когда туда приезжали разные знаменитости. Ни досадные оплошности персонала, ни даже несчастные случаи во время купания их не отпугивали, и они не уезжали, а, наоборот, с удовольствием возвращались на следующий год. А все благодаря неизменно сияющей улыбке Билла Коузи и гостеприимству, которым так славился курорт. Его смех, крепкие объятия, его инстинктивное понимание нужд посетителей заглаживали любую шероховатость. И если кто-то из постояльцев выражал недовольство из-за случайно подслушанной перепалки между персоналом, или жалобы чьей-то глупой спесивой жены, или мелкой кражи, или сломанного потолочного вентилятора, шарм Билла Коузи и поварское мастерство Л. всегда выручали. Когда фонарики, окаймляющие танцплощадку, качались на ветру, когда оркестр разогревался перед концертом, когда появлялись женщины, разодетые в муар и шифон и источавшие волны жасминового аромата, когда мужчины в элегантных ботинках, с безукоризненными стрелками на льняных брюках придвигали дамам стулья, чтобы те могли усесться за столиком вплотную к ним, отсутствие солонки или слишком громкая перебранка, донесшаяся до ушей постояльцев, значения не имели. Танцующие медленно кружились под звездами и не сетовали на слишком долгие перерывы между танцами, потому что океанский бриз пьянил и веселил их куда больше, чем коктейли. А совсем поздним вечером – когда те, кто не играл в вист, заливали небылицы у барной стойки, а парочки незаметно растворялись во тьме, – оставшиеся на площадке пускались отплясывать под мелодии с диковинными названиями, которые музыканты выдумывали на ходу, чтобы одновременно привлечь, озадачить и поразить свою аудиторию.
Вида считала себя практичной женщиной, благоразумной и душевной, скорее предусмотрительной, чем мечтательной. Но тем не менее у нее остались только самые сладкие воспоминания о том девятилетнем периоде в ее жизни, начавшемся сразу после рождения ее единственного ребенка – Долли – в 1962 году. Тогда еще можно было не замечать медленного заката курорта Коузи, что позднее скрывать стало невозможно. А потом Билл Коузи умер, и девчонки Коузи затеяли ссору прямо у его гроба. И снова, как и всегда, Л. восстановила спокойствие. Стоило ей прошипеть им в лицо пару слов, как обе разом замолкли. Кристин убрала нож, а Хид подхватила свою смешную шляпку и отошла к другому краю могилы. Вот так они и стояли по обе стороны гроба Билла Коузи, одна справа, другая слева, с одинаковым выражением лица, хотя лица у них разные, как мед и сажа. Вот что делает ненависть. Выжигает все, кроме себя самой, и какое бы у тебя ни было горе, твое лицо выглядит точь-в-точь как у твоего врага. И после того случая ни у кого не возникало сомнений, что все радости жизни умерли вместе с ним. Если Хид втайне лелеяла мечту возродить отель и снова сделать его таким, каким он был, когда маленькая Вида бегала по Ап-Бич, эта мечта рухнула в тот самый день, когда Л. уволилась. Она подняла с земли похоронную лилию и больше в отеле не появлялась – даже за вещами не вернулась, ни за своим поварским колпаком, ни за белыми оксфордами. Она прошагала в выходных туфлях на пятисантиметровых каблуках от кладбища до самого Ап-Бич, заявила права собственности на материну хибару и в ней поселилась. Хид сделала все, что могла и что требовалось, пытаясь сохранить гостиничный бизнес, но шестнадцатилетний диск-жокей с пленочным магнитофоном мог завлечь на танцплощадку только местных. Никто из настоящих толстосумов не хотел ехать за тридевять земель, чтобы танцевать под такое, и не хотел платить за номер в отеле, чтобы услышать слащавые мелодии в стиле ду-уоп, которые можно послушать и дома по радио, и никого из прежних постояльцев не прельщала открытая танцплощадка с толпой подростков, трясущихся под музыку, которую они никогда не слышали. К тому же, и это самое главное, и еда, и сервис, и чистота постельного белья недотягивали до привычного им уровня изысканности, не замечаемой и не востребованной новыми отдыхающими.
Вида обогнула носиком утюга пуговки, в который уж раз проклиная выемку в металле, без которой, по разумению какого-то идиота мужского пола, при глажке было просто не обойтись. Такой же идиот решил, что легкий стальной утюг гладит лучше, чем чугунный. Легкий-то он легкий, да только не отглаживает то, что требует особой тщательности – а на обычных вещах, футболках, тонких полотенцах, дешевых наволочках складки можно и влажными руками разгладить… Но только не на больничной униформе из плотного хлопка, с двенадцатью пуговками, с обшлагами на рукавах да с четырьмя карманами, и еще со стоячим воротничком, отдельно пришитым к отворотам. Вот до чего она дошла! Вида понимала: ей еще сильно повезло с этой работой в больнице. Какой-никакой, а ее заработок помогает наполнить дом звоночками всех этих полезных новинок, сигналящими, что пора вынимать разогретую еду из микроволновки, или белье из стиральной машины или из сушки, и что где-то появился опасный дым, и что телефонная трубка не положена на рычаг. Огоньки начинали мигать, когда в кофеварке был готов свежий кофе, а в тостере – тосты, и утюг разогрет до нужной температуры. Но как ни повезло ей с нынешней работой, Вида все равно тосковала по той, давнишней, которая приносила ей хотя и не так много денег, но зато куда больше радости. Курортный отель Коузи был не просто развлекательным заведением, а школой и кровом, клубом, где люди обсуждали бунты в городах и убийства активистов в Миссисипи, вели жаркие споры о том, что с этим делать – не только же горевать и беспокоиться за своих детей. А потом начинала играть музыка, которая убеждала их всех, что они смогут справиться со всеми трудностями и будут жить как ни в чем не бывало…
Она не сдавалась, эта Хид. Тут ей надо отдать должное. Но только за это, а не за то, что она раздала семьям, пострадавшим во время урагана, драные полотенца и простыни, хотя могла бы и денег дать. В течение многих лет, вплоть до самой его смерти, когда Коузи, старея, утерял интерес ко всему, кроме Нэта Кинга Коула и «Дикой индейки», Хид суетилась в отеле, точно ухудшенная версия Скарлетт О’Хара, – отвергая любые советы, увольняя самых работящих, нанимая самых никудышных и без устали цапаясь с Мэй, единственной, кто реально отравлял ей жизнь. Но не могла же она уволить падчерицу при живом Коузи, даже при том, что он целыми днями рыбачил, а потом почти все ночи проводил в компании подвыпивших приятелей. Да, и вот чем все кончилось: властный красивый мужчина пал жертвой враждующих женщин, позволив им разрушить все, им построенное. И как они смогли такое учудить, поражалась Вида. Как они могли допустить в отель всякое отребье бандитского вида, разнорабочих, рвань с консервного завода, мигрантов-поденщиков, за которыми тут же хвостом увязалась полиция, и отель попал в зону ее внимания. Поначалу Вида считала, что разношерстная клиентура наводнила курорт из-за клептоманки Мэй: одному богу ведомо, что эти шаромыжники тырили из отеля. Правда, Мэй повадилась таскать вещи еще до того, как Вида пришла туда работать, и задолго до того, как изменился контингент постояльцев курорта. Если говорить совсем точно, то уже на второй день работы за стойкой портье Виду едва не обвинили в воровстве, а все из-за пагубного пристрастия Мэй. В отель заселялась семья из Огайо, четыре человека. Вида раскрыла регистрационную книгу. Дата, фамилия, номер комнаты уже были аккуратно выведены печатными буквами слева, а справа оставалось место для росписи постояльца. Вида потянулась к мраморному чернильному прибору, но авторучки не обнаружила – ни на подставке, ни поблизости. Смутившись, она полезла в ящик. Хид появилась в тот момент, когда она протягивала отцу семейства карандаш.
– Как это так? Почему ты даешь гостю карандаш?
– Ручка пропала, мэм.
– Не может быть. Поищи лучше.
– Я искала. Ее нигде нет.
– А у себя в сумочке ты не смотрела?
– Простите…
– Или в кармане своего пальто?
Хид посмотрела на гостей и одарила их виноватой улыбкой, словно давая понять, как трудно ей управлять никудышными сотрудниками. Виде тогда было семнадцать, и она недавно родила. Должность, которую ей дал мистер Коузи, была достойная и, как она надеялась, постоянная, позволявшая навсегда расстаться с вонючим рыбным цехом, где она раньше трудилась и где все еще работал ее муж. У нее пересохло во рту и затряслись пальцы, когда Хид заподозрила ее в краже. Покатившиеся по щекам слезы еще больше ее унизили, но тут подоспела подмога – женщина в белом поварском колпаке с авторучкой в руке. Женщина вернула ручку на место и, обратившись к Хид, тихо заметила:
– Мэй. Ну, ты это и сама знаешь.
Вот тогда-то Вида и поняла, что тут ей предстоит научиться не только регистрировать новых постояльцев и считать их деньги, но гораздо большему. Как и на любой другой работе, здесь сложились враждующие альянсы, которые вели непонятные битвы и торжествовали мелкие победы. Мистер Коузи был королем, Л. – женщина в поварском колпаке – кардиналом, а все остальные: Хид, Вида, Мэй, официанты, горничные – придворными, соперничавшими друг с другом за улыбку монарха.
Ей самой было удивительно, с чего это она недавно за ужином вдруг припомнила старую сплетню о причине смерти мистера Коузи. Ненавидя сплетни, рождавшиеся в завистливых мозгах, она хотела верить диагнозу врача: сердечный приступ. Или словам Л.: «больное сердце». Или даже тому, что брякнула Мэй: «десегрегация в школьных автобусах». Но, разумеется, не тому, о чем злословили его недруги: «последствия сифилиса». Сэндлер тогда изрек: восемьдесят один год – этого вполне достаточно, Билл Коузи просто устал жить. Но Вида собственными глазами видела, какой мутной была в его стакане вода перед тем, как он ее выпил, и как дернулась его рука – не к груди, где сердце перестало биться, а к желудку. Но все те, кто желал его смерти – Кристин и чей-нибудь муж или пара мужей, и кое-кто из белых бизнесменов, – были тогда далеко. А рядом с ним – только она, Л. и официант. Боже, какая тогда поднялась суматоха. Умирающее тело двигалось, корчилось в предсмертных судорогах. А потом Хид начала истерично орать. Мэй побежала в дом на Монарх-стрит и заперлась там в чулане. Если бы не Л., то самому уважаемому человеку в округе не организовали бы достойных похорон, которых он заслуживал. И когда Кристин и Хид чуть не сорвали церемонию в самом конце, Л. встала между этими настырными гадюками и заставила их прикусить языки. И, как все говорят, они до сих пор не разговаривают, дожидаясь, когда кто-нибудь из них помрет. Выходит, та девушка, которую Сэндлер направил к ним в дом, родня Хид. У нее единственной остались живые родственники. Не меньше полусотни племянников и племянниц от пяти братьев и трех сестер. А может, девчонка и не родня никакая. Вида решила поручить Ромену все разузнать – окольными путями, если удастся, а не удастся – так напрямую. Хотя получить от него достоверный ответ – на это надежда слабая. Паренек что-то в последнее время стал рассеянный и какой-то смурной. Если б кто из его родителей сейчас приехал в отпуск, было бы совсем неплохо: хоть присмотрят за ним, пока он не попал в беду, а ведь если с ним что-то случится, то ни Сэндлер, ни она ничего поделать не смогут. Костяшки на руках у него сбиты явно не от работы лопатой. Он с кем-то подрался. Плохо!