Жара была невыносима, а вода глубока и кристально прозрачна. Тотору захотелось искупаться. Прямо одетым он погрузился в реку по пояс. Из осторожности, так как неизвестно, какие твари населяют здешние воды, француз не заходил далеко от берега. Не поплескался он и пяти минут, как нечто длинное, черное метнулось к нему из-под берега. Юноша крикнул:
— Тут кто-то есть! Какая-то зверюга впилась в меня! Руку, Меринос! Тащи!
Американец подбежал и с силой, удвоенной испугом, выдернул его из воды. Двухметровая, похожая на змею «зверюга» не выпустила добычи. Зажав в зубах брючную ткань, она яростно крутилась, извивалась, будто еще находилась в своей стихии.
Пока парижанин беспомощно дрыгал ногой, не в силах освободиться, Меринос точным ударом палки оглушил пресмыкающееся. Оно ослабило наконец хватку и упало в траву.
— Это змея, Тотор? А вдруг ядовитая?
Парижанин ответнул штанину и со смехом ответил:
— Больше страха, чем вреда. Зверюга просто прикусила подкладку вместе с кожей. Ну-ка, ну-ка, когда же ты успокоишься, чертова змея? Только не притворяйся!
Сильным ударом дубинки юноша прикончил «зверюгу», которая дернулась в последний раз, разинув огромную пасть.
— Так что же это такое? — спросил, успокоившийся, но заинтригованный Меринос.
— Черт возьми, кажется, в этой стране угри уж слишком свирепы! А этот весит, наверное, семь-восемь фунтов, и я буду не я, если мы его не съедим!
— Сырым?
— Жареным, будь я проклят!
ГЛАВА 5
Как Тотор приготовил угря. — Соперник Вателя и Прометея . — Деревья без тени. — С посудой, но без вилок. — Лук и стрелы. — Тотор всегда мечтал об этом! — Черные лебеди. — Новый подвиг Тотора. — Отправление.
Уверенность Тотора поразила Мериноса и вызвала в нем как восхищение, так и страшный аппетит.
Подумайте только! Вызвать из небытия божественную искру! Запросто создать стихию, которая была и останется самым замечательным завоеванием человечества, — огонь! И на нем поджарить большого malacopterygien apode, как выражаются натуралисты, или угря, как говорят обыкновенные смертные! Стать одновременно Вателем и Прометеем — вот на что посягнул мэтр Тотор, вот чем он сейчас, не откладывая, займется! У Тотора есть план.
Есть и метод. Прежде всего Ватель и еще раз Ватель, потому что речь идет о кухне и о рыбе.
Француз взял угря левой рукой за голову, а правой на уровне жабр сделал круговой надрез, отделил кожу и быстро стащил ее, вывернув как перчатку.
Меринос, в начинающем рыжеть цилиндре, несвежем, мягко говоря, фраке, в лакированных, потрескавшихся туфлях, карикатурный в своей торжественности, со страстной заинтересованностью следил за действиями Тотора.
И это понятно. Если попытка удастся, им уже не будет грозить голодная смерть.
Парижанин вырезал из холодной, скользкой кожи во всю ее длину ремень, скрутил его, завязал по петле на концах, растянул изо всех сил и радостно объявил:
— Пятьсот фунтов выдержит! Сносу не будет!
— А что ты из него хочешь сделать? — спросил заинтригованный Меринос.
— Это струна, которая станет смычком.
— Хочешь сыграть на скрипке?
— Может быть, только не сейчас.
Тотор сделал маленькие зарубки на концах палки, согнул ее и закрепил на зарубках обе петли, которыми заканчивался ремень.
Палка осталась согнутой благодаря стягивавшей ее тетиве.
— Но это же лук! — вскричал Меринос.
— Потом увидим… а сейчас это смычок, я же сказал тебе.
Он уже приметил в чаще казуарии несколько упавших деревьев. Что свалило их? Старость, буря, молния? Они медленно разлагались на земле. Некоторые из них, с оголенными, сухими и рыхлыми стволами, сохраняли рассыпающуюся зернистой пылью и пропитанную смолой кору, напоминавшую пробку.
Вокруг лежали сломанные ветви. Среди них Тотор выбрал кусок уже выпавшей из заболони сердцевины толщиной в палец, отрезал сантиметров сорок и тщательно заострил концы. Сделав это, он вырезал на ровной поверхности одного из лежавших стволов-исполинов маленькую дырочку, от которой на несколько сантиметров отходили лучами три желобка.
— Как долго! — прошептал Меринос, который уже начал нервничать.
— А ты знаешь, как сделать быстрей?
— Мне кажется… я слышал, что достаточно сильно потереть одним куском дерева о другой, чтобы они загорелись.
— О да, знаменитый способ путешественников по гостиным, описанный сочинителями того же толка! Попробуй сам… Три обеими руками, три долго и упорно, от этого вскоре с тебя пот ручьями потечет! Так вместо огня добудешь воду, но это — разные вещи… А теперь — начали!
Тотор тщательно сгреб все мелкие стружки. Потом обернул вокруг палочки с заостренными концами тетиву, которая стягивала лук. Сбросив с ноги башмак, молодой человек упер его в свой живот, подошвой наружу. В подошву воткнул одно острие, а другой вставил в дырочку и наклонился, слегка давя на него.
Так, подготовка закончена. Француз протянул руку к «смычку» и задвигал его туда и обратно.
— Видишь? Движение смычка линейное, но оборот струны вокруг палочки превращает движение во вращательное и заставляет палочку крутиться то влево, то вправо, — пояснил он.
Меринос смотрел как зачарованный. Нижнее острие из твердого дерева, которое крутилось в более мягкой древесине ствола, стало быстро нагреваться. Вжик-вжик! Задымилось… вжик-вжик… появились искры… пробковая пыль загорелась!
Тотор отбросил свое приспособление, подгреб стружки к смолистой пыли и осторожно раздул огонь. Вот запылали и стружки! Тогда он стал подкладывать веточки потолще, и через пять минут запылал, заискрил, затрещал в сучьях настоящий костер.
Тотор не скрывал радости:
— Вот видишь, дорогой Меринос, не так уж и трудно! С такой штукой жизнь потерпевших кораблекрушение уже может считаться сносной, верно? Если бы отец увидел, он был бы доволен мной.
— Тотор, — со всей серьезностью сказал Меринос, — как бы это сказать… ты грандиозен!
— Всего-то! Грандиозен! Ой, помру со смеху! Но это еще не все, ты еще не такое увидишь. А теперь — за жаркое!
В ближних кустах парижанин нашел две раздвоенные ветки, обрезал их, воткнул в землю слева и справа от костра, затем вырезал солидную жердь, заострил ее с одного конца, проткнул ею все тело угря, положил концы жерди на развилки и сказал:
— Через часок у нас будет обед, от которого и банкиры не отказались бы. Вот если б еще посуда была!
В Австралии деревья и кусты — вечнозеленые. Растения весь год сохраняют листву — потрясающей красоты убор странного, как бы поблекшего, цвета, от пыльно-серого до серо-голубого, который так удивляет европейцев. Однако каждые двенадцать месяцев происходит большое сокодвижение, а за ним следует полное опадение коры. Подобно пресмыкающимся и ракообразным, деревья в Австралии сбрасывают кору и как бы обретают новую кожу. Итак, в определенную пору стволы вдруг теряют свою «одежду», она опадает кусками, достигающими иногда колоссальных размеров.
Вот и сейчас кора лежала в траве вокруг молодых людей и свисала со стволов гигантских деревьев семейства лавровых. В мозгу парижанина вспыхнула идея, и он воскликнул:
— Посуда? Но вот же она! Только что не серебряная, но зато согнутая желобком, небьющаяся, с приятным ароматом!
Молодой человек оторвал два куска, поднес их к носу и сказал:
— Понюхай-ка, очень хорошо пахнет, лавровым листом.
— Yes! Такая приправа при отсутствии соли и перца будет кстати.
— Конечно, друг мой! По четыре фунта рыбы в миске перед двумя молодцами, сидящими в позе турка; клыков полон рот, вилка праотца Адама наготове — так еще можно жить.
— Уже готово?
— Почти.
— Тогда за стол! Мне уже живот подвело!
Взявшись за концы жерди, они сняли с огня дымящееся жаркое, которое потрескивало и аппетитно сочилось пахнущим жиром, и выложили его на кусок коры, но когда Тотор уже собирался приступить к дележке, Меринос остановил его:
— Мы братья по приключениям и невзгодам, давай есть с одной тарелки.
— Как хочешь, — ответил Тотор, решительно потянувшись к угрю всеми пятью пальцами.
— God by! Как горячо!
— Подуй.
— Некогда!
Рискуя обжечь язык, щеки и гортань, Меринос все ел и ел, проглатывал, снова кидался к блюду и без передышки снова принимался жевать с жадностью, которая напоминала о перенесенных им страданиях.
Тотор, не уступая товарищу, доблестно, с тем же воодушевлением сражался с жарким. Один за другим куски исчезали так быстро, что через десять минут угря уже как не бывало!
— Никогда в жизни так вкусно не обедал! — проговорил Меринос, губы и щеки которого лоснились от жира.
— Дело в том, что у тебя никогда не бывало такого аперитива перед едой, — заметил Тотор. — Теперь хорошенько запьем из реки, а потом подумаем о завтрашнем дне.
Парижанин предусмотрительно испек в горячей золе яйца, принесенные с места ночевки, проткнув их перед этим с обоих концов, чтобы они не лопнули.
Меринос, хорошо поев, устроился как можно удобней под деревом, чтобы спокойно переварить обед. Но вскоре он заворочался, потому что его неутомимый приятель принялся за новую работу.
Тотор раздобыл на берегу реки, куда ходил на водопой, полдюжины сухих, прочных как бамбук, камышей и столько же длинных шипов, найденных в колючем кустарнике; затем обрезал тростник на расстоянии полутора метров, вырезал на одном конце паз, а на другом прикрепил шип. Прочно привязал острие к стеблю ремешком из кожи угря и победно воскликнул:
— Вот, готово!
— Что? — спросил Меринос.
— Стрелы для моего смычка, провозглашаемого отныне луком. Вот увидишь, это получше карабина… которого нет!
— В самом деле! А ты умеешь пользоваться луком?
— Будь спокоен, в пятидесяти шагах даже навскидку не промахнусь.
— Но это же замечательно!
— Да ничего особенного! А без этого не стоило вылетать за борт!
Меринос вздохнул:
— Можно подумать, что ты счастлив нашей бедой… Неужто тебе по нраву эта суровая жизнь, которую мы урываем по кускам у враждебных обстоятельств?
— Признаться, по сути… я не очень-то в этом разобрался… Прежде всего, это не скучно! А потом, может быть, это атавизм , как сейчас говорят, но я всегда, еще на школьной скамье, мечтал стать путешественником, исследователем, робинзоном! И вот получилось!
— Значит, ты ни о чем не сожалеешь? Не думаешь о горе родителей, которых внезапно известили телеграммой о твоей смерти?
— Ну, отец-то поймет, что телеграмма — вранье! Он знает, что я в состоянии выкарабкаться из беды. А когда капитан «Каледонца» перешлет ему мое письмо — оно осталось в каюте, то станет хохотать, как кашалот , и поймет, что я с удовольствием странствую по Австралии.
— А мать?
— Мама знает, что отец возвращался отовсюду и что его сын поступит так же. Но что тебя беспокоит? Ты красен, как помидор, и дергаешься, как пескарь на сковородке.
— Ищу хоть немного тени и не нахожу… У этих австралийских деревьев листья свисают вертикально, и солнце печет как сквозь решето… Мозги поджариваются!
— С телячьими мозгами тут опасно: съедят!
— А еще я должен признаться: у меня есть недостаток…
— Только один? Ты скромен!
— Но этот — прежде всего. У меня привычка, страсть к эфиру, бешеная, неутолимая… и отсутствие любимого яда заставляет меня страдать больше, чем все другое.
— Как, в твоем возрасте!
— Да понимаешь, все из дурацкого снобизма , подражания кому-то. Хотелось покрасоваться, вот и вдохнул этой отравы. От нее прямо заболеваешь, начинаешь снова, хочется еще, возникает привычка, а потом и страсть!
— Похоже, от этого можно загнуться скорей, чем от опиума и спиртного.
— Разве думаешь об этом, когда душа горит! Хуже лихорадки! Тут уж эту отраву подай, и точка!
— Так что, ничем не спастись?
— Можно — полным воздержанием. Но какие это страдания! Какие сверхчеловеческие усилия!
— Не было бы счастья, да несчастье помогло! Ты вылечишься поневоле, потому что в этих краях аптекари не водятся.
— Да, несомненно! Явылечусь вопреки самому себе. У меня не хватило бы решимости! О Тотор, друг мой, как я страдаю!
— После такого обеда не страдают. Вот если ешь, как птичка, найдется птицеед и сожрет тебя из сострадания.
Как и все токсикоманы , Меринос резко переходил от депрессии к взрывам веселья. Он судорожно захохотал, едва выговорив:
— Как, нечестивец, ты еще способен играть словами?
— И не жалею, потому что рассмешил тебя… А теперь ляг под этот куст и постарайся заснуть, это лучше всего поможет.
Кризис миновал. Совет друга не пропал даром: молодой человек послушно погрузился в оздоровляющий сон.
Так длилось до самого заката. Тотор, который тоже слегка вздремнул, вскочил, услышав резкое хлопанье крыльев.
Полдюжины огромных птиц опустились в маленький заливчик, где таким странным образом был пойман угорь. Парижанин узнал в них черных лебедей, орнитологическое чудо Австралии. Никого не опасаясь, они, никогда не видевшие людей, величественно плыли по реке, беззаботно резвясь, ныряли, погружая в воду змеиные шеи, над которыми красовались гордые головы с длинными кораллового цвета клювами.
— Ей-богу, — размечтался Тотор, — каждый из них весит двадцать фунтов, будет что лопать дня четыре. Придется одного добыть!
Осторожно и ловко он взял лук и приложил стрелу. Медленно, незаметно присел и прицелился. Дистанция — всего двадцать пять шагов… С бьющимся сердцем, боясь, что Меринос проснется и спугнет птиц, парижанин натянул тетиву… Миг — и стрела со свистом улетела.
Резкое движение обратило в бегство великолепных пернатых, которые шумно поднялись в воздух. Но один лебедь остался на месте! Проткнутый насквозь, он закрутился, упал навзничь, задергал длинными перепончатыми лапами, такими же красными, как клюв, и упал на берег.
Охотник испустил победный клич, от которого Меринос вскочил на ноги. В несколько прыжков Тотор подбежал к берегу, схватил за шею издыхающую птицу и, с луком в одной руки и добычей в другой, сплясал бешеную джигу, ну точно как индеец команчи .
Парижанин радостно кричал:
— Вот видишь, вот видишь! Это и есть настоящее: жизнь робинзонов на пустынном берегу, исследование неизвестных земель! Такое и с отцом редко случалось! А какой пир мы устроим, какой пир, мой император!
Заразившись этой буйной горячностью, Меринос пританцовывал, тряс руками и кружился, восклицая:
— Splendicle! Beautiful! Wonderful! Гип-гип-ура Тотору! Totor for ever!
— Спасибо, старина! У тебя замечательно получается, особенно в цилиндре и фраке! А теперь — к делу. Сейчас я ощиплю эту еще теплую птаху, нанижу ее на вертел, поджарю, как покойника угря, и мы поужинаем при свете костра.
— Золотые слова, друг Тотор!
— А завтра утром отправимся делать открытия.
Сверкающее, как огонь в горне, солнце опускалось в океан. Быстро наступала ночь.
Костер был разожжен, вертел снова установлен, и вскоре великолепное жаркое, облизываемое языками пламени, стало уже потрескивать.