— Все.
— Что?
— Пошел.
— Почему?
— Души нету в работе.
— Трепло,— просто сказал кузнец.— Выйди отсюда.
Колька с изумлением посмотрел на старика кузнеца.
— Почему ты сразу переходишь на личности?
— Балаболка, если не трепло. Что ты понимаешь в железе? «Души нету»... Даже злость берет.
— А что тут понимать-то? Этих подков я тебе без всякого понимания накую сколько хочешь.
— Может, попробуешь?
Колька накалил кусок железа, довольно ловко выковал подкову, остудил в воде и подал старику.
— Прошу, мадмоазель.
Кузнец легко, как свинцовую, смял ее в руках и выбросил из кузницы.
— Иди корову подкуй такой подковой. «Мадмоазель»...
Колька взял подкову, сделанную стариком, попробовал тоже погнуть ее — не тут-то было.
— Что?
— Ничего. Остаюсь. Научусь, тогда уйду.
— Ты, Колька, парень — ничего, но болтун,— сказал ему кузнец.— Чего ты, например, всем говоришь, что ты талантливый?
— Это верно: я очень талантливый.
— А где твоя работа сделанная?
— Я ее никому, конечно, не показываю.
— Почему?
— Они не понимают. Один Захарыч только понимает.
— Принеси мне. Я гляну.
А ночью опять звенела гармонь...
И Матвей опять сидел в кровати, думал. Гармонь уже уходила далеко в улицу, и уж не слышно ее было, а он все сидел.
Нашаривал рукой брюки на стуле, доставал из кармана брюк папиросы, закуривал.
— Хватит смолить-то!
— Спи. Я маленько подумаю.
— Чего эт середь ночи? Дня, что ли, не хватит?
— Гармошка Колькина... дьявол ее побери — хворь какую-то в душе подымает. Думы всякие в башку лезут...
И вот другая ночь — черная. Костер треплется под теплым ветром... У костра трое: маленький Матвей (лет двенадцать), брат его младший, Кузьма, и отец их, Ефим Рязанцев.
Днем, в самую жару, маленький Кузьма потный напился воды из ключа, а ночью у него «завалило» горло.
Отец велел поймать коня и во весь дух гнать в деревню (они были на покосе, километрах в десяти от деревни).
— Я его тут пока побаюкаю... Привезешь молока, скипятим, надо отпаивать парня, а то как бы не решился он у нас. Как мы с тобой не доглядели!.. Воды, дурачок, из ключа напился... Ах ты, горе-горюшко! Кузя, Кузенька, сынок, продохни... Возьми да силком, силком продохни как следоват.
Матвей слухом угадал, где пасутся кони, взнуздал Игреньку и, нахлестывая его по бокам волосяной путой, погнал в деревню. И вот — теперь уж Матвею скоро шестьдесят, а тогда лет двенадцать-тринадцать было — все помнится та ночь. Слились воедино конь и человек и летели в черную ночь. И ночь летела навстречу им, густо била в лицо тяжким запахом трав, отсыревших под росой. Какой-то дикий восторг обуял парнишку; кровь ударила в голову и гудела. Это было как полет — как будто оторвался он от земли и полетел. И ничего вокруг не видно: ни земли, ни неба, даже головы конской — только шум в ушах, только ночной огромный мир стронулся и понесся навстречу. О том, что там братишке плохо, совсем не думал тогда. И ни о чем не думал. Ликовала душа, каждая жилка играла в теле... Какой-то такой желанный, редкий миг непосильной радости.
...Потом было горе. Потом он привез молоко, а отец, прижав младшенького к груди, бегал вокруг костра и баюкал его:
— Ну, сынок... ты что же это? Обожди маленько. Обожди маленько. Счас молочка скипятим, счас продохнешь, сынок, миленький... Вон Мотька молочка привез!..
А маленький Кузьма задыхался, уже посинел.
Когда вслед за Матвеем приехала мать, Кузьма был мертв. Отец сидел, обхватив руками голову, и покачивался, и глухо и протяжно стонал. Матвей с удивлением и с каким-то странным любопытством смотрел на брата. Вчера еще возились с ним в сене, а теперь лежал незнакомый, иссиня-белый, чужой мальчик...
— Проклятая гармошка!..— бормотал старый Матвей.— Ничего другого — а вот надо про ту ночь назвенеть в душу...
— А?
— Да вот — была целая жизнь: гражданская была, женитьба с тобой, коллективизация, другая война... а ничего не пробудила проклятая гармонь, а пробудила одну ночь, когда у нас Кузьма на покосе помер. И теперь вся Душа как чирей ноет. А мало ли каких ночей было-перебыло — всяких...
— Ну, Матвей, ты что-то уж совсем...
— Вот и «совсем»! Говорю тебе — хворь.
На другой день Колька принес в кузницу какую-то штукенцию с кулак величиной, завернутую в тряпку...
— Вот.
Кузнец развернул тряпку... и положил на огромную ладонь человечка, вырезанного из дерева. Человечек сидел на бревне, опершись руками на колени... Голову опустил на руки; лица не видно. На спине человека, под ситцевой рубахой — синей, с белыми горошинами,— торчат острые лопатки. Худой, руки черные, волосы лохматые, с подпалинами... Рубаха тоже прожжена в нескольких местах. Шея тонкая и жилистая.
Кузнец долго разглядывал его.
— Смолокур,— сказал он.
— Ага.— Колька глотнул пересохшим горлом.
— Таких нету теперь.
— Я знаю...
— А я помню таких. Это что он?.. Думает, что ли?
— Песню поет. И думает.
— Помню таких,— еще раз сказал кузнец.— А ты-то откуда их знаешь?
— Рассказывали.
Кузнец вернул Кольке смолокура.
— Похожий.
— Это — что!— воскликнул Колька, заворачивая смолокура в тряпку.— У меня разве такие есть!
— Все смолокуры?
— Почему... Есть солдат, артистка одна есть, тройка... еще солдат, раненный. А сейчас я Стеньку Разина вырезаю.
— А у кого ты учился?
— А сам... ни у кого.
— А откуда ты про людей знаешь? Про артистку, например.
— Я все про людей знаю.— Колька гордо посмотрел сверху на старика.— Они все ужасно простые.
— Вон как!— воскликнул кузнец и засмеялся.— Ну и ну!..
— Скоро Стеньку сделаю... Поглядишь.
— Смеются над тобой люди?
— Это ничего.— Колька высморкался в платок.— На самом деле они меня любят. И я их тоже люблю.
Кузнец опять рассмеялся.
— Ну и дурень ты, Колька! Сам про себя говорит, что его любят! Кто же так делает?
— А что?
— Совестно небось так говорить.
— Почему «совестно»? Я же их тоже люблю. Я даже их больше люблю.
— А какую он песню поет?— без всякого перехода спросил кузнец.
— Смолокур-то? Про долю свою.
— А артистку ты где видел?
— В кинофильме.— Колька прихватил щипцами уголек из горна, прикурил.— Я женщин люблю. Красивых, конечно.
— А они тебя?
Колька слегка покраснел.
— Тут я затрудняюсь тебе сказать. Нинка у меня — не того, не очень.
— Хэх!..— Кузнец стал к наковальне.— Чудной ты парень, Колька. Но разговаривать с тобой интересно. Ты скажи мне: какая тебе польза, что ты смолокура этого вырезал? Это ж все-таки — кукла.
Колька ничего не сказал на это. Взял молот и тоже стал к наковальне.
— Не можешь ответить?
— Не хочу. Я нервничаю, когда так говорят,— ответил Колька.
Как-то Матвей зашел в кузницу. Присел на высокий порожек.
— Куете?
— Куем!
Колька в такт своему молоту пропел:
Матвей усмехнулся.
— Жениться-то скоро будешь, Колька?
— Жениться — не напасть, дядя Матвей. Слышал?
— Слышал. Дурная поговорка.
— Скоро женюсь.
— Матери-то уж тяжело одной. На Нинке хочешь?
— На ней.
— Больше-то никто небось не пойдет,— вставил старик.— Шибко уж непутевый ты, паря. Избенку бы перекрыть надо, а он заместо этого — игрушки разные режет.
Колька молчал, бухал молотом.
— Женисся — помогу с избой-то,— пообещал председатель.— Только, на самом деле, бросай ты эти разные свои фокусы... куклы свои.
Колька молчал.
— Глянется работа-то?— еще спросил Матвей.
— Ничего. Хорошенько научусь — уйду.
— Пошто?
— Не могу всю жизнь на одном месте...
— Ты гляди, какие они теперь!— изумился Матвей.
— У их это легко... Как птахи небесные: жрут да котышки на землю роняют. Сделать бы чего-нибудь надо — на помин людям.
— Я и делаю. Только вам не понять. Вы всю жизнь в землю смотрите... И видите только, как птахи котышки роняют. А как летают они, вы ни разу не видали.
— Где нам!— спорил с Колькой старик.— Это один Захарыч твой понимает. И тебя научил. Погоди, он тебя и пить научит...
— Он — от одиночества.
— Мало одиноких-то?.. Да все бы и пили? А ишо учитель был, антилигентный человек,— не стыдно?
— Он сам страдает...
— Погоди, Колька,— пытался выяснить Матвей,— вот вы все: «не хочу», «не нравится»... А если — надо! Ведь не все же так жить, чтоб только в корысть себе да в усладу. А вот — надо? Вот я, к примеру, всю жизнь так и живу: надо — делаю. Сказали, надо идти в колхоз — пошел, пришла пора жениться — женился, ни годом раньше, ни годом после: как все, так и я. Да как отец сказал. В войну — воевал, тоже надо. Да ишо на двух воевал. Ранили, пришел домой раньше других мужиков, сказали: «Становись, Матвей, председателем колхоза. Больше некому». Пошел. Надо. А какой, к шутам, из меня был председатель! Это уж счас втянулся — тридцать лет скоро будет, везу этот воз... А тогда, бывало, мне — про «агрокультуру», мол, человека высылаем с высшим образованием, а я думаю: прокурор едет. Во как!
— Чем же тут хвастаться?
— Да разви ж я хвастаюсь!— искренне изумился Матвей.— Просто рассказываю, как жил. Мне счас не совестно пред людьми.
— Кинофильмов много за свою жизнь видел? Книжек — хоть штуки три прочитал?— злорадно полюбопытствовал Колька.
— Мне не до кинофильмов было.
— Вот так.
— Што — «так»?— обозлился старик кузнец.— А по-твоему: каждый день в клуб заполыскивать? Кикиморы болотные... Скоро вся Расея без штанов останется — с такими рассуждениями-то.
— Не останется. Будем в бостоновых костюмчиках ходить. Вот так. Даже — на работу. А в клубе я выставку сделаю, люди приедут смотреть и будут рыдать и плакать. Но вас я на выставку не приглашу.
— Счас, разбежался я на твою выставку — спина вспотела,— сказал ' старик.— Молоти знай — пока, до выставки-то.
Колька взялся за кувалду.
Матвей курил. Ждал гармонь.
— Чего эт звонаря-то нашего нет?— спросил жену.
— То он мешает ему, то сидит ждет... Небось куклы дома режет. Или Нинка уехала куда... Бегаю я за ним?
Матвей лег. Полежал.
Не спалось.
— А ни хрена я им не верю!— воскликнул он.— Песни — про любовь, кинофильмы — про любовь!.. Страдают!..
— Чего ты опять?
— Притворяются. Не притворяются, привычка такая пошла у людей: надо трезвонить про любовь — ну, давай про любовь. Дело-то все в том, что жениться надо! Что он, Колька, любит, что ли? Глянется ему, конечно, Нинка — здоровая... А время подперло жениться, ну и ходит, дурак, по ночам, тальянит. А чего не походить? Молодой, силенка играет... И всегда так было! Так они навыдумывают себе: мы теперь не так! Мы теперь по-другому!.. Тьфу! Как?!
— Да чего они тебя тревожут-то? Чего ты взъелся-то на них?
Матвей долго молчал.
— А может, мы, правда, по-другому прожили? Не так как-нибудь? Может, чего-нибудь пропустили?..
— Как не так? Чучело.
— Спи, ну тя!..
Жена легко и согласно заснула.
Матвей тоже задремал.
...И увиделось ему, как они — молодые, нарядные — идут в хороводе на зеленом лугу... И сидят в кругу три балалаечника и подыгрывают спокойной старой русской песне, которую поет, кружась, хоровод. И спокойно, и красиво, и солнышко светит...
Но вдруг каким-то образом в хоровод ворвался Колька со своей гармозой трехрядной... Рванул ее, сломал хоровод, и девки и парни пошли давать трепака — по-теперешнему, с озорными частушками. И, что самое удивительное, сам Матвей и его жена теперь, Алена, тоже молодые,— тоже так лихо отплясывают, что Матвей от удивления даже проснулся.
Звенела в переулке Колькина гармонь...
Матвей сел, закурил. Долго сидел, слушал гармонь.
Толкнул жену.
— Слышь-ка!.. Проснись, я у тебя спросить хочу...
— Чего ты?— удивилась Алена.
— У тебя когда-нибудь любовь была? Ко мне или к кому-нибудь... Неважно.
Алена долго лежала, изумленная.
— Ты никак выпил? Ты не вставал?
— Да нет!.. Ты любила меня или так... по привычке вышла? Я сурьезно спрашиваю.
Алена поняла, что муж не «хлебнувши», но опять долго молчала — она тоже не знала, забыла.
— Чего эт тебе такие мысли в голову полезли?
— Да охота одну штуку понять, язви ее. Что-то на душе у меня... опять как-то... заворошилось.
— Любила, конечно!— убежденно сказала Алена.— Не любила, так не пошла бы. За мной Минька-то Королев вон как ударял. Не пошла же. А чего ты про любовь спомнил середь ночи? Заговариваться, что ли, начал?
— Пошла ты!— обиделся Матвей.— Спи.
— Коровенку выгони завтра в стадо, я совсем забыла сказать. Мы уговорились с бабами до свету за ягодами идти.
— Куда?— насторожился Матвей.
— Да не на покосы на твои, не пужайся.
— Поймаю, будете травы топтать — штраф по десять рублей.
— Мы знаем одно местечко, где не косят, а ягоды красным-красно. Выгони коровенку-то.
— Ладно.
— Не забудь!
— Сама ты корова,— беззлобно, добродушно даже сказал Матвей.
— А ты кто? Бык при мне?..
— Я-то?.. Я мерин был хороший. Всю жизнь. А теперь вот — дурею. К старости все дуреют. У тебя квас где?
— В сенцах. Накрой кувшин-то опять, а крышечку камешком придави.
Матвей вышел в сени, шумно напился... открыл дверь, вышел на крыльцо.
С неба лился на теплую грудь земли белый мертвый свет луны. Тихо и торжественно было вокруг.
— Ах, ночка!..— тихо сказал Матвей.— В такую-то ночку грех не любить. Давай, Колька, наверстывай за всех... Горлань во всю мочь, черт заполошный. Придет время — замолчишь... Станешь вежливый.
...С работы Колька шагал всегда быстро... Размахивал руками — длинный, нескладный, с длинными, до колен, руками. Он совсем не уставал в кузнице. Шагал, а в ногу, на манер марша, подпевал:
— Здравствуй, Коля!— приветствовали его.
— Здоров,— кратко отвечал Колька и шел дальше.
Дома он наскоро ужинал, уходил в горницу и некоторое время резал Стеньку. Потом брал гармонь и уходил в клуб. Потом, проводив Нинку из клуба, возвращался к Стеньке... И работал иной раз до утра.
О Стеньке ему много рассказывал Вадим Захарыч, учитель-пенсионер, живший по соседству. Захарыч, как его называл Колька, был добрейшей души человек. Это он первый сказал, что Колька очень талантливый. Он приходил к Кольке каждый вечер и рассказывал русскую историю. Захарыч был одинок, тосковал без работы... Последнее время начал попивать. Колька глубоко уважал старика. До поздней ноченьки сиживал он на лавке, поджав под себя ноги, не шевелился — слушал про Стеньку.
— ...Мужик он был крепкий, широкий в плечах, легкий на ногу... чуточку рябоватый. Одевался так же, как все казаки. Не любил он, знаешь, разную там парчу... и прочее. Это ж был человек! Как развернется, как глянет исподлобья — травы никли. А справедливый был!.. Раз попали они так, что жрать в войске нечего. Варили конину. Но и конины не всем хватало. И увидел раз Стенька: один казак совсем уж стощал, сидит у костра, бедный, голову свесил — дошел окончательно. Стенька толкнул его — подает свой кусок мяса. «На,— говорит,— ешь». Тот видит, что атаман сам почернел от голода. «Ешь сам, батька. Тебе нужнее».— «Бери».— «Нет». Тогда Стенька как выхватил саблю — она аж свистнула в воздухе. «В три господа душу мать! Я кому сказал: бери!» Казак съел мясо. А?.. Милый ты, милый человек... душа у тебя была.