— Все, что ли, хорошо учатся? У нас в классе семь двоечников.
— А тебя разве самолюбие не заедает, что ты попал в эту семерку?
Витька промолчал на это.
— И все семь — мальчишки? Или и девчонки есть?
— Одна. Мы ее жучим, чтоб она исправлялась. Она бестолковая.
Дядя захохотал.
— Дак а себя-то... ха-ха-ха!.. Себя-то чего не жучите? О какие!.. А вы-то чем умнее — такие же двоечники, как она. А? Витьк?
— Она к нам не касается. Она же работать не пойдет.
— Во-он вы куда-а!..— понял дядя.— Вот оно что. Та-ак. Ну и кем, например, ты хочешь работать? Когда подрастешь мало-мало.
— Шофером.
Дядя даже сплюнул в огорчении.
— Дурак. Вот дурак-то! Это вас кто-нибудь подговаривает там? Или вы сами придумали — с работой-то?
— Сами.
— Вот долдоны-то! А учителя знают про ваш уговор?
— Нет. По восемь классов мы как-нибудь кончим...
— Тьфу!— расстроился дядя.— Хоть поворачивай и выдавай всю эту... шайку. Ты думаешь, шофером — хитрое дело? Это ведь кому уж деваться некуда, тот в шофера-то идет. Голова садовая! Ну, ничего, ничего!!.. Я возьмусь за тебя. Шофером!.. Да это уж кого приперло: грамотешки нет — ну, в шофера. А так-то его бы черт туда затолкал, в шофера-то. А тебе... Ну, ничего, я тебя направлю на путь истинный. Ты у меня пятерочник будешь — на удивление всем.
А ехали лесом, воздух в лесу был зеленый. Тишина пугала. Витьке было интересно... И грустно.
— Ох, «То-о...— запел вдруг дядя негромко, задумчиво —
— Эх, Витька-а,— сказал дядя невесело,— махнулся б я с тобой годами. Эх и махнулся бы!— не глядя! Я б — не то что учиться, я бы черту рога свернул. Знаю теперь, как их свернуть можно, только... Но нам, Витька, война дорогу переехала. Война, будь она проклята. Не война, так я б теперь высоко-о летал. Да-а... А ты учиться не хочешь. Глупыш ты такой.
— Мама же вон не воевала, а тоже не выучилась.
— Мама не воевала, зато с голоду пухла здесь... Мама лет с пятнадцати работать пошла. Чего ты на маму киваешь? Счас не то время. Счас ты бо-ольшого дурака сваляешь, если не выучишься. Большого, Витька. Попомни мое слово.
...Приехали в деревню затемно.
Распрягли во дворе лошадь, дали ей овса.
— Ну, пойдем знакомиться... Не робей, там все свои.
В большой прихожей избы сидела за столом одна только круглолицая, ясноглазая, чем-то отдаленно напоминающая Витькину мать девушка, учила уроки.
— Знакомьтесь, брат с сестрой,— сказал дядя Коля.
— Это Витя?— радостно спросила девушка.
— Витя. Собственной персоной.— Дядя разделся, взял у Витьки чемодан.— Раздевайся, Витька, будь как дома. Где все-то? Мать...
— Телевизор у Баевых смотрят.
— А наш чего же?
— Опять сломался. Раздевайся, Витя! Давай, я тебе помогу. Ну?.. Меня Ольгой зовут...— Ольга помогла Витьке снять пальтишко. Была она рослая, красивая и очень какая-то простая и приветливая. Витьке она очень понравилась.
— Надо же: такие глаза, и парню достались!— засмеялась Ольга.
Глаза у Витьки, правда, девичьи: большие, синие. Витька смутился. Нахмурился.
— Ты сперва не глаза разглядывай,— строго сказал отец,— а давай-ка накорми нас. Потом уж глаза разглядывай. А потом сделаешь мне его отличником. Срок — три месяца.
В городке дела хоть медленно, но подвигались к завершению.
В одно воскресенье Владимир Николаич пригласил Грушу к себе домой.
Шли принаряженные по улицам городка.
— Меня тут... некоторые знают...— предупредил Владимир Николаич,— могут окликнуть или позвать... куда-нибудь.
— Куда позвать?
— В пивную. Не надо обращать внимания. Ноль внимания. Я их больше никого не знаю, оглоедов. Чужбинников. Я сейчас опять на почете стал... Меня в приказах отмечают. Они злятся. Им же ведь все равно: уровень, не уровень — лезут!..
— А самого-то не тянет больше к ним?
— К ним?! Я их презираю всех до одного!
— Хорошо,— искренне похвалила Груша.— Это очень хорошо! Теперь жить да радоваться.
— Я и так пропустил сколько времени! Я бы уж теперь главным был.
— А теперь-то еще опасаются пока главным-то ставить?
— Я думаю, что уже не опасаются. Но дело в том, что у нас главным работает старичок... Он уже на пенсии вообще-то, но еще работает, козел. Ну, вроде того, что неудобно его трогать. Но, думаю, что внутреннее решение они уже приняли: как только этот козел уйдет, я занимаю его кабинет.
Пошли через городской парк.
Там на одной из площадок соревновались городошники. И стояло много зрителей, смотрели.
Владимир Николаич и Груша остановились тоже, посмотрели...
— Делать нечего,— негромко сказал Владимир Николаич, трогаясь опять в путь.
— А у вас, Владимир Николаич, я как-то все не спрошу, родные-то здесь не живут?
— Здесь!— почему-то воскликнул Владимир Николаич.— Тут вот в чем дело: они все на известном уровне, а я — отстал, когда принялся злоупотреблять-то. Ну и... наметилось такое охлаждение.— Владимир Николаич говорил об этом не сожалея, не огорчаясь, а как бы даже злясь на этих, которые «на известном уровне».— Но они об этом еще крупно пожалеют. Я им не... это... не мальчик, понимаешь, которого можно сперва не допускать к себе, потом, видите ли, допустить. У меня ведь так: я молчу, молчу, потом ка-ак покажу зубы!.. Меня же вот в районе-то все же боятся. Как выезжаю куда с ревизией... А дело в том, что меня иногда, как сильного бухгалтера, просят из других учреждений съездить обревизовать на местах. Как приезжаю, так сразу говорят: «Дятел прилетел!» Страх и уважение нагоняю. Меня же ничем не купишь. Сколько уж раз пытались: то барана подсунут, то намекнут, мол, шифоньер по заказу сделаем или книжный шкаф... Фигу! А один раз поехал в промартель, тут вот, километров за сорок, ну, сижу в конторе. Приходят: «Владимир Николаич, мы тут валенки хорошие катаем... Может, скатать?» Что ж, давайте, говорю. Я заплачу по прейскуранту, все честь по чести. Это не возбраняется. Ладно. Через два дня приносят валенки. Так они что сделали: чтобы угодить мне, взяли да голенища-то несколько раз — вот так вот — изогнули, изогнули... Раза в три слой получился.
— Как бурки?
— Как бурки, только это не бурки, а нормальные валенки, но с голенищами такая вот история. Ладно. Я помалкиваю насчет голенищ. Сколько, спрашиваю, стоит? Да ничего, мол, не надо. Кэ-эк я дал счетами по столу, как заорал: цена?! Полная стоимость по прейскуранту! И развернуть голенища, как у всех трудящихся!.. Я вам покажу тут!..
Прохожие, некоторые, стали оглядываться на них — Владимир Николаич всерьез кричал.
— Потише, Владимир Николаич,— попросила Груша.— А то оглядываются.
— Да, да,— спохватился Владимир Николаич.— Это не очень интеллигентно. Горячность чертова...
И вот пришли они домой к Владимиру Николаичу.
Этакая уютненькая квартирка в пятиэтажном кирпичном ковчеге... Вся напрочь уставленная и увешанная предметами.
— Ну те-с... вот здесь мы и обитаем!— оживленно сказал Владимир Николаич.
И стал вежливо, но несколько поспешно предлагать Груше: снять плащик шуршащий, болонью, сесть в креслице, полистать журнал с картинками с журнального столика на гнутых ножках... Вообще дома он сделался суетливым и чего-то все подхихикивал и смущался. И очень много говорил.
— Раздевайтесь. Вот так, собственно, и живем. Как находите? Садитесь. Я знаю, вы сейчас скажете: не чувствуется в доме женской руки, женского глаза... Что я на это скажу? Я скажу: я знаю! Не хотите? Журналишка... Есть любопытные картинки. Как находите квартирку?
— Хорошо, хорошо, Владимир Николаич,— успела сказать Груша.
— Нет, до хорошего тут еще... Нет, это еще не называется хорошо.— Владимир Николаич налаживал стол: появилась неизменная бутылка шампанского, лимоны в хрустальной вазочке, конфеты — тоже в хрустальной вазочке.— Хорошо здесь будет... при известных, так сказать, обстоятельствах.
— Холодильник-то как? В очереди стояли?
— В очереди. Мы вместе в очереди-то стояли, а когда разошлись, я сходил да очередь-то переписал на новый адрес — на себя. Она даже не знает, ждет, наверно.— Владимир Николаич посмеялся.— Ругает, наверно, Советскую власть... Прошу! Сейчас мы еще музыку врубим...— Владимир Николаич потрусил в другую комнату и уже оттуда сообщил: «Мост Ватерлоо»!
И из той комнаты полилась грустная, человечнейшая мелодия.
Владимир Николаич вышел довольный.
— Как находите?— спросил.
— Хорошо,— сказала Груша.— Грустная музыка.
— Грустная,— согласился Владимир Николаич.— Иной раз включишь один, плакать охота...
Груша глянула на него... И что-то в лице ее дрогнуло— не то жалость, не то уважение за слезы, а может,— кто знает?— может, это любовь озарила на миг лицо женщины.
— Прошу!— опять сказал Владимир Николаич.
Груша села за стол.
— Нет, жить можно!— воскликнул Владимир Николаич. И покраснел. Волновался, что ли.— Я так скажу, Агриппина Игнатьевна: жить можно. Только мы не умеем.
— Как же? Вы говорите, умеете.
— В практическом смысле — да, но я говорю о другом: душевно мы какие-то неактивные. У меня что-то сердце волнуется, Груша... А?— Владимир Николаич смело воткнулся своим активным взглядом в лицо женщины, в глаза ей.— Груша?
— А?
— Я волнуюсь, как... пионер. Честное слово.
Груша смутилась.
— Да чего же вы волнуетесь?
— А я не знаю. Я откуда знаю?— Владимир Николаич с подчеркнутым сожалением перевел взгляд на стол, налил в фужеры шампанского.— Выпьем на брудершафт?
— Как это?— не поняла Груша.
— А вот так вот берутся... Дайте руку. Вот так вот берут, просовывают,— Владимир Николаич показал как,— и выпивают. Вместе. Мм?
Груша покраснела.
— Господи!.. Да для чего же так-то?
— А вот — происходит... тесное знакомство. Мм?
— Да что-то я... это... Давайте уж прямо выпьем!
— Да нет, зачем же прямо? Все дело в том, что тут образуется кольцо.
— Да неловко ведь так-то.
— Да чего тут неловкого?.. Ну, давайте. Смелей! Музыка такая играет... даже жалко. Неужели у вас не волнуется сердце? Не волнуется?
— Да нет, волнуется... Господи, чего говорю-то?.. Зачем говорить-то об этом?
— Да об этом целые книги пишут!— взволнованно воскликнул Владимир Николаич.— Поэмы целые пишут.
Груша все никак не могла уразуметь, почему надо выпить таким заковыристым образом.
— Ну?— торопил Владимир Николаич. Он и правда волновался. Но жесты его были какие-то неуверенные, незавершенные.— Ну? А то шампанское выдыхается.
— Да давайте прямо выпьем, какого лешего мы будем кособочиться-то?
— Так образуется два кольца. Неужели непонятно? После этого переходят на «ты».
— Ну и перейдем на «ты»... без этих фокусов.
— Мы сломаем традицию. Традицию не надо ломать. Смелей!.. Просовывайте сюда вот руку...— Владимира Николаича даже слегка трясло.— Музыка такая играет!.. Мы ее потом еще разок заведем.
— Вот наказание-то!— воскликнула Груша. И засмеялась.
Витьку принялись подгонять в учебе сразу три отличницы: сестра Оля и две ее подружки, Лидок и Валя. Все девушки рослые и, как показалось Витьке, на редкость скучные. Особенно Витька невзлюбил Лидок. Лидок без конца сосала конфеты и поглаживала Витьку по голове. Витька стряхивал ее руку и огрызался. Девушки смеялись.
— Ну!— скомандовала Оля.— Повторим домашнее задание.
— Хоть уж в воскресенье-то...— попробовал было увильнуть Витька. Но Оля была непреклонна.
— Никаких воскресений! Ты у нас будешь... Циолковским.
— Нет, он у нас будет Жолио Кюри.— Лидок погладила Витьку по голове.— Верно, Витя?
— Да иди ты!— Витька так тряхнул головой, что у него шея хрустнула.
Девушки засмеялись.
— Не хочет. А кем же ты хочешь, Витя?
— Золотарем.
Лидок не знала такой профессии. Решила, что это что-то связанное с золотом.
— Ну, Витя, это тяжело. Это где-то в Сибири — там холодно.
Витя в свою очередь посмеялся от души. И не стал объяснять невестам, кто есть золотарь.
Сели за стол.
— Ты таблицу умножения знаешь, конечно?— начала Лидок.
— Знаю, конечно.
— Перемножь вот эти цифры. Только не сбейся.
Витька умножил скучное число на число еще более скучное, получил скучнейший результат.
— На.
— Пра-льно. Еще. Тренируйся больше.
— Ну и дура ты!— не выдержал Витька.
Лидок сделала большие глаза и перестала сосать конфетку.
— Витя, да ты что?!— изумилась сестра Оля.— Разве так можно?
— А чего она?..
— Чего она?
— «Тренируйся»... Кто же тут тренируется? Тренируются на турнике или в футбол.
— А зачем же обзываться-то? Нехорошо это.
— А еще городской!— вставила Валя.
— Они, городские-то, хуже наших,— заметила Лидок.— Получают там раннее развитие... и начинают.— Она опять принялась сосать конфетку.— Давай дальше. Умножь от это на это.
Витька стал умножать.
Лидок склонилась над ним сзади и следила.
— Не пра-льно,— сказала она.— Семью осемь — сколько?
— Пятьдесят шесть.
— Ну... А ты сколько пишешь?
— Шесть пишем... А!
— Ну, о-от.
Витька принялся снова вычислять.
Лидок стояла над ним.
— Та-ак, та-ак...
— Перестань сосать свои конфеты!— взорвался Витька.
Лидок толкнула ладошкой Витьку — носом к тетрадке.
— Умножай.
— Дура,— сказал Витька.
— Папа!— позвала сестра Оля.
Из горницы вышел дядя, строгий и озабоченный: он составлял какой-то отчет, на столе в горнице лежал ворох всяких ведомостей.
— Как же ему помогать?— пожаловалась Оля.— Он на нас говорит — «дуры».
— Зайди ко мне,— велел дядя Коля.
Витька не без робости зашел к дяде в горницу.
— Вот что, дорогой племянничек,— заговорил дядя, стоя посреди горницы с бумажкой в руке,— если ты будешь тут язык распускать, я с тобой по-другому поговорю. Понял? Я тебе не мать. Понял?
— Понял.
— Вот так. Иди извинись перед девками. Они целые невесты уж, а ты... Сопляк какой! С ним же занимаются, и он же начинает тут, понимаешь... Иди.
Витька вышел из горницы. Сел на свое место.
Девушки неодобрительно посматривали на него.
— Попало?— спросила Лидок.
Витька взял чистый лист бумаги... подумал, глядя на крупную Лидок... И написал размашисто, во весь лист: «ФИФЫЧКА». И показал одной Лидок.
Лидок тихонько ахнула, взяла лист и тоже что-то написала. И показала Витьке.
«ШИРМАЧ ГОРОДСКОЙ» — было написано на листе.
Витька не понял, что это такое. Взял новый лист и написал: «СПЯЩАЯ КРАСАВИЦА».
Лидок фыркнула, взяла лист и быстро написала: «ТЫ ЕЩЕ НЕ ДОРОС».
Витька долго думал, потом написал в ответ: «СВЕЖАСРУБЛЕННОЕ ДЕРЕВО ДУБ».
Лидок быстро нагнулась и выхватила лист у Витьки. И пошла было с ним в горницу.
— Ну, давай умножать-то?!— воскликнул Витька.— Чего ты бегаешь-то туда-сюда?
Какой-то родственник Владимира Николаича защитил диссертацию. По этому случаю давался банкет в ресторане. Приглашены были и Владимир Николаич с Грушей.
Опять шли улицей городка. Опять было воскресенье; где-то из громкоговорителя рвалась железная музыка.
Шли под ручку. И были нарядны пуще прежнего.
— Я вот этого знаю,— негромко сказал Владимир Николаич.— Только не оглядывайся! Попозже оглянись.
Груша прошла несколько шагов и оглянулась.
— Ну? И что?
— Он раньше в Заготконторе работал... Мы однажды приехали с ним в командировку, он говорит: «У меня тут приятель в доме отдыха, пойдем к нему». Ну, пошли к приятелю... Выпили, конечно. И вот этот, который сейчас прошел-то, Струков его фамилия, берет гитару и начинает петь «Не шей ты мне, матушка»... Потом идет в прыгательный бассейн... А там какие-то соревнования по прыжкам были. Он идет с гитарой на самую вышку и прыгает солдатиком — и поет.