— Матушка степь, помоги мне, пожалуйста,— попросил Витька.
А в чем помочь, он сам хорошо не знал. Он хотел бы быть сейчас дома. А как это сделать?
Он незаметно заснул.
...Разбудил его дядя Коля.
Когда Витька проснулся, дядя Коля стоял над ним и снимал с себя брезентовый плащ. Все сеялся нехолодный мелкий дождик. Было совсем темно.
— Замерз?— спросил дядя Коля.
— Не...
— Нет...— Дядя Коля поднял Витьку и стал закутывать в плащ. Плащ громко шуршал, а дождик тихонько шумел.— Ох, Витька, Витька... обормот ты мой милый...— Он взял Витьку на руки и понес. Тут только увидел Витька, что рядом стоит конь.— Садись.
Витька устроился на теплой конской спине. Дядя Коля сел впереди в седло.
— Ну, что?— спросил он, когда поехали.
— Ничего.
— Тоскуешь без мамки?
Витька промолчал.
— Что мне с вами делать?— вздохнул дядя Коля.— Охота помочь, и не знаю как. Вот же судьба, черт ее!.. Выпала. Стрел бы где-нибудь папу твово... родимого, я бы ему сказал пару ласковых. Дурак. Себе жизнь загробил и другим... Дурак,— еще раз крепко сказал дядя Коля.— Нашел радость в жизни. Пьют же люди, но не так же, чтобы все за ее, гадину, отдавать. Все, самое дорогое...
Дядя Коля закурил и долго молчал.
Ехали шагом.
Дождик перестал сеяться. Кое-где показались на небе звезды. По селу лаяли собаки. Разговаривали невидимые люди, слышался молодой беспечный смех. Близко где-то били палкой по чему-то мягкому, по перине, наверно, и приговаривали:
— Ты гляди, что делается — пыли-то! Пыли-то!
— Ничего, Витька...— заговорил дядя Коля.— Этот дядя Володя-то, он неплохой мужик. Пить хоть не будет. Не витязь, конечно... но уж... что теперь? Черт его бей уж — хоть такой: все хоть поможет вам. Все мужик в доме...
Витька представил почему-то, как дядя Володя танцует в их доме летку-енку. За него — сзади — держалась мать и тоже подпрыгивала. А за матерью подпрыгивали дед Наум, Юрка, разные молодые тети, подружки материны...
...Когда приехали домой, у Витьки окончательно созрел план действий.
У ворот дядя Коля соскочил с коня, открыл одну воротину, впустил Витьку.
— Расседлай его и насыпь овса. Седло в сенцы занеси — дождь, наверно, опять будет. Я пошел на собрание. Сам раздевайся и лезь сразу на печку.
Дядя Коля пошел от ворот и сразу пропал из виду, растворился в чернильной темноте.
Витька подождал, когда совсем затихнут его шаги, выехал из ворот, подстегнул коня...
Мерин разохотился в беге, нес ровно, быстро. Витька сперва ждал, что он где-нибудь споткнется, потом успокоился. Дорогу конь находил сам.
...К рассвету Витька приехал домой.
Мать спала, когда Витька въехал во двор. Она услышала стук ворот, вскочила. Прильнула лицом к окну.
Витька соскочил с коня, набросил повод на штакетину, постучал в дверь.
— Кто там?— Мать не на шутку испугалась.
— Я,— сказал Витька.
— Витя?!..— Мать трясущимися руками долго отодвигала засов и все повторяла: — Господи, да что же это?.. Господи!.. Витенька, родной ты мой-то!— Она обняла сына, прижала к себе.— Господи!.. Да ты как? А дядя Коля где?
— Я один.
— Оди-ин?!— от испуга мать даже запела.— Да ты что? Да как же? Да говори ты скорей, господи!.. Не случилось ли чего с вами дорогой-то?!
— Нет.— Витька прошел в комнату, дождался, когда мать включит свет. Огляделся — искал, видно, признаки присутствия в доме чужого человека.
Мать во все глаза смотрела на сына.
— Да что случилось-то, Витька?!
— Ничего.— Витька присел на краешек кровати, долго молчал. И мать молчала, смотрела на Витьку... Какой-то он был странный, повзрослевший, что ли.
— Мам...— Голос у Витьки чуть дрогнул.— Ты... замуж-то не выходи. Не надо. Я теперь послушный буду. Учиться... ладно уж — хорошо буду. Мне только захотеть — я сумею...— Витька говорил негромко, с трудом. Смотрел куда-то в сторону.
Мать вспыхнула горячим румянцем, посмеялась — совсем некстати... Заговорила торопливо, фальшиво как-то — она что-то вдруг растерялась.
— Да тебе кто сказал, что я замуж-то выхожу? Во!.. Ты откуда взял-то? Ты что?
— Пойду коня расседлаю,— сказал Витька.
Когда он вышел, мать скоро натянула платьишко, покружилась по комнате, не зная, что сделать, потом села к столу и заплакала. Плакала и сама не понимала отчего: от радости ли, что сын помаленьку становится мужчиной, от горя ли, что жизнь, кажется, так и пройдет... Так и пройдет теперь.
Когда Витька вошел, она еще плакала.
Витька сел напротив матери... Неловко, бережно тронул ее по волосам — погладил.
— Не надо, мам.
— Я ничего, сынок. Я — так. Чаю хочешь?
— Я насовсем приехал...
— Ну и хорошо! Это хорошо, сынок. Я бы в субботу сама за тобой приехала. Плохо мне без тебя... Не могу.
...Когда Витька засыпал уже в своей маленькой горенке, в своей родной кровати, он слышал неясно: приехал дядя Коля. Обрывки разговора слышал.
— Да уж вижу, вижу — конь-то стоит. Отлегло от сердца... Чуток не рехнулся, ей-богу,— гудел дядя Коля.— Ладно бы свой: перепугались с матерью, да все одни. А тут — вдвойне...
— Утром... не рассвело хорошо, слышу: стук — воротца стукнули...
— Да, главное, пришел домой, разделся, лег уж — я-то! Ну, спит, думаю. И мои — тоже — не хватились. А потом вспомнил: а чего же конь-то не заржал? А он у меня всегда: как прихожу откуда ночью, потихоньку всегда заржет. Соскочил да в сарай — нет коня...
— Я-то думала: вы вместе ехали-то. Думаю, задержался где...
— Думали, думали,— сказал полусонный Витька.— Я думал, ты думал, он думал... Мы думали.
Потом, совсем уж сквозь сон, едва-едва слышал:
— Да почему? Почему? Ты можешь толком мне объяснить?
— Не могу. Сама толком не знаю: не лежит душа, и все. Хоть ты что! Сама себя уговаривала, убеждала — не могу. Лучше век одна буду жить, только... Нет! Нет, нет и нет!
— Во!— удивился дядя Коля.— Это даже суметь надо — так опротиветь за короткий срок. Чем уж он так насолил-то?
— Да, наоборот, все хорошо. Ни одного грубого слова... Нет, все хорошо. Только — нет, и все тут.
— Ну, на нет и суда нет. Насильно мил не будешь, не зря говорят. Ладно... Я думал, у вас выйдет что-нибудь... Ладно...
Дальше Витька не слышал. Заснул.
Проснувшись, Витька маленько поперебирал свое хозяйство: бильярдные шары, подковы, покрышку футбольного мяча, лампочку от автомобильной фары, автомобильное зеркальце... Все было на месте.
В прихожей комнате, на столе, лежала записка:
«Витя! Я поехала на базар. Поешь молоко и хлеб. Все в шкафу, скоро приду».
Витька открыл шкаф... Но есть не хотелось... Он вышел из дому.
Пошел к Юрке.
Старик и Юрка были дома. Очень обрадовались, увидев Витьку.
— О!.. Кто к нам пришел-то!
— Витька?.. Эгей!— смешно обрадовался старик.— На побывку, что ли?
— Совсем,— сказал Витька.
— Совсем?— удивился Юрка.
— Совсем.— Витька тоже был очень рад. Но он радость свою никогда особо-то не показывал.— Чего делаете?
— Чего делаем?— переспросил старик.— Мы тут, брат Витька, с разных сторон жизнь окружаем: я — сзади, он — спереду. Я себе гроб вот строгаю, вроде того, что досвиданькаюсь с ней, с жизней-то, а Юрка в лоб ей метит — переделать норовит.— Старик и правда строгал какие-то доски, но вид у него был вовсе не печальный.— Вот чем мы тут занимаемся, Витька.
Витька посмотрел на Юрку: правда ли, мол, что гроб-то? Юрка кивнул, что правда.
— Я уж тут убеждал, убеждал его — бесполезно,— сказал он.
— Нет, тут вы меня не убедите. В своем гробике буду лежать... Своими руками сделанный.
— Во, дает!— сказал Витька.
— Я ее, каждую тесиночку-то, с лаской обделаю, аккуратно... Как жених в ём буду лежать!
— Да зачем?!— загорячился было Юрка.— Что за... дикость такая?
— Это не дикость. Какая дикость? У нас в деревне все старики так: кто мог, завсегда сам себе гроб делал. Что я, не знаю, какой мне гроб сделают? Тяп-ляп — и готово. Лежи потом... в хреновом гробу. Там сук вылезет, там трещина... На кой мне это надо? Я лучше сам... все тут по-людски сделаю.
— А что, заболел, что ли?
— Ничего подобного. С пенсии — опять заболею. А так — ни одно ребрушко еще не ноет. А гроб... Сделаю — пусть стоит, место-то не простоит. Вот так, ребятушки, так, орелики мои... Ничего тут удивительного нет: все помрем. Я уж, слава богу, пожил. Да и еще поживем! Пенсия вот скоро... масла опять купим в магазине...— Старик искренне засмеялся.— По Юркиному учению — это масло. Потом хворать полезу на печку...
— Вот логика!— сказал Юрка, тоже улыбаясь.— Железная. А чего ты приехал, Вить?
— Да этот гусь-то... он больше не будет ходить. Мама не велела больше.
— Да?
— Да.
— Давайте чай пить, раз такое дело!— весело сказал старик. Отложил рубанок, стряхнул с рубахи и со штанов стружки.— Счас медку принесем, яблоков... Заварим чай с парами. Слыхали такой — чай с парами?
— Нет. А как это?
— А вот счас сделаем. Это меня один сибиряк научил... У их там холода страшенные, вот они и выдумали чай с парами. Подмети пока, Юрка, а я за медом схожу. Подмети, чтоб и мы в чистоте посиживали и чаек попивали. Будем чаек попивать и беседовать.
Старик вышел, а Юрка взял веник и стал подметать.
— Хорошо в деревне?— спросил он.
— Хорошо. Только скучно.
— Ну, это ты... не понимаешь. Разве там скучно? Это ты один там оказался, поэтому тебе показалось скучно. А так-то там не скучно.
— Может быть. Мне здесь больше нравится.
— Ну, конечно,— согласился Юрка.— Хорошо, что ты приехал.
— Я там скучал без вас,— признался и Витька.
— Мы тоже тебя тут вспоминали...
Вошел старик.
— Вот и медок. Счас... загуляем, запьем и ворота запрем. Не журись, ребяты,— не пропадем!
В путанице ферм, кранов и тросов большой стройки девушка-почтальон нашла бригадира Ивана Громова. Иван, задрав голову, кричал кому-то:
— Смотреть надо, а не ворон считать!
Сверху что-то отвечали.
— Слезь у меня, слезь... Я тут с тобой потолкую!— проворчал Иван.
— Вы Громов?
— А?
— Громов Иван Николаич?
— Ну.
— Телеграмма...
Иван взял телеграмму, прочитал... Посмотрел на девушку, сел на груду кирпичей, вытер рукавом лоб. (Девушка, видно, знает содержание телеграммы, понимающе смотрит на бригадира, ждет с карандашиком и квитанцией, где Иван должен расписаться.)
Иван еще раз прочитал телеграмму. Склонил голову на руки.
Подошли двое рабочих из бригады.
— Что, Иван?
— Отец помирает,— сказал Иван не поднимая головы.
— Распишитесь,— попросила девушка.
— А?
— За телеграмму...
Иван машинально чиркнул, куда ему показали. Девушка ушла.
— Наука.— Один из рабочих взял телеграмму, прочитал.
— Семен-то... кто это?
— Брат.
— Нда...
Подошли еще рабочие.
— Что?
— Отец у Ивана помирает.
...Взвыл с надсадной тоской паровоз.
Иван в тамбуре вагона. Курит. Смотрит в окно...
...Сеня Громов, маленький, худой парень, сидел один в пустой избе, грустно и растерянно смотрел перед собой. Еще недавно на столе стоял гроб. Потом была печальная застолица... Повздыхали. Утешили как могли. Выпили за упокой души Громова Николая Сергеевича... И разошлись. Сеня остался один.
...Вошел Иван.
Сеня, увидев его, скривил рот, заморгал, поднялся навстречу...
— Все уж... отнесли.
Иван обнял щуплого Сеню, неумело приласкал. Тот, уткнувшись в грудь старшего брата, молча плакал, хотел остановиться и не мог... Досадливо морщился, вытирал рукавом глаза.
— Ладно, перестань. Ладно, Сеня...
— Он все ждал... кхэх... На дзерь все смотрел...
— Ладно, Сеня.
Братья не были похожи. Сеня — поджарый, вихрастый, обычно непоседа и говорун — выглядел сейчас много моложе своих двадцати пяти лет. Ивану — за тридцать, среднего роста, но широк и надежен в плечах, с открытым крепким лицом, взгляд спокойный, твердый, несколько угрюмый...
— Ладно, Сеня, ничего не сделаешь.
Сеня высморкался, вытер слезы, пошел к столу. Иван огляделся.
— Что же один-то?
— А кому тут?.. Были. Посидели маленько, помянули и ушли. Вечером тетка Анисья придет, приберется.
Иван закурил, присел к столу, отодвинул локтем тарелку с кутьей. Еще раз оглянулся. Сеня тоже сел.
— Поглядел бы, какой он сделался последнее время — аж просвечивал. Килограмм двадцать, наверно, осталось... А до конца в памяти был.
Иван глубоко затянулся сигаретой.
— Может, поешь с дороги?
— Пошли на могилу сходим.
Когда вышли из ограды, Иван оглянулся на родительскую избу. Она потемнела, слегка присела на один угол... Как будто и ее придавило горе. Скорбно смотрели в улицу два маленьких оконца... Тот, кто когда-то срубил ее, ушел из нее навсегда.
— Завалится скоро,— сказал Сеня, догадавшись, о чем думает брат.— Перебрать бы — никак руки не доходят.
— Тут, я погляжу, все-то не лучше.
— А кому строиться-то? Разъехались строители... города строить.
Некоторое время шли молча.
— Почему так пусто в деревне-то?— спросил Иван.— Как Мамай прошел.
— Я ж тебе говорю...
— Да ну, все, что ли, разъехались?
— Много. А кто есть — все на уборке.
— У вас совхоз, что ли?
— Теперь совхоз... Отделение, а центральная усадьба в Завьялове. Когда колхоз был, поживее было. И район был в Завьялове — рядом совсем.
— А сейчас где?
— В Березовском.
— А ты шоферишь все?
— Шоферю. У нас в отделении шесть машин, я — главный.
— Механик, что ли?
— Старший шофер, какой механик.
Пришли на кладбище.
Остановились над свежей могилой, обнажили головы... Мир и покой царства мертвых, нездешняя какая-то тишина кладбища, руки-кресты, безмолвно воздетые к небу в неведомой мольбе,— все это действует на живых извечно одинаково: больно.
Иван стиснул зубы, стараясь побороть подступившие к горлу слезы. Сеня шаркнул ладонью по глазам.
— Давай помянем,— сказал он.
Он оказывается, прихватил бутылку красного вина и рюмку. Налил брату...
Иван выпил... Помолчал. Склонился, взял горсть влажной земли с могилы, размял в руке, сказал:
— Прости, отец.
— Уберемся с хлебом — оградку сделаю,— пообещал Сеня.— И березу посажу.
Налил себе, тоже выпил.
— Пошли, Сеня. Тяжело. Хоть по деревне пройдемся.
Обратно шли медленно.
— У тебя в семье-то все хорошо?— расспрашивал Сеня.
— Нету семьи,— неохотно ответил Иван.— Разошлись.
— Почему?
— Потом...
Сеня качнул головой, но больше об этом говорить не решился.
— Поживешь здесь хоть маленько-то?
— Некогда, Сеня.
— Поживи, братка. А то мне одному... Хоть с недельку. А?
Иван переменил тему разговора.
— Ты-то почему не женишься?
Сеня горестно оживился.
— Женись... когда они, паразитки, не хочут за меня. У меня душа кипит,— он стукнул себя в грудь сухим крепким кулачком,— а им — хаханьки. Пулей прозвали — и довольны. А я просто энергичный. И не виноват, что не могу на месте усидеть. Вон она — недалеко живет, Валька-то Ковалева... Помнишь, нет?
— Ефима Ковалева?
— Но.
— Так она же вот такая была.
— А счас под потолок вымахала. Вот люблю ее, как эту... как не знаю... Прямо задушил бы, гадину!— Сеня говорил скоро, беспрестанно размахивая руками.— Но я ее допеку, душа с меня вон.
— Красивая девка?
— На тридцать семь сантиметров выше меня. Вот здесь — во, полна пазуха! Глаза горят, вся гладкая... Я как увижу, так полдня хвораю.
— Выбрал бы поменьше. Куда она тебе такая?