Писатель слушал - и нехитрое деловое повествование понемногу захватывало его. Годы труда. Долгие годы поиска. Были неудачи, ошибки, иногда казалось - все, тупик, конец, потом опять впереди загорался заманчивый огонек надежды, который ведет искателей.
Незнакомец рассказывал об этом скупо, с достоинством, сидя на небрежно застеленной чужой постели, поставив локти на колени и подперев кулаками голову. Хорошо, что он имел возможность смолоду бросить преподавание, уйти из провинциального института, где ему собирались присуждать какие-то степени, заставляли делать обязательные темы. Бог с ними! В течение пятнадцати лет он имел в своем распоряжении помещение для экспериментов, куда никто не совал носа, имел средства для закупки или заказа лабораторного оборудования… и работал, работал сколько душе хотелось - и днем, и по ночам.
– Частная благотворительность? - попытался выяснить Писатель.
Но тот только отмахнулся.
Он не хотел, чтобы его отвлекали от главного.
– Аппарат действует безотказно. Да вот вы сейчас сами увидите.
Встал, прошагал по коридору, исчез за поворотом - и тут же вернулся с сумкой в руках. Сумка была из белой кожи, с ремнем, чтоб носить через плечо, на ней поблескивала медная вязь замысловатых инициалов. Кто-то уже говорил сегодня Писателю о белой сумке с медными инициалами… Но сейчас припоминать не стоило, было не до того.
Изобретатель со всевозможными предосторожностями достал из сумки сверток каких-то мягких тряпок, а из свертка - коробку размером немного больше портсигара, из обычной пористой пластмассы скучного серовато-мышиного цвета (на улицах города стояли ящики для мусора из такой пластмассы). Открыл, показал смонтированное на крышке с внутренней стороны чтото вроде пульта управления - набор крошечных кнопок, рычажков, клавиш. Поиграл клавишами, потрогал кнопки. Опять закрыл коробку, поднял до уровня глаз Писателя, повернул к нему ребром. Там обнаружилось отверстие, очень узкая, удлиненная прорезь - как будто просто рассекли ножом пористый серый материал, и края чуть разошлись. Прорезь чернела тонкой чертой, похожей на случайную трещину, царапину.
…Кто-то ведет за руку - это отец - какой он большой, как высоко его шапка, плечи, надо сильно закинуть голову, чтобы это разглядеть, - гам, наверху, другой ветер и вообще все, конечно, другое; отец видит совсем другое, чем я, дальние-дальние дали, а может быть, даже те страны, где львы и пески, как нарисовано в книжках (хотя это я думаю, конечно, не всерьез, вроде как посмеиваясь - ведь я уже умею читать и знаю, что пальмы и пустыни от нас очень далеко, туда надо ехать). Зато, если смотреть вниз, как близко асфальт, растоптанный мокрый снег и как крупно видны башмаки прохожих, уверенно шагающие, приминающие снег, - и рядом все время мои детские ботинки, коричневые, круглоносые, мокрые, кое-где поцарапанные. Ботинки торопливо, учащенно ступают по черному мокрому асфальту, по остаткам серого снега, на себя непохожего, растекающегося водой, - моя короткая рука, сильно вздернувшись вверх, старательно держит палец отца с жестким желтым кольцом - а еще я вижу свои лохматые рейтузы, край меховой куртки… А отчего это в книжках не бывает таких картинок, чтобы была улица, дома и еще было видно плечо художника или живот, бок, кусок его пальто, или нога, колено - ведь всегда видишь кусок себя самого, хоть немного от себя, хоть что-то, без этого нельзя, не получается.
Губы у меня улыбаются сами собой, все время улыбаются.
От счастья. Я иду и чувствую - сегодня день счастья. Отец купил Мне только что в магазине игрушек великолепный большой самолет, о котором я Давно мечтал, ярко-синий, с вертящимся прозрачным пропеллером, похожим на крылья живой стрекозы, с убирающимися шасси и отворачивающимися рулями высоты. Я долго выбирал (самолеты были всех цветов: красные, голубые, зеленые, серые, фиолетовые, черные, оранжевые) и выбрал все-таки синий цвет, цвет неба.
Я иду торопливой, подпрыгивающей походкой, стараясь поспевать за отцом, который несет под мышкой коробку с моим самолетом, - а тем временем понемногу меня одолевают сомнения. Я все вспоминаю ослепительный оранжевый самолет, который отверг ради синего… и мне уже начинает казаться, что синий цвет гадкий, неприятный, тусклый, что на мой самолет скучно смотреть, что каждый мальчишка должен завидовать хозяину того ярко-оранжевого, огненного, ослепительного самолета, который остался в магазине на полке.
И я уже знаю (мы приближаемся к повороту), что вот сейчас на углу возьму и скажу отцу про оранжевый самолет. И в то же время понимаю, что не нужно это говорить, что отец терпеливо ждал в магазине, не торопил меня, дал выбрать… И что, как только я скажу эти слова, произойдет что-то ужасное, страшное для меня, непоправимое! И все-таки я знаю, чувствую, что обязательно скажу, не сумею не сказать, не смогу удержаться, как нельзя удержаться на скользкой, крутой ледяной горке… что уже начал сползать, медленно ползу к неизбежному - по мере того как неотвратимо приближается угол дома, за который нам надо сейчас заворачивать.
– Пап, - говорю я быстро, набравшись отчаянной решимости, - а рыжий был лучше. Я больше хочу рыжий.
Я говорю это, торопясь и задыхаясь, проглатывая концы слов, как раз на углу. На том самом углу, за которым (я это твердо знаю) меня ожидает беда. Ожидает возмездие.
Я говорю - и отец, нагнувшись ко мне со своей высоты, останавливается. Как раз на углу. Его большая теплая рука с жестким тяжелым кольцом делает какое-то нерешительное движение в моей руке.
– Ты знаешь… - Отец как будто что-то взвешивает, соображает. - Дело в том… Я как раз забыл купить сигареты. - Он принимает решение. - Ну что ж, так и быть, давай вернемся. Ты получишь свою рыжую машину, а я сигареты. - Покашливает. И делает маленькую педагогическую добавку: - Только следующий раз будь умнее. - Смеется. - Особенно когда будешь выбирать жену.
Мы поворачиваем обратно. Я так и не обогнул грозный угол дома, так и не узнал, что же мне, собственно, угрожало. Отец и я - мы идем обратно, дружно и весело спешим навстречу радости, навстречу огненному новому самолету, которому завтра будут завидовать мальчишки с нашей…
Все вернулось на свое место.
Вернулись стены рабочей комнаты, окно, слабо просвечивающее сквозь плотные занавеси, вернулась коекак застеленная кровать и человек с голубыми глазами любопытного ребенка и выпуклым лбом мыслителя. В руках он держал пластмассовый ящик.
Вернулся ровный, монотонный ропот дождя за окном, приглушенное сонное шуршание капель в листьях.
Писатель сидел, откинувшись на спинку кресла, пытаясь собраться с мыслями. Кто мог знать обо мне такое - подсмотреть, подслушать - я никогда этого никому не рассказывал, вообще, разве такое рассказывают, разве можно такое рассказать, со всеми подробностями этой существующей только в прошлом улицы, с уходящими узко вверх стенами ее коричневых домов и коричневым, немного клубящимся воздухом прошлого, с теплом руки покойного отца - это ведь неповторимо, невоспроизводимо, вся эта сумма ощущений, запахов, привкусов, мимолетных душевных движений, почти не выразимых словами, - да я и сам не помнил этого, не знал, что помню, несу в себе…
Писатель крепко протер ладонями лицо. И начал не так уверенно, как обычно, немного бессвязно:
– Но вы знаете… В жизни было иначе, а тут… - он затруднился, как это назвать, - в вашей… передаче…
Изобретатель, смущенно-гордый, улыбался доброй улыбкой победителя.
– Я ведь не знаю, что вы видели. Это чисто личное, субъективное, у каждого свое. Вы должны были увидеть желаемое, исполнение желаний… даже если они в действительности когда-то не исполнились. - Объяснил: - Так я настроил аппарат. А на каком материале - ну это уже от меня не зависит. Материал подсказывает ваша жизнь, ваш опыт. - Он щелкнул крышкой коробки, опять открылись рычажки и кнопки микропульта. - Но можно ведь дать и совсем другую настройку. Ну например… - Стал трогать клавиши, осторожно перемещать рычаги. - Воздействие может быть, наоборот, раздражающим. Может не устранять, а, скажем, обнажать и обострять противоречия, конфликты. - Он сказал негромко, задумчиво: - Иногда это важно для лучшего познания жизни. Для активизации человека на борьбу со злом. - И, обронив мимоходом эту мысль, с минуту молча смотрел на серенькую коробку, которая обещала так много, так много в себе заключала неизвестного, еще не раскрытого.
Потом решительно хлопнул крышкой, отложил аппарат в сторону.
– Ладно, не надо больше демонстраций, успеется. - Отмахнулся. - Не в этом сейчас дело. Важно изучить новый процесс, выявить природу и закономерности воздействия. Огромное поле научной деятельности… встают очень интересные теоретические вопросы…
Но Писатель не спешил углубиться в чистую теорию.
– А как вы ставили опыты? Выходит, только на себе самом?
– В основном на себе, - подтвердил изобретатель. - А если на моей жене, на ее отце - тогда просил рассказать… возможно подробнее, точнее. Но это уже потом, к концу. А первое время только на себе - я ведь не знал, чем рискую, и не мог, не имел права втягивать других. - Об опасности он говорил просто, спокойно, без рисовки. - Я бродил вслепую. Действие на меня лучей было сильным, но самым неожиданным. То полнейшая потеря памяти, классическая форма амнезии - от перегрузки мозга, возможно. То совсем ранние, чуть ли не младенческие воспоминания - неестественно яркие, четкие, с подробностями вплоть до завитка какой-то дурацкой погремушки. Избавиться от них я не мог, было очень утомительно. А однажды я целый месяц был в странном состоянии… в духовном анабиозе, что ли, на грани бодрствования и сна, жизни и смерти. Ел, если меня кормили, гулял, если прогуливали, но, кажется, не мыслил, не сознавал своего существования. Страшная штука! - Лицо его потемнело, он сжал кулаки и упрямо нагнул лоб. - Знаете, сам себя ввел в такое состояние, а вот вывести… Хорошо, что он всегда на всякий случай рассказывал жене все основное о своей работе. И вел подробные записи. Она, в конце концов, вывела его из анабиоза, хотя и с большим трудом. Искала, пробовала, ошибалась, уже совсем отчаялась вернуть его в нормальное состояние. И вдруг кончились его блуждания в мире неизвестного, он вернулся к людям, стал самим собой. Теперь это уже пройденный этап - он знает, как вводить в анабиоз и как выводить.
– Тише! - резко сказал Писатель - Кто-то, по-моему, ходит под окнами. Ведь любой из этой шайки может вернуться. Надо быть настороже.
Оба замолчали, прислушиваясь.
Но не было слышно никаких посторонних звуков - только равномерное доверчивое бормотание дождя, успокаивающее, усыпляющее.
Неприятно резко прозвучал звонок телефона. Писатель снял трубку. Серебристый женский голос сказал с мягкой, вкрадчивой настойчивостью:
– Говорит ваша читательница. Поклонница вашего таланта. Мне так хотелось бы увидеть вас…
– Я занят.
– …увидеть вас. Сегодня, сейчас. Вы верите в предчувствия? Мое чутье мне говорит…
– Извините, у меня люди. Как-нибудь в другой раз. - Писатель, не вслушиваясь в серебристое назойливое щебетанье, положил трубку на рычаг.
Только дуры-поклонницы ему сейчас не хватало!
ВСЕВИДЯЩЕЕ “ОКО РА”
(Визит четвертый, продолжение)
– А как же вы все-таки сумели поссориться с телекомпанией? Что между вами общего? Не хотел бы я иметь такого врага, - серьезно сказал Писатель, - а я вроде не из самых трусливых.
Изобретатель стал рассказывать.
Он человек непрактичный, далекий от реальной жизни, неумелый. Когда настало время действовать, решил обратиться Б какую-нибудь газету, которая могла бы сразу дать изобретению огласку, разрекламировать его. Но потом вспомнил про компанию “Око Ра” - у них был дома старенький телестереоприемник, на нем стояла эта марка. И вот однажды он поехал в столицу (а ему не так-то легко выбраться, это бывает очень редко), узнал в справочном киоске адрес и разыскал многоэтажный дом… ну, такую башню в египетском стиле, с фигурами. (Писатель зябко передернул плечами.
Он знал этот уродливый, безвкусный небоскреб, с претензией на оригинальность, где сквозь пышный нелепый декор из обелисков, рабов, скарабеев, лотосов, пилонов, фараонов стоячих и фараонов сидячих жестко проглядывал костяк беспощадно-современного делового здания, здания-дельца.) Поднялся на лифте на двадцать четвертый этаж, там кабинет, сидит женщина. Говорят, один из директоров, может решать вопросы… как ее, такое имя из мира природы… Его не хотели пускать, он пошумел, вышла эта женщина, посмотрела на него и сказала: “Пусть войдет”.
– Красавица Флора? - догадался Писатель.
– Вот, вот. Именно она.
Много лет назад молоденькая дебютантка с безукоризненной фигурой в одной из передач компании, сделанной по мотивам картин Боттичелли и других художников итальянского Ренессанса, сыграла роль прекрасной Флоры, богини цветов и юности. Она имела большой успех. Телезвезда, которая в память своей первой роли продолжала выступать под именем Красавицы Флоры, сделала грандиозную карьеру. Играла из года в год Клеопатру, царицу Савскую, Мессалину, Леду с лебедями, владычицу планеты Венера, дитя джунглей, воспитанное гориллами, и многие другие роли, для которых не требовалось одежды. Выступала в варьете, снималась в кино. Со временем она стала одним из тринадцати генерал-директоров компании, почти совсем не выступала, показала себя весьма деловым человеком, составила немалое состояние. У нее было чутье, она безошибочно предугадывала, что будет иметь успех, славилась своим пониманием “среднего человека”. Она и себя с гордостью называла “средним человеком, взлетевшим на двадцать четвертый этаж”, говорила репортерам, что не знает ничего сверх того, что печатают вечерние газеты, иллюстрированные журналы, и за всю жизнь не прочла ни одной “умной книги”.
Здесь рассказ изобретателя стал менее связным. Писатель понял - Флора, заперев дверь своего кабинета, не захотела даже слушать об изобретении. Однако она была очень мила с посетителем и предложила ему поужинать с ней в ночном закрытом клубе “Око Ра”, который считался в городе весьма фешенебельным и куда многие стремились попасть. Когда он отказался, наивно заметив: “Я, знаете ли, женат. Зачем же я с вами пойду?”, в ее настроении произошел заметный перелом. Она сказала довольно грубо, что он, очевидно, авантюрист, шантажист, что стоило бы рассказать о его штучках на совете директоров и тогда его, наверное, засадят в тюрьму или в дом умалишенных. Тут - он не вытерпел, схватил ее покрепче за руки, бросил на кушетку, достал аппарат, настроил его определенным образом, направил на нее луч… Он не знает, не может знать, что она видела, это ведь сугубо индивидуальное, но, так или иначе, она была очень потрясена, подавлена, так и осталась лежать с закрытыми глазами. А он быстро ушел - во-первых, надоела вся эта канитель, во-вторых, надо было успеть на поезд, он обещал быть дома к определенному часу, а кто же любит нарушать свое слово, это неприятно.
– Дома сразу паника, тревога. Знаете, женщина, даже лучшая из женщин, святая, преданная… По-видимому, Красавица Флора все-таки привела в исполнение свою угрозу - рассказала об изобретателе на Совете Тринадцати, знаменитом совете генерал-директороз компании “Око Ра”, который всегда заседал на двадцать четвертом этаже “египетского небоскреба”.
Так или иначе, когда он сегодня рано утром приехал в столицу и узнал в киоске адрес Писателя, то за ним стали следить, обстреляли… он попытался уйти дворами, полез по пожарной лестнице, на балконе его ждали в засаде какието люди, очень хилые, хлипкие… облепили его, как тесто, он не виноват, но, кажется, кто-то из них полетел через перила, он совсем этого не хотел, хорошо, что там невысоко. Удивительно неприятное утро, столько ерунды.
– А вы все время так и прятались под кроватью?
Изобретатель ответил безмятежно:
– Нет, сначала в ваших часах… там стоят, у входа. Знаете, чем проще, тем труднее увидеть. - Он неожиданно улыбнулся озорной, почти мальчишеской улыбкой. - Это не мое открытие, об этом есть отличный рассказ у Эдгара По.
– И как же вы представляете себе дальнейшее? - спросил Писатель.
– Первый этап пройден. Теперь нужна широкая гласность, открытое обсуждение. И чтобы многие этим занимались. Нужны серьезные экспериментальные работы, сравнение результатов, анализ. Нужно сотрудничество психологов, физиков, физиологов, создание специальных лабораторий, институтов, международные связи. Вы неспециалист, я понимаю… Но мне требуется совет независимого, абсолютно порядочного человека. И я выбрал вас, - уважительно, с какой-то детской доверчивостью сказал изобретатель. - Я сделаю то, что вы посоветуете. В вашем “Дневнике интеллигента” я прочел: “Давно пора авторитет власти заменить властью авторитета”. Тот, кто это написал, не может обмануть дове… - И вдруг остановился на полуслове, прислушался. - Как хотите, но, по-моему, стучат.