Он на минуту прилег среди песчаных дюн, ласково прильнул к их оплывшим склонам и, отдохнув, полетел дальше. Он кружил по планете днем, в негреющих лучах солнца, и ночью, при слабом свете двух лун.
Он проносился над полюсами, вздымая снежную пыль, возвращался к экватору и печально завывал среди пустых домов, словно искал кого-то.
Он не знал, что ему никогда уже не придется играть густыми волосами молодых марсианок, шаловливо трогать края их широких нарядных одежд. Он был всего лишь ветер, и люди, пришедшие на планету, для него ничем не отличались от прежних ее обитателей, ему казалось, что все идет, как прежде.
А для людей он был слишком сух и колюч, они прятались от него в своих металлических домах, а если выходили на улицу, то надевали скафандры. Марсиане никогда не делали этого. Они вдыхали его полной грудью, ловили раскинутыми руками и звонко смеялись, когда он гладил их лица. Люди были совсем другими, а иногда, когда ветер крепчал, они боялись его.
Но он был всего лишь ветер и не обижался на них. Для него ничто не изменилось в этом мире. Он кружил над полюсами, возвращался к экватору, лихо проносился по безлюдным улицам городов, и ему было все равно.
Он даже не знал, как он одинок.
– Я говорю об общих принципах, - сказал Петровский.
– Какая разница!
– Разница есть, - сказал Петровский. - И некоторые из этих принципов для меня уже ясны. Главный из них - крайняя осторожность и уважение по отношению к чужим, пусть даже безжизненным, на наш взгляд, планетам. И еще: нужно попытаться представить себе, какая жизнь могла возникнуть в данных условиях, не обязательно похожая на ту, которую мы знаем по Земле, скорее наоборот. Главное, как можно дальше оттолкнуться от привычных представлений.
ГОЛОС
Крупный песок хрустел под ногами, словно снег. Фогель закрыл глаза и представил, что идет по широкому снежному полю и жмурится от солнечного сияния, и сосны на краю поля качаются и расплываются радужными пятнами в слезящихся глазах, и пахнет морозом и снегом. Он вздохнул и открыл глаза. Они успели привыкнуть к темноте, и теперь он различал впереди покатые склоны дюн, едва заметные на фоне почти черного неба. Звезд не было.
Такое случается на Марсе чрезвычайно редко - после больших песчаных бурь, когда тысячи тонн мельчайшей пыли несколько суток плавают в атмосфере, и тогда даже дни напоминают сумерки. Фогель обернулся на брошенный вездеход, но его уже не было видно.
До форта Экватор оставалось восемь километров, и идти предстояло весь остаток ночи, и это было необычно и здорово! Фогель ни минуты не жалел, что не проверил перед выездом горючее. Правда, завтра придется возвращаться за машиной, выслушивать нотацию Пономаренко, но это будет завтра.
Фогель был большим любителем новых ощущений, хотя и не признавался в этом самому себе, но это пристрастие, без сомнения, сыграло немалую роль в его появлении на Марсе.
Осваивать Марс было во сто крат труднее, чем неисследованные области Земли, но романтического ореола не было и в помине. Каждый шаг заботливо предусматривался перспективным планом освоения Марса. Романтики план не предусматривал.
Поэтому Фогель рассматривал неожиданное приключение как дар судьбы, как компенсацию за неоправдавшиеся надежды.
Он вспоминал многочисленные легенды, сложенные о планете, и с внутренним замиранием ждал, что хотя бы одна из них окажется правдой. Нужно только поверить, твердил он про себя, поверить полностью и бесповоротно, и это непременно случится. Совсем недавно Мальцев рассказал ему о Голосе ветра. На Марсе ветер почти беззвучен, но иногда, самыми длинными и темными ночами, он начинает говорить на непонятном и, как утверждают, осмысленном языке. Протяжные слова раздаются, словно падают откуда-то сверху, и озноб пробирает невольных слушателей до костей. Голос слышали лишь несколько человек, и, по их единодушному мнению, это было нечто большее, чем простая игра природы. Кто-то пытался записать его на пленку, но запись не получилась, и это послужило поводом для официального заявления о том, что Голос-де явление психического порядка, объясняющееся нервным утомлением. Объяснению никто, кроме неисправимых педантов, не поверил, и легенда осталась, время от времени обрастая новыми подробностями.
Фогель забрался на гребень дюны и остановился перевести дыхание.
Идти по податливому песку оказалось нелегко. Ноги налились свинцовой тяжестью и одеревенели. Фогель лег на спину и расслабился. Черное Вебо казалось таким близким, что его можно было достать лежа, стоило поднять руку. Фогель так и сделал: он протянул вверх раскрытую ладонь, но ничего не почувствовал, кроме слабого дуновения ветра. “Песок струится сквозь пальцы ветра…” - всплыла в памяти строка полузабытых стихов. Кажется, он произнес ее вслух? Фогель прислушался.
– Песок - струится - сквозь - пальцы - ветра, - медленно повторил он и почти не услышал собственного голоса. Слова гасли у самых губ, едва успев родиться.
– Надо идти, - сказал Фогель, и снова слова растаяли, будто упали в безвоздушное пространство или погрузились в вату.
Фогель стал спускаться с дюны.
Незаметно для себя он делал это чуточку торопливей, чем прежде. Рыхлый песок расползался у него под ногами, и он с трудом сохранял равновесие. “Испугался я, что ли? - подумал он. - Ерунда какая… Просто разреженный воздух”.
– Э-ге-гей! - крикнул он, но крика не получилось. Из горла вылетело невнятное бормотание, которое он уловил скорее сознанием, чем слухом. “Что такое?…” - подумал он и неожиданно для себя самого побежал, увязая в песке и размахивая руками.
Громкий звук, похожий на удар грома, остановил его. “Что это?” - прошептал он и услышал Голос.
Непонятные слова размеренно и тяжело, словно капли, падали сверху н, подхваченные эхом, разносились по всей округе, и возвращались назад, накатывались, подобно волнам, и громким звоном отзывались в ушах.
– Что это?! - беззвучно крикнул Фогель и повалился на песок, сжимая руками голову, но Голос продолжал звучать в его мозгу. Он бесстрастно рассказывал о чем-то, Фогель не понимал ни слова, но слышать его было невыносимо. Фогель поднялся на колени, с ненавистью посмотрел вверх. “Хватит! Хватит! - подумал он. - Я больше не могу!…” Внезапный порыв ветра бросил ему в лицо горсть песку, и, пока он протирал глаза, Голос умолк. Тишина оглушила его. Он с трудом встал на ноги и побежал.
Через два часа из-за горизонта выплыли звездочки - огни на куполах Экватора. Фогель всхлипнул и лег на песок. Воспаленные глаза горели, во рту было сухо, и пыль скрипела на зубах.
Близился рассвет.
– Ваши слова напоминают мне одну из историй барона Мюнхгаузена, - улыбаясь, сказал Паркер, - ту самую, в которой он вытащил себя из болота, ухватившись за собственные волосы. По-моему, все попытки человека выйти за пределы свойственных ему представлений и логики закончатся подобным парадоксом.
– Речь идет не о том, чтобы перестроить мышление человека, - сказал Петровский. - Такое вряд ли возможно, да и нужно ли? Ведь тогда человек перестанет быть человеком. Но мне кажется, что у любых типов разума должна быть хотя бы одна точка соприкосновения, на основе которой будет строиться взаимопонимание и которую необходимо научиться отыскивать.
Паркер снова улыбнулся.
– Не будем спорить, - ом наклонился и взял стакан. - Давайте хоть на время забудем о науке и поговорим о чисто человеческих делах.
Петровский не ответил.
– Не обижайтесь на меня, - сказал Паркер. - Решение нашего спора не за горами. Быть может, мы даже доживем до этого дня. Давайте выпьем за будущее. За прекрасное будущее, - он поднял стакан и неожиданно подмигнул, - а оно нас рассудит.
ПАМЯТНИК МАРСИАНИНУ
Прошел положенный срок, и ва Марсе появились поэты. На смену суровым пионерам всегда приходят поэты, чтобы описать их действительные подвиги и создать легенды о подвигах, никогда не совершенных.
Так было на Земле, и то же самое повторилось на Марсе.
Поэтам свойственно видеть мир несколько иначе, чем обычным людям, поэтому они увидели то, чего до них никто не замечал. И когда один молодой литератор написал фантастическую поэму, в которой изобразил Марс населенным странными разумными существами, все с восторгом приняли ее. Убедительно написанная вещь заставила читателей поверить, что изображенный мир мог существовать, в этом и заключалась причина успеха. Талантливая книга может заставить верить во что угодно.
Это была первая крупная поэма молодого автора. За ней последовали другие. Прошло много лет, и, когда поэт умер, он был признан одним из величайших гениев человечества. На всех освоенных планетах ему поставили памятники, а на Марсе соорудили мемориальный комплекс, потому что здесь он провел большую часть своей жизни и написал самые значительные свои произведения.
Поставили памятник и Марсианину, герою первой книги поэта. Поставили на самом видном месте новой марсианской столицы - на скале, почему-то не взорванной в свое время, да так и оставшейся торчать посреди города.
Многометровая статуя из нержавеющей стали изображала массивное, неповоротливое существо с очень большой головой, большими глазами и крючковатым носом. Марсианин стоял, расставив короткие ноги, и смотрел на раскинувшийся внизу город. Кое-кто находил выражение его лица растерянным, и им не нравилось это, потому что марсиане, описанные поэтом, были холодными, бесчувственными существами. Но, как бы там ни было, памятник скоро стал местной достопримечательностью и, по единодушному мнению туристов, очень украшал столицу. Недаром его создал самый выдающийся скульптор Марса. По его же настоянию вокруг скалы установили десяток мощных прожекторов, которые освещали памятник ночью.
Марсианин смотрел на город, и в его круглых глазах в самом деле можно было прочесть растерянность.
Город, над которым он возвышался, был чужд ему. Он не узнавал родной планеты, преображенной руками людей, и, самое главное, - не узнавал самого себя…
ГРИГОРИЙ ТАРНЛРУЦКИЙ Космический пешеход
Он чувствовал, что кто-то пытается его разбудить, но никак не мог выбраться в явь. Сон был как глубокий колодец: только подымешься, цепляясь за скользкие стенки, почти до края и вновь скрываешься в темноту. Наконец с трудом удалось узнать склонившееся к нему лицо Ермолаева и осмыслить, что тот говорит.
– Да ты проснешься, Роман, или я тебя водой оболью. Слышишь? Прилетел психолог из следственного отдела.
– Гляди-ка, как быстро, - пробормотал Романов, изо всех сил стараясь не уснуть. - Мы еще сами толком ничего не поняли, а он уже тут. Кто, если не секрет?
– Какой, к черту, секрет! Елена Радищева.
– Что?! - Сознание мгновенно прояснилось, будто протерли запотевшее стекло. Все окружающее стало даже чересчур отчетливым. - Они там, кажется, с ума посходили! Не зря их “психами” зовут. Знают ведь, что дело касается меня.
– Брось, Роман. Человек погиб, а тебя волнует, кому поручили следствие. Для тебя Елена - бывшая жена, для них - лучший психолог. Ну ты идешь? Она в центральном куполе. Или сказать Радищевой, что ты предпочитаешь видеть ее во сие?
– Не остри, и без того тошно.
– Я стараюсь, но нервы сдали.
– А у меня, по-твоему, силовые кабели вместо них? - Романов нашарил лежащий рядом комбинезон, но помешкал немного. - Честное слово, неудобно как-то. Шесть лет не виделись, и теперь при таких обстоятельствах… Да, иду.
В центральном куполе располагались энергетические установки, основная исследовательская аппаратура, кислородный ресурс, склады и каюткомпания. Здесь они и застали Радищеву. Рослая, статная, она стояла, загородив единственный небольшой иллюминатор, и Романов не сразу разглядел ее. К тому же опять ощутил смятение, не зная, как себя держать с Еленой. И потому, что была она тут официальным лицом, прибывшим расследовать чепе в экспедиции (в его экспедиции!). А еще больше из-за непреходящего чувства вины перед ней. Стоило только вспомнить, как он, глядя в бледное лицо Елены, торопливо, боясь растерять мужество, говорил жестокие, но, по его твердому тогда убеждению, необходимые слова, и тут же едкий стыд разрушал уверенность, оглуплял, делал смешным и беспомощным.
Радищева сразу разгадала этот комплекс, но не желала помочь. Она стояла молча, строгая и ожидающая.
Наконец Романов шагнул к ней и хрипловато сказал:
– Здравствуй, Лена. Мы не ждали так скоро. Не успели и сами разобраться, как это случилось.
– Тем лучше. Мне нужны свежие впечатления. Будем разбираться вместе… Да, извини, Роман, я сразу не поздоровалась. Надеюсь, хорошо живешь? - Она задумчиво посмотрела на него. - У тебя совсем побелели виски. Ты в мать, очень рано седеешь.
– Работа такая, - Романов внутренне поморщился от банальности, но продолжал в том же духе: - Нашу экспедицию не зря зовут испытанием нервов. Да и у тебя занятие не лучше. С чего начнешь? С отчета?
– Нет, я его там очень подробно изучила.
Переминавшийся у входа Ермолаев вдруг произнес:
– Начните с меня.
Радищева и Романов обернулись к нему.
– Мы с Браницким недолюбливали друг друга и потому были взаимно внимательны.
– Интересно! - Радищева наконец села, свет рванулся из иллюминатора, и Роман увидел все, что время успело сделать с ее лицом. Нет, оно не постарело, не увяло и даже, казалось, не изменилось, только исчезла мягкость, за которой когда-то лишь угадывался сильный характер. - Что ж, расскажите, Ермолаев. Может, ваше предвзятое внимание даст как раз верный ключ.
– Вы знаете, есть люди, которые в разных местах оставляют о себе разное мнение. Одни ими восхищаются, другие о них и говорить не хотят. Таким был Олег Браницкий. Если он чувствовал, что нравится окружающим, что его понимают, то становился красивым, талантливым, уверенным в себе. Но стоило ему оказаться в иной обстановке - и перед вами обнаруживалась заурядная личность.
Романов удивленно посмотрел на Ермолаева.
– Ты это к чему?
– Да так. Впрочем, нет. Я всегда считал, что Олег не годится для нашей работы. - Он повернулся к Радищевой. - Это ведь комплекс?
Та неуверенно кивнула и чуть опустила веки, словно потеряла интерес к разговору.
– Все мы тут немного “того”,- сказал Роман. - Одно дело летать на корабле, и совсем другое - пешком ходить в космос.
Ермолаев слегка обиделся, что его не дослушали.
– Ладно, я пойду. Доскажу в следующий раз. Да и, наверно, это к случившемуся никакого отношения не имеет.
– Кто знает? Да постойте же! - Елена рассмеялась. - Я ведь задумалась над вашими же словами. Вернее, над одной странностью. Как вы могли недолюбливать Браницкого, если в парные выходы брали спутником только его? На несколько суток в космосе нужен, мне кажется, не только надежный помощник, но и близкий по духу человек, с которым хоть словом можно переброситься. Ведь с базой вы связь теряете через десять часов?
– Теперь через семнадцать. Потом часов сорок в безмолвии. Ощущение препротивное. Тоска, как у Демона. Выть хочется. А еще больше - отключить автокурс и ринуться обратно. Но в таких случаях не возвращаются - самостоятельно найти базу все равно, что отыскать осколок в соседней галактике. Вдвоем, конечно, легче. Можно друг с другом связь поддерживать. Да и знаешь: в случае чего есть кому прийти на помощь. Почему я выбирал в партнеры Браницкого? - Ермолаев замялся. - Видите ли, раньше говорили: с таким-то я в разведку не пошел бы. Но ведь настоящее мужество заразительно. И если сам им обладаешь - делись с другим.
– Выходит, Браницкий был попросту труслив? Но он ведь и один ходил в космос. И не раз. А на это решится далеко не каждый.
– Вы опять меня не поняли. - Ермолаев мучительно искал объяснения. - У нас совсем другие меры. Самый слабый из наших - герой в земных, привычных условиях. Кстати, на базе кое-кто скажет, что Он был дьявольски смел. И я не стану спорить. Только все с ним всегда нервничали. Вот с Султрековым или с Пасхиным, с теми спокойно. А от Браницкого, чувствовалось, можно чего угодно ожидать.