Взвод младшего лейтенанта Вебера единственный в батальоне выполнил задачу двумя отделениями. Хайнц был поощрен, солдаты также получили поощрения. Тепферу предоставили краткосрочный отпуск.
С того дня что-то изменилось в отношении солдат к командиру. Кончилось молчание. Он чувствовал их всевозрастающее доверие и готовность преодолеть трудности нелегкой армейской службы. И Хайнц понял, что должен остаться, что здесь его место — командира взвода и воспитателя. Он выполнял задачу, важность которой в полной мере понял только теперь: воспитывать людей, строителей социализма.
А Хайди?
Она тоже осталась там, где может приносить пользу. А любовь? Нет, никогда ветру разлуки не погасить пламя их любви. Может, оно будет не таким ярким, но не погаснет никогда. Но порой ему казалось, что он только утешается этими мыслями. И он начинал сомневаться, что когда-нибудь они будут вместе. Да и писем что-то давно нет.
В этот вечер все были радостные, и только Хайнц не мог веселиться вместе со всеми.
Он стоял у входа в зал, безучастно смотрел на танцующих, на шумевших товарищей и не разделял общей радости.
Подошел Тепфер.
— Что с вами, товарищ младший лейтенант? Ваше настроение — как холодный дождь летом. Пойдемте, я занял вам место за столиком.
«Ты отличный парень, — думал Хайнц. — Ведь благодаря тебе у нас сегодня этот праздник... А с яслями так ничего и не вышло. Нужно поехать туда самому». Он направился вслед за Тепфером в зал и вдруг остановился как вкопанный.
— Добрый вечер, Хайнц!
Хайди улыбалась и протягивала ему руки. Не в состоянии произнести ни слова, он лишь смотрел на нее и видел только ее. На ней было ее самое нарядное платье, которое он так любил, и маленькая золотая цепочка. Он сжал ее руку.
— Спасибо, что приехала!
Сам он не решался звать ее сюда, потому что знал, как трудно ей получить отпуск. Хайнц взглянул на Тепфера. Тот сидел поодаль и безучастно вертел в руках спичечный коробок, словно все происходящее не имело к нему никакого отношения. Но глаза его светились радостью. «Тепфер! — понял Хайнц. — Ну конечно же он. Настоящий друг!»
Они с Хайди танцевали и танцевали и говорили о всяких пустяках. Он избегал говорить о главном. Ведь все уже решено: каждый остается на своем месте. А любовь? В конце концов, безвыходных положений нет...
— Пойдем! — сказала она.
Ночь встретила их тишиной. Крепко держа его руку в своей маленькой холодной ладони, Хайди привела его в глубь парка, села на скамью.
— Я побуду здесь несколько дней, — сообщила она. Хайнц удивленно посмотрел на нее. — У меня был Тепфер. Он мне все рассказал. Сказал, что ты дал ему отпуск по семейным обстоятельствам и готов помочь. Между прочим, говорил, что здесь тебя уважают и ценят. Ну так я побуду у тебя пару дней, а потом...
«Я не должен скрывать от нее правду», — подумал он и почти сухо перебил:
— Я порвал свой рапорт о переводе. Решил остаться.
— Я так и знала, — промолвила она. — За это я и люблю тебя. Теперь я знаю это совершенно точно. — Она посмотрела ему прямо в глаза.
Он нагнулся к ней. Глаза ее теперь были закрыты, а рот слегка открыт. Он поцеловал ее. Никакие силы не смогут отнять у него этой любви, она будет вечной!
— Ты моя жена, — сказал он. — Теперь уже навсегда.
— Навсегда.
— Даже если нам опять придется расстаться?
— И тогда, — кивнула Хайди и тихо добавила: — А нам не придется больше расставаться. Может быть...
Хайнц посмотрел на нее с улыбкой. Нет, она так ничего и не поняла. А ведь он сказал ей все.
— Но я остаюсь здесь, — медленно произнес он.
Хайди по-прежнему улыбалась. Притянув его голову к себе, прошептала на ухо:
— Наверное, скоро я смогу к тебе переехать. Тепфер...
Он подпрыгнул, схватил ее на руки и вдруг остановился.
— Тепфер?..
— Он все разузнал, — торопясь, объясняла она, — здесь, на калийном руднике, освобождается должность в лаборатории. Калийные шахты совсем недалеко отсюда...
От радости он не знает, что сказать, и только смотрит на нее восторженными глазами.
Рудольф Киферт
НАВЕДЕНИЕ МОСТОВ
Я пережил историю, воспоминание о которой охотно унес бы с собой в могилу. Но она живет, живет во мне, и я ничего не могу с этим поделать. Воспоминания преследуют меня, как будто это событие — единственное, что было в моей жизни. Они терзают меня и не дают покоя...
Мать устроила целый прием по случаю возвращения сына под отчий кров. Я только вчера снял военную форму и хочу сразу же пойти работать. Мать никак не может понять, почему это я так рвусь на работу. А я просто не могу оставаться один на один со своими мыслями.
— Ты был хорошим солдатом? — спрашивает она.
— У меня два ордена.
— Молодец! Иди умывайся. — Моя мать любит порядок.
Я иду в душ, открываю полностью кран и долго стою под упругими струями. В домашней рубашке с короткими рукавами и тренировочных брюках я чувствую себя совсем гражданским.
Положив свои награды в шкатулку, я спрятал ее подальше в шкаф.
— За что тебя наградили? — спросила мать.
— Я хорошо нес службу.
— Хорошие работники повсюду нужны, — деловито заметила мать, она не могла не сказать что-нибудь в этом роде. — Во всяком случае, ты всегда заработаешь себе на хлеб. — И она отрезала мне большой ломоть. — Завтра идешь работать?
— Да.
— Ну и отлично! На работе все быстро проходит.
— А что должно пройти?
Знала ли мама, что должно было пройти?
Наш взвод был направлен в Польшу для участия в совместных маневрах. Мы остановились в районе Зелёна-Гуры, на берегу полноводной широкой реки. Вокруг простирался густой лес; его деревья, казалось, упирались своими вершинами прямо в небо. Внизу все заросло кустарником, так что пробираться через него приходилось не иначе как прорубая себе дорогу.
Незадолго до нашего появления здесь пронесся ураган, обламывавший с деревьев сучья толщиной в руку. По реке, поднявшейся значительно выше обычного уровня, плыли обломки бревен и целые деревья, вырванные с корнем, и поток стремительно уносил их вниз по течению. Изредка с реки доносился треск ударявшихся друг о друга бревен.
И вот опять разразился ливень, дождевые потоки громко и размеренно барабанили по листьям деревьев. Лес словно затаился в немом ожидании.
Мы уже два дня находились в районе сосредоточения, и наконец пришел приказ — предстояло навести через реку понтонный мост для переправы танков. Наше подразделение тотчас же приступило к подготовке фронта работ. Понтоны были собраны и подведены к самой воде. Река бурлила и пенилась, дождь лил как из ведра, так что вскоре на нас не осталось сухой нитки. К тому же быстро наступившая темнота затрудняла работу.
Позже подошли мощные грузовики, и по радио было объявлено, что в помощь нам придается взвод польских саперов. Наш командир облегченно вздохнул и направил их к месту стоянки транспорта на берегу реки.
Польские солдаты быстро соскакивали с автомашин и строились. Мы подошли к коллегам из Войска Польского и обступили их со всех сторон. Вокруг гудели голоса, раздавались дружеские приветствия, обе стороны обменивались крепкими рукопожатиями...
И вот наконец первый понтон спущен на воду. Мы еще не сработались с польскими саперами и лишь присматривались друг к другу, как это делают люди, которым предстоит трудная работа, и примерно так, как два человека, прежде чем поднять тяжелую балку, примеряются, как им удобнее взяться за нее.
Метрах в тридцати от будущего моста выше по течению через реку был протянут толстый стальной трос, за который крепились проволочными канатами пока еще разрозненные понтоны. Затем они выравнивались в линию вдоль троса и каждый понтон закреплялся якорями. Солдаты работали быстро и сноровисто, и мост рос на глазах.
На некотором удалении выше троса буксирный катер перехватывал плывущие по реке деревья, бревна, кряжи чтобы они не повредили уже закрепленные канатами понтоны.
Вместе с польским солдатом по имени Адам мы курсировали в надувной лодке вдоль наводившейся переправы и оттаскивали к берегу сучья и бревна, которые пропускал катер. Таким образом понтоны как бы страховались от ударов плывущих по реке бревен двойным заслоном. Адам, держась за трос, перегонял нашу надувную лодку, как паром, поперек реки, а я ловил багром плывущие мимо сучья и бревна и проталкивал их под натянутый трос. Когда Адам уставал перегонять лодку и у него начинали деревенеть пальцы, мы менялись местами, и он брался за багор. Трос вибрировал, как тетива лука после выстрела.
Мы отлично сработались с моим польским коллегой и прекрасно понимали друг друга, хотя я не знал польского, а Адам — немецкого. Но языковой барьер не разделял нас. Подчиняясь общему трудовому порыву, каждый из нас без лишних слов делал свое дело.
Примерно через полчаса нас должны были сменить. Но Адам сказал своему командиру, что смена не нужна. Я его поддержал. Мы вновь поплыли вдоль троса к середине реки. Вскоре я почувствовал, что руки у меня отяжелели. Я с таким трудом перебирал трос, как будто карабкался по канату на большую высоту.
Теперь мы менялись чаще. В этом случае Адам слегка сжимал мне руку выше локтя. Это походило на своеобразное приветствие при смене поста. Я поступал так же и чувствовал себя крепко связанным со своим напарником. Мы выполняли очень тяжелую и напряженную работу, но делали это с легкой душой, поскольку каждый из нас знал, что другой со своей стороны вложит все свои силы в общее дело.
Но случившееся вскоре непредвиденное происшествие нарушило нашу слаженную работу и надолго выбило из колеи.
Мы с Адамом находились на середине реки. Перед нами, ниже по течению, стоял на привязи к главному тросу ряд понтонов, уже поставленных на якоря. Наш трос, висевший низко над водой, задержал большое бревно, которое плыло поперек течения и, несмотря на все мои старания протолкнуть его под трос, оставалось на поверхности. Стоило мне погрузить под воду один конец этого бревна, второй высовывался на поверхность, и наоборот. Дерево подпрыгивало в воде, как поплавок, с той только разницей, что в этом поплавке было не менее четверти тонны.
Адам, с силой удерживавший лодку у каната, округлившимися глазами следил за моим единоборством с бревном. Наконец мне удалось протолкнуть его под трос, и оно поплыло к понтонам, на которых тоже стояли солдаты с баграми. Они проталкивали плывущий лес между бортами понтонов и готовы были то же самое сделать с этим громадным деревом. Но оно опять застряло, зацепившись теперь уже за проволочный канат, которым средний понтон крепился к главному тросу.
Адам начал изо всех сил тянуть нашу надувную лодку к берегу — там расстояние между водой и тросом достигало примерно метра. Мы проскользнули под тросом и поплыли к дереву. В его стволе торчала вбитая когда-то острая железная скоба. Она-то и зацепилась за канат понтона, и ее стержень начал рвать проволоку, из которой был свит канат. Дерево подпрыгивало на волнах, и скоба, то и дело врезаясь в канат, медленно перетирала проволоку. Мы с Адамом пытались снять канат со скобы, по он был слишком сильно натянут, и наши попытки ничем не кончались. Рвавшаяся проволока отскакивала, словно порванные струны, и можно было представить, с какой силой разлетится перерезанный канат, если порвется, — он снесет все на своем пути.
Отчаявшись собственными силами отцепить бревно, мы стали кричать солдатам на понтоне, чтобы они потравили лебедкой этот канат, но шум реки и ливень поглощали все звуки.
Я уже не сомневался в том, что предотвратить катастрофу невозможно. Взглянул на Адама. Он, словно заведенный, размеренно и упрямо делал свое дело, не издавая при этом ни единого звука. Мне хотелось крикнуть ему прямо в лицо, что мы почти кандидаты в покойники. Он сам это прекрасно знал и должен был испытывать чувство страха. Однако ничего подобного. И вдруг канат так рвануло, что он выскочил у меня из рук. Я попытался уцепиться за него, но поток подхватил лодку, и мы начали лихорадочно грести, чтобы вновь занять нужное положение. Дорога́ была каждая минута. Бревно уперлось комлевой частью в грунт. Течение пыталось поставить его вертикально, и часть, на которой зацепился на скобе канат, поднималась все выше и выше, как бы выдавливаемая водой. И чем выше поднимался канат, тем сильнее он должен был ударить, если бы порвался. Те, кто находился на понтоне, пострадали бы в первую очередь, но они ничем не могли помочь нам — они нас просто не видели, поскольку темнота и дождь закрывали все плотной пеленой. Но самая большая опасность грозила, конечно, нам с Адамом, поскольку мы были в непосредственной близости от каната.
Выбиваясь из сил, Адам пытался вновь подплыть к дереву. Меня охватил ужас, и, когда он опять принялся стаскивать багром канат со скобы, я готов был ударить его по рукам. Неужели он не видит, что все напрасно, что нужно спасаться самим?! Когда в проволочном канате толщиной в два пальца осталось всего несколько отдельных проволок, я не выдержал. Опрокинувшись назад, я вывалился из лодки и на мгновение увидел широко раскрытые глаза Адама. Он опять поплыл вдоль проклятого каната.
Я неплохо плавал, и все же мне пришлось напрячь все свои силы, чтобы удержаться на поверхности воды. Хотя понятие поверхности было в данном случае относительным, поскольку дождь лил как из ведра и вода была повсюду. Отплевываясь, я плыл против течения, но оно было очень быстрым и сильно сносило. Вдруг что-то схватило меня за ноги и потянуло за собой. Оказалось, это был большущий сук толщиной сантиметров двадцать с целой кроной веток,, торчащих из воды. Я пытался освободиться от этих плавучих зарослей, но все напрасно. Вскоре меня вновь прибило к канату, и здесь мне наконец удалось выбраться из зеленой «клетки». В глазах плыли круги. Я судорожно глотал воздух, потом инстинктивно схватился за попавшийся под руку предмет. Это был все тот же сук, только с другой стороны. Под тяжестью моего тела он погрузился в воду, и ветви поднялись над рекою, как плавучая роща. В этот момент я оказался как раз под канатом. И вдруг что-то рвануло из-под меня мою опору. Увидеть я ничего не успел, но услышал резкий свистящий звук и ощутил сильный удар. Канат оборвался, и его конец ударил по ветвям сука, за который я держался. Значительная часть веток была срезана, как бритвой, но оставшиеся все же затормозили удар. Солдаты на понтоне остались невредимы.
Адам подгреб ко мне на лодке. Лицо и руки его были в крови, китель разорван. Он протянул мне весло. А ведь я оставил его одного, бросил в беде. Теперь я готов был провалиться сквозь землю от стыда. Положение у меня было незавидное. Что должен чувствовать человек, которого в минуту опасности покинул его товарищ? Как он должен вести себя с ним? Теперь, когда опасность была позади, я бы все отдал, чтобы испытать ее вновь, и обязательно вместе с Адамом. Чувство радости и облегчения от того, что он остался цел и невредим, омрачалось сознанием собственной вины. Это сознание невыносимо терзало меня. Я был уверен, что товарищи отвернутся от меня, стоит им узнать о моем отвратительном поступке, и даже время не сможет исправить непоправимое.
Могу себе представить, как я выглядел, когда Адам вытаскивал меня из воды. И вдруг он сделал то, чего, казалось, никак не должен был делать, — схватив мою руку, крепко сжал ее. Это окончательно выбило меня из колеи.
И когда через некоторое время был заменен канат и линия понтонов протянулась почти через всю реку, а мы снова проталкивали дрова и бревна под трос, Адам находил для меня какие-то подбадривающие жесты. Когда мы менялись, он с улыбкой кивал мне и, как и раньше, слегка сжимал руку. Это меня удивляло и даже сердило. Хватит! Пусть он оставит меня в покое! Я сам прекрасно знаю, что он был молодцом, а я оказался трусом, он сумел взять себя в руки, а я нет. Должен же он понять, что сейчас мне невыносимо стыдно перед ним. Мне даже казалось, что своим великодушием Адам стремится подчеркнуть свою храбрость и хладнокровие. Я было собрался объясниться с ним начистоту, но, подумав, решил не касаться этого вопроса. В конце концов, скоро мы разъедемся в разные стороны, и неприятное происшествие будет забыто. Я старательно делал вид, будто ничего не произошло, и на улыбки Адама отвечал тем же.