Мы сидели и общались.
Его звали Максим, Макс.
Он с удивительной откровенностью рассказал свою почти фантастическую историю: влюбился в знаменитую и красивую киноактрису (от которой теперь ни имени, ни кадра, ни следа – вот тебе и знаменитость...), поехал к ней, неделю искал возможность встретиться и нашел, затесавшись в обслуживающий персонал одной пресс-конференции, которая должна была состояться с утра. Он попал к ней в переодевальню и увидел ее, только что приехавшую и, похоже, не выспанную. Она вся растрепанная, но самое ужасное, что поразило Макса, когда он приблизился к этой идеальной красавице, – запах изо рта, в котором похмельные явления смешались с парами, исходящими из больного, как было можно предположить, желудка. Макса как ударило, с тех пор у него аллергия на женщин – то есть почти такая же болезнь, как у меня.
– На всех женщин? – спросила я.
– Да. Но особенно на красивых.
– Мне хуже, у меня аллергия на всех людей вообще.
– То есть я тебе тоже противен? – лукаво спросил Макс.
– Да, в какой-то степени, – рассмеялась я.
– Я тебя тоже еле терплю, – сознался он с улыбкой.
На самом деле быстро выяснилось, что у нас друг на друга не такая уж сильная аллергия. А после нескольких встреч она стала совсем почти незаметной. Обычно он заезжал за мной на своем каре, в салоне которого всегда витали запаховые приятные отдушки, мы выезжали за город и гуляли среди природы, которая тогда была намного чище человеческой среды.
Однажды Макс, взяв меня за плечи, сказал, что он очень хочет поцеловать меня, но боится непредсказуемой реакции. Я честно ответила, что тоже этого хочу и тоже опасаюсь аналогичного негатива.
Но мы все же решили попробовать. Макс осторожно прикоснулся своими губами к моим и тут же отпрянул.
– Тебе не понравилось? – огорчилась я.
– Нет, просто побоялся тебя испугать.
Я предложила попробовать еще.
На этот раз он был смелее и, искусно раздвинув в процессе поцелуя мои губы, всунул свой язык в мой рот и начал им шевелить там направо и налево, облизывая мои зубы и мой язык. Это было слишком неожиданно, я оттолкнулась от Макса руками и села на траву. Он молча стоял надо мной.
Я вспоминала о своих ощущениях. С одной стороны, да, странно, когда в тебя проникает часть чужого тела, с другой – было в этом что-то приятное. Мне хотелось повторить это. И я сказала об этом Максу. Он обрадовался.
Повторение оказалось лучше первого опыта.
И я поняла, что всё неизбежно должно прийти к сексуальному контакту, к тому, чего я очень боялась – особенно после появления аллергии. В этом плане я была, Никита, страшно отсталой от большинства современных мне девушек, но и они были отсталыми, если сравнить их со следующими поколениями.
Кстати, книги, посвященные межполовым отношениям, написанные до двадцать первого века, перестали читать уже в тридцатые годы. Или рассматривали как исторические источники. Особенно удивляли отношения в семье, построенные на нелепом и фальшивом праве собственности одного на другого. Роман Л.Н. Толстого «Анна Каренина» понимался людьми середины двадцать первого века как юмористическое произведение. Посуди сам. Жена страдает из-за сексуального разового контакта мужа с другой женщиной. Какое это имеет к ней, то есть к жене, отношение? Он же не ее заставляет с кем-то иметь контакт? Другой мужчина, военный, скакун на лошади, его звали Вронский, не может сразу сказать Анне Карениной о своих чувствах, а она ему. Каренин, муж Анны, мучается вместо того, чтобы радоваться, что жена имеет секс с другим, что ее это делает позитивной, а самого Каренина избавляет от половых обязанностей, уже обременительных в его возрасте. Знаешь, Никита, как это было бы в современном романе, то есть романе золотого века? К примеру, встречаются Вронский, Анна и Каренин. Анна понимает, что Вронский нравится ей, а Вронский понимает, что Анна нравится ему. По принципу общения without reserve17, утвердившемуся еще в тридцатые годы, они не оглядывают друг друга, как шпионы, не прячут взглядами и словами своих мыслей и чувств, а говорят примерно так:
– Здравствуй, Анна, – говорит Вронский. – Мне нравятся форма твоей груди, цвет кожи, твоя шея и глаза, неплохо бы сблизиться.
– Здравствуй, Вронский, – говорит Анна. – Ты молодой, в отличие от моего мужа, высокий, стройный, хотя слишком самодовольный и не очень умен. Но в целом ты мне нравишься, и идея сближения мне не противна.
Вронский и Каренин раскланиваются друг с другом.
– Как ты стар и ужасен, Каренин, – говорит Вронский. – Что делать, возраст. Я говорю тебе не для обиды, а потому, что не умею врать и не вижу в этом смысла. А еще ты мне противен, уж извини, как муж женщины, которую я хочу.
– Ты мне противен еще больше, – говорит Каренин. – Но надо быть объективным: ты моложе и красивее. Я посижу, а вы с моей женой идите в Sex Stall, и очень надеюсь, что вам будет хорошо.
И всё, и никаких бросаний под поезд.
Я нервничала: в отличие от почти всех моих сверстниц у меня еще не было секса. Хотя и для них это было не так просто. Ты не представляешь, Никита, какое значение имел первый секс для людей вплоть до тридцатых годов, какое это было мучительное и часто ошибочное событие! Крайне редко это происходило в обстановке спокойной взаимной симпатии, в комфортной тишине, обычно все было нервно, наскоро, торопливо, смущенно и глупо. Отсюда и психические травмы, и нежелательные беременности, не говоря уж о заболеваниях. При этом почти обязательно – чувства жуткого волнения, смущения и непреодолимого (простейшее слово, означает – дискомфорт, ощущение неправильности сделанного поступка или того, который собираешься сделать; вспомню потом)18.
Начиная с тридцатых (в развитых странах и раньше) проблема решалась элементарно: появились социально-психологические службы, предлагающие юному населению несколько вариантов. Как известно, всё основано на атавизмах. У юноши – атавистичный страх перед женским телом и одновременно боязнь оказаться несостоятельным. У девушек – не менее атавистичное ощущение «таинства», связанного с потерей девственности, и глубоко укоренившееся переживание за моральные последствия: социум тысячелетиями воспитывал негативное отношение к несанкционированной браком потере девственности, девушка считалась опозоренной. Уже в начале двадцать первого века это было, к счастью, не везде и не всегда, но всё же оставалось в значительных количествах. Но главное, что напрягало, – личностные отношения. Юноша видит конкретную девушку, он ее боится, он с ужасом думает, что она может рассказать о его позоре, если он приключится. А девушка имеет дело с конкретным юношей и тоже представляет, что он может рассказать о ней после случившегося. И даже если не расскажет: само общение до первого секса и после первого секса наполнено неловкостями, неестественными движениями и словами. Цивилизация породила эти комплексы, но она же с ними и справилась. Психологи поняли, что именно это личностное общение следует исключить. Конечно, осталось некоторое количество любителей экспериментов и самодеятельности, но очень мало. Юноша приходит в центр СИ (Сексуальной Инициации) анонимно, попадает в комнату, где его ждет женщина-волонтер, юноша заранее надевает маску, он уверен, что о случившемся никто никогда не узнает, если он этого сам не захочет, и в течение буквально пяти минут становится спокойным, раскрепощенным, и все совершается комфортно, оставляя у юноши только позитивные ощущения. Для закрепления он может прийти еще несколько раз. Точно так же девушка приходит в СИ, где мужчина-волонтер, гигиенически стерильный и анонимный, производит с нею соответствующую операцию. Все это приравнивалось к медицинской деятельности, что совершенно справедливо. Если же юноша и девушка чувствовали влечение друг к другу, но при этом понимали неизбежность психологической травмы, они приходили в СИ вместе. Волонтеры-наставники, мужчина или женщина, иногда вдвоем, объясняли молодой паре, что сейчас должно произойти, они десакрализовали происходящее, переводили даже в план юмора, небольшого карнавала, ибо нет большего врага для нормального секса, чем угрюмая серьезность. Когда я вспоминаю сцены из старых фильмов, где любовники сближаются с хмурыми – это называлось страстью – лицами убийц, я мысленно хохочу. И пара уходила довольная, счастливая, не испытывая никакой нравственной абстиненции.
Всяческие же симуляторы с компьютерными программами, модные в десятые и двадцатые годы, недолго были популярными: самый совершенный симулятор, имеющий 100 % аналогии тактильных ощущений, не сравнится с живым человеком.
Но все это было потом, а я-то жила в свое время.
Я доверяла Максу, рассказала ему о всех своих страхах и опасениях. Он сказал, что понимает и даже разделяет их, потому что после неудачной встречи с дурно пахнущей знаменитостью у него никого не было. Мы решили, что единственный способ избежать стресса и неловкостей – оказаться в нейтральном пространстве: дома всегда кажется, будто за тобой подсматривают – ревнуя – твои собственные вещи.
Это были зимние каникулы после моей первой сессии, которую я сдала блестяще.
Я сказала маме, что поеду на неделю в города Золотого кольца посмотреть старину, она одобрила.
И мы поехали с Максом – на его машине, чтобы не портить себе настроение в набитом людьми пространстве поезда или самолета.
Ехали долго, но без скуки: разговаривали, слушали музыку.
В одном из городов, название которого выплеснулось из моей памяти, мы остановились в лучшей гостинице. Правда, Макс, войдя в номер, тут же позвал горничную, вручил ей денег и попросил убраться заново и принести абсолютно новое белье, которое мы постелим сами. Она удивилась, но выполнила просьбу.
Письмо пятое
Два дня мы никуда не выходили. Читали, смотрели телевизор, фильмы, говорили, лежали рядом – привыкали друг к другу.
– Ты мне все больше нравишься, – сказал однажды вечером Макс. – И уже почти совсем не чувствую приступов тошноты, хотя ты красивая. Только я не советую тебе часто смеяться. У тебя смех похож на кашель.
– А ты все время чешешь шею, – сказала я, не желая скрывать правды.
Он встревожился:
– Прямо-таки все время?
– Да. Наверное, просто привычный жест. Я, когда думаю, верчу себе левое ухо.
– Я заметил. Это не очень красиво. Когда я чешу шею, это тоже некрасиво? Скажи честно. Я могу быть только с девушкой, которую ничто во мне не раздражает.
– Меня не раздражает. Даже прикольно.
Прикольно, Никита, это сленг, это разговорное выражение того времени, означает: смешно и интересно.
– А красных следов от чесания нет? – продолжал беспокоиться Макс.
– Нет.
Этой ночью, в кромешной темноте все и произошло. Без особых, честно скажу, эмоций, но, может, это и лучше, зато не было стресса.
Мы провели там еще несколько замечательных дней.
Вернулись, я продолжила учебу.
Макс работал дизайнером, фотографом, художником-оформителем, они пересекались с Дэном, который продолжал оставаться моим основным фотографом. Узнав, что у меня и Макса отношения, он долго смеялся и сказал:
– Макс молодец, хорошо использовал информацию.
– Какую? – спросила я, предчувствуя что-то разочаровательное.
И Дэн сообщил, что он некоторое время назад рассказал Максу, как и некоторым другим, о моей аллергии. Макс отреагировал странной фразой:
– Ага, вот на эту аллергию ее и надо ловить!
То есть, как объяснил Дэн, Макс специально притворился, что у него аллергия на девушек, особенно красивых, чтобы на этой почве приморочить мне голову и добиться того, чего он захотел сразу же, как только увидел мои фотографии.
Конечно, я сначала очень расстроилась.
Я потребовала у Макса, чтобы он признался, так это или не так.
Он признался: да, так. Но сказал, что сделал это из-за любви.
И я подумала: в конце концов, обман из-за любви можно простить. И довольно быстро отношения у нас с ним возобновились.
Но вскоре я встретила его на улице с девушкой. Он вел ее к своей машине, обнимая за плечи. Она была красива, но никаких следов аллергии и тошноты у Макса не было заметно.
На этом моя первая любовная в жизни история кончилась.
И кончается мое письмо, у меня нет сегодня бумаги. Достану завтра.
Я теперь засыпаю с таким чувством, что меня ждет большая радость. Вот подтверждение главной идеи золотых пятидесятых: все, что тебе нужно, есть в тебе самом! Во мне – эти письма, и написанные, и ненаписанные. Они стали смыслом моей жизни. Я даже уверена, что, пока я не расскажу тебе всё, что хочу и должна, и не умру, не дам себе умереть.
Всё, больше негде писать.
Что ж, 事情结束19.
Письмо шестое
Дорогой сыночек мой Володя! Я боюсь того, что происходит с моим умом, с моей памятью.
Я добыла бумагу и хотела начать продолжить мои письма к тебе, но вдруг поняла, что совершенно забыла, что я писала раньше. И вот, чтобы не ошибиться и не повторяться, решила перечитать. Не надо было этого делать, но сделать это было необходимо. Я сразу же наткнулась на имя Никита. Пожалуйста, не обижайся, что я называла тебя так. Я объясню. Существует такой психологический феномен: sudden change20 решения в последний момент. Это как раньше, когда при нажатии на избирательную клавишу требовалось из многих кандидатур выбрать одну. С самого начала ты уверена, что выберешь кандидата А., который тебе нравится и всем тебя устраивает. А., только А., никто, кроме А. И вот момент голосования. И ты вдруг нажимаешь на кнопку кандидата В., да так уверенно, будто других вариантов не было.
Или – ближе к теме – случай с моей сестрой и ее мужем-бизнесменом, Борисом, за которого она всетаки вышла, хотя это плохо кончилось. Все те месяцы, пока она вынашивала сына от Бориса, она называла его Васенькой. Будущий отец тоже его так называл. Василий, только Василий, в честь нашего с Ларой отца, без вариантов. Но, как только ребенок появился на свет, как только мы бросились Лару поздравлять с сыном Василием, она удивленно и раздраженно сказала: «Какой Василий? Бенджи, Бенджамин!» (Тогда как раз входили в моду интернациональные имена.)
Для меня ты всегда был Володя, Владимир, Володечка – до тех пор, пока тебя не было. Но как только пришло время сделать тебя живым, то есть написать о тебе, я вдруг переменила решение. Не знаю почему. Могу догадываться. Наверное, считаю имя Владимир не совсем счастливым. Это глупо. Нет несчастливых и счастливых имен. Или потому, что расхотела называть тебя именем твоего отца, а именно так сначала предполагалось...
Неважно.
Я восстанавливаю справедливость. Отныне только Володя – навсегда.
Но не это главное, Володечка!
Главное: дорвавшись писать тебе письма, я упустила из виду, что ты ведь ничего не знаешь о той жизни, про которую я тебе рассказываю. И ты не знаешь, и те, кто наткнутся, быть может, на эти письма потом, в будущем.
Придется исправить ошибку. Я объясню кое-что из того, что уже написала, а потом буду давать комментарии по ходу действия, стараясь описывать всё как можно проще.
В первых же строках я уместила столько слов и понятий, а ты ведь не знаешь самого простого. Даже, например, что такое отец. Неизвестно, как объяснили бы словари, придется давать определения самой: отец – это мужчина, у которого есть или были дети. По крайней мере, это определение верно для начала двадцать первого века и предыдущих тысячелетий, потом началась путаница.
Если у мужчины нет и не было детей, он не отец. Твой отец не стал твоим отцом, но он был отцом других детей. Это я объясню тебе отдельно. Соответственно к этому примыкает понятие «мать». Я, хотя я не стала ею, чувствую себя матерью. Мать – это женщина, произведшая на свет ребенка. Родившая. Хотя потом уже и не рожали. Понятие отцовства и материнства заменилось более верным и универсальным – authorship21 или 著作权, 利权22.
Итак, отец и мать. Мужчина и женщина, у которых есть дети.
Но ты спросишь, кто такой мужчина.