— Тебе, душечка, скучно со мной? — говорила она ему по временам.
Яшенька смущался и краснел при этом вопросе, но не разрешал его прямо.
— Если бы вы, милая маменька, — отвечал он обыкновенно, — удостоили меня своим доверием и поручили мне конный двор?
— Ах, душечка, ты такой слабенький!
— Смею вас уверить, милая маменька, что, служа по кавалерии, я приобрел достаточно опытности, чтобы оправдать ваше милостивое доверие…
— Ах нет, душечка! еще неравно как-нибудь лошадь ушибет! нет, ты лучше отдохни покамест! или вот займись папенькиной библиотекой!
— Слушаю-с, маменька!
Таким образом, вопрос снова устранялся на время; Яшенька принимался за папенькину библиотеку, которая, впрочем, оказывалась составленною из одних календарей различных годов и потому не потребовала больших трудов при разборке. Окончив это поручение, Яшенька вновь погружался в праздность и какое-то болезненное уныние; вновь принимался за карты или по целым часам слонялся взад и вперед по комнате, думая какую-то удивительную думу и по временам улыбаясь.
— Ах, Яшенька, ты решительно скучаешь со мной! — снова приступала Наталья Павловна, и в голосе ее слышалось даже некоторое нетерпение.
— Добрая маменька! — отвечал Яшенька, — если б вам было угодно дозволить мне поохотиться с папенькиным ружьем, то я мог бы застрелить несколько дичи для обеда и тем хотя несколько отблагодарить вас за все ваши благодеяния!
Но Наталья Павловна бледнела, слушая такие слова, потому что в понятиях ее мысль о ружье фаталически смешивалась с мыслью о смерти.
— Друг мой! — говорила она, — я уже исполнила однажды твою прихоть, дозволив тебе вступить в гусарскую службу. Но не требуй, не требуй от меня нового испытания… это слишком тяжело!
При виде такого выражения любви Яшенька спешил успокоить маменьку.
— Успокойтесь, милая маменька! — говорил он, — конечно, я, по неопытности, не могу судить, что для меня прилично и что не прилично, но я дал себе слово всегда руководствоваться вашими благоразумными советами и сдержу его… Я надеюсь, милая маменька, что вы не оставите меня?
И таким образом, все попытки создать какое-нибудь занятие для Яшеньки остались неудачными, и он фаталистически поставлен был в положение человека, которому нет места на жизненном пире.
Однажды, однако ж, Наталья Павловна вошла в комнату Яшеньки как-то особенно весело. На лице у нее было написано нечто замысловатое, и по всему можно было догадываться, что она имеет объявить ему какой-то сюрприз.
— Ну что, дурушка, не скучно тебе? — спросила она.
— Я, милая маменька, никогда не могу скучать в вашем обществе!
— А я, душечка, для тебя сюрприз приготовила!
— Позвольте мне, милая маменька, узнать, в чем заключается этот сюрприз. Впрочем, может быть, мне не следует знать об нем прежде времени?
— Я пригласила на завтра нашего нового священника, отца Алексея, к нам на целый день; он будет со своею матушкой… Ты займешь их, душечка, а между тем и сам развлечешься.
Первою мыслью Яшеньки было осведомиться, молода ли и хороша ли собой матушка попадья, но он тут же вспомнил, как его учили в гимназии, что прежде нежели сказать слово, непременно следует покусать язык, и потому не сказал ничего, а только молча поцеловал у Натальи Павловны руку.
— Да ты, кажется, недоволен, душечка? — сказала Наталья Павловна, зорко следя за выражением его лица и невольно сообщая своему голосу строгое выражение.
— Я, милая маменька, напротив того, употреблю все усилия, чтобы занять дорогих гостей, и мне очень прискорбно, что вам угодно было усомниться в этом!
На другой день действительно явился отец Алексей с своей попадьею. Отец Алексей был молодой священник, и потому охотно украшал свою речь уподоблениями, взятыми из мира нравственного; попадья была также не старее двадцати лет, но не имела никакой характеристической особенности, кроме того, что застенчиво вертела в руках клетчатый носовой платок.
— Ну, Яшенька, покажи дорогим гостям твою усадьбу! — сказала Наталья Павловна после взаимных приветствий.
— Любовались, сударыня, еще издали любовались на ваше жилище, — отозвался отец Алексей, вынимая из бокового кармана носовой платок и отирая им пот на лице, — по здешнему месту, можно прямо сказать, никто супротив вас относительно благолепия сравниться не может. Храмина добрая и жителя доброго возвещает…
Попадья хотя ничего от себя не присовокупила, однако улыбнулась.
— Да; я, благодаря бога, на этот счет очень счастлива, — сказала Наталья Павловна, вздохнув и окидывая, через окно, взором окрестность, — все у меня есть…
— У хозяина, пекущегося не об одном только настоящем дне, но и о днех грядущих, все преизбыточествует, сударыня! земля рождает сторицею, житницы исполняются всяким благоволением, самые домочадцы и рабы распложаются во множестве…
— Это правда, батюшка; бог любит труды; я вот про себя скажу: никогда я не бываю так счастлива, никогда совесть моя не бывает так спокойна, как в то время, когда я тружусь… так, знаете, и колышется там все…
Наталья Павловна показала рукою на грудь и несколько даже прослезилась при этом.
— Так поди же, друг мой, — продолжала она, обращаясь к Яшеньке, — покажи дорогим гостям твою усадьбу… вы у меня именно дорогие гости, батюшка с матушкой; я с светскими удовольствиями давно распростилась… вот божественное — это по мне!
Яшенька, как и следовало ожидать, прежде всего повел гостей в погреб с винами.
— Я должен вас предупредить, батюшка, — сказал он, заметно конфузясь, — когда я прибыл к маменьке в дом, погреб этот был в самом ужасном беспорядке… Все, что вы здесь ни видите, все это заведено уже мною.
— Порядок в жизни едва ли не главное мерило, по которому мы можем судить о достоинствах человека, — отвечал отец Алексей, — без порядка всякое человеческое предприятие подобно зданию, на песке построенному.
Матушка улыбнулась и, отвернувшись, для учтивости, в сторону, утерла платком нос. Яшенька подробно объяснил как то, что им уже сделано, так и то, что предполагается сделать на будущее время по устройству винного запаса.
— Теперь, батюшка, пойдемте в сад: вы увидите, как у нас там хорошо! — сказал Яшенька.
И действительно, в саду оказалось очень хорошо.
Яшенька, как учтивый кавалер, сорвал цветок барской спеси, поднес его матушке и затем просил гостей обратить внимание на искусство, с которым подстрижены липки.
— Да; мастер изрядный делал! — отозвался отец Алексей и, обратившись к попадье, прибавил: — Наш с тобой дворец небось похуже этого будет!.. изукрашено как!
Но всего более впечатления произвел поставленный у беседки гипсовый турок, с трубкою в руках.
— Ну что, дурак, что ты тут стоишь! — сказал Яшенька, ласково трепля турка по животу.
Наконец все было осмотрено, кроме конного двора, в который Яшенька не имел входа; гости возвратились в дом, пообедали и в скором времени собрались восвояси.
— Я надеюсь, мой друг, что ты не скучно провел время сегодня? — сказала Наталья Павловна, когда гости ушли.
— Я, милая маменька, всякий знак вашего внимания готов принять как величайшую для меня милость, — отвечал Яшенька, целуя у матери руку.
— Ты, кажется, недоволен? — спросила строго Наталья Павловна, которой показалось, что в лице Яшеньки не выражается достаточно признательности.
Но Яшенька, в сущности, не был ни доволен, ни недоволен: он просто отвык от людей, которых общество, вследствие этой отвычки, скорее составляло для него тягость, нежели развлечение. Он до такой степени сжился с своим одиночеством, что с болезненным нетерпением отзывался на всякий внешний толчок, который пробуждал его от нравственного оцепенения. По целым часам он ходил по комнате, не имея, по-видимому, никакой мысли, потупив глаза и только изредка улыбаясь.
«Господи! что же с ним будет!» — думала Наталья Павловна, с беспокойством следя за его движениями и убеждаясь, что общество отца Алексея не производило в Яшеньке никакой перемены.
И вот в один прекрасный день светлая мысль озарила ее голову.
— Душенька, — сказала она Яшеньке, когда он пришел пожелать ей доброго утра, — я все думаю, как бы мне рассеять тебя… Не хочешь ли съездить в гости к Табуркиным?
— Если это может доставить вам удовольствие, милая маменька, то я готов исполнить вашу волю во всякое время, — отвечал Яшенька.
III
Табуркины жили неподалеку, всего каких-нибудь в трех верстах. Семейство это состояло из maman Табуркиной, ее сына и двух дочерей, из которых старшей было лет двадцать пять, а младшей около семнадцати. Дом этот в околотке известен был под названием женского монастыря, потому что в нем, кроме женщин, никого нельзя было встретить. Даже Васе Табуркину прислуживали горничные, чему он был с своей стороны очень рад, находя в этом свой расчет. Такое отсутствие мужчин злоречивые соседи приписывали чрезвычайной заботливости maman Табуркиной о репутации ее дочерей, потому что старшая, Мери, имела уже однажды какую-то темную историю, à propos d’un beau raznostchik, которому будто бы она предлагала бежать, обвенчаться в соседнем селе и поселиться в хижине на берегу прозрачного ручья. Мери была высокая и стройная брюнетка, с выразительным лицом и еще более выразительной походкой. Сверх того, у Мери были живые карие глаза, которые она постоянно прищуривала под предлогом близорукости, а в самом деле потому, что была уверена, что это к ней идет. Что касается до второй дочери, Aimée, то хотя ей уже было около семнадцати лет, но maman Табуркина решила до последней крайности держать ее в панталонцах, дабы через это заявить всем женихам, что взоры их должны быть исключительно обращены на Мери. Aimée была недурна собой и лицом напоминала Мери, но положение ее было незавидное. Быть осужденною ходить в панталонцах до тех пор, пока старшая сестра не выйдет замуж, — воля ваша, это невыносимо. Maman Табуркина сознавала это и неоднократно покушалась даже выпустить запас, который, на всякий случаи, был всегда оставляем в платьях Aimée, но едва отдавала она соответствующее приказание, как Мери приходила в неистовство и положительно требовала отмены его.
— Вы, конечно, хотите показать целому свету, что я уж перезрелая дева! — говорила она, — в таком случае позвольте мне самой о себе позаботиться!
И так как maman Табуркина очень хорошо понимала, что значит фраза «самой о себе позаботиться» (ибо история с разносчиком была всегда у нее в памяти), то приказание отменялось, и Aimée по-прежнему насильственным образом обращалась в детство.
Затем остается сказать несколько слов о Васе. Это был красивый, румяный и видный молодой человек, которого все усилия были направлены к тому, чтобы блеснуть перед соседями и даже перед крестьянами щегольским и отчасти невиданным покроем своего платья. Преимущественно любил он кучерской костюм, и, конечно, не было в мире человека счастливее Васи в те минуты, когда, надев бархатную поддевку без рукавов, в шелковой красной рубахе с косым воротником и в бархатных штанах, он прохаживался по селу, заломив набекрень поярковую шляпу, украшенную разноцветными павлиньими перьями. В эти минуты он отнюдь не сомневался, что он ямщик, что вот-вот отпрег измученных коней, получил на водку от седоков и теперь имеет полное право шататься по селу и балагурить с деревенскими бабами и девками. Что убеждение это было в нем искренно, — это доказывается тем, что кучеру Алехе дозволялось в это время называть барина не Васильем Петровичем, а просто Васюткой, и даже прогуливаться с ним под руку по деревне, представляя двух подгулявших ямщиков. Другая также весьма сильная слабость Васи Табуркина заключалась в том, что он был совершенно уверен в магическом действии своей особы на женский пол. Не говоря уже о горничных, которые, по его мнению, должны были все сгорать от любви по нем, ни одна женщина не могла устоять перед его бархатною поддевкою и перед взором его карих глаз. Встанет он, бывало, поутру, зачешет в кружок волосы и в бархатной-то поддевке, поджав руки фертом, вытянется во весь рост у окошка, покуда крестьянские бабы и девки проходят мимо на барщину.
— Не уйдешь! — говорит он сам себе, заметив какую-нибудь смазливенькую девчонку, которая, завидев барчонка, торопливо закрывает косынкой свое личико. И, довольный произведенным эффектом, он отправляется по деревне, преимущественно норовя пройти мимо усадьбы старого майора Дулебова, который, с двумя пожилыми дочерьми, жил в полуверсте от Табуркиных. Вася был уверен, что барышни Дулебовы, завидев его, уже стоят где-нибудь у окна и, спрятавшись за занавеской, рассуждают между собой: «Ах, какой прелестный молодой мужчина!». И хотя барышни были старые, безобразные и злые, но Вася забывал это и увлекался только действием, которое должна была произвести на них его бархатная поддевка.
В такое-то семейство должен был явиться Яшенька. Когда maman Табуркина получила от Натальи Павловны письменное о том извещение, то не обнаружила при этом своих чувств ни словом, ни движением, а только взглянула на Мери, и последняя не только поняла этот взгляд, но в ту же минуту инстинктивно оправила сзади платье.
— У молодого Агамонова триста душ… незаложенных, — сказала Прасковья Семеновна, задумчиво блуждая взорами.
Мери еще раз оправила платье и встряхнула головкой.
— И мужички послушные… не то, что у нас! — продолжала Прасковья Семеновна, вздыхая.
Мери с горячностью бросилась целовать maman, и разговор был этим закончен.
Но Наталья Павловна совсем не равнодушно расставалась с своим детищем. Она несколько раз уже раскаивалась в своей слишком быстрой решимости, несколько раз даже порывалась отказаться от своих слов, но какая-то совершенно некстати проснувшаяся совестливость удержала ее. Тем не менее беспокойство ее высказалось ясно во всех мелочах и подробностях, касавшихся поездки Яшеньки. Еще накануне его отъезда она лично осмотрела беговые дрожки, на которых он пожелал совершить путешествие, и несколько раз призывала к себе кучера Митьку, наказывая ему, чтоб осторожнее ехал по мостам.
— Смотри же, Яшенька, не запаздывай, друг мой, — говорила она сыну, — ты знаешь, какие тут по дороге мосты…
Но на другой день такая несносная тоска начала сосать ее сердце, что она решилась лично сопровождать Яшеньку.
— Позвольте мне, Прасковья Семеновна, рекомендовать вам моего Яшеньку! — сказала Наталья Павловна maman Табуркиной, держа Яшеньку за руку и представляя его, — надеюсь, что вы его полюбите…
— Смею думать, сударыня, — проговорил, в свою очередь, Яшенька, — что вы не откажете мне в своем расположении, в котором я, по неопытности, весьма еще нуждаюсь…
— Очень рада, — отвечала Прасковья Семеновна, — мой Базиль будет очень доволен, что найдет в вас приятного товарища… Базиль! Мери!
— Сейчас, maman! — отвечал из соседней комнаты женский голос.
— А я не решилась доверить моего Яшеньку Митьке, — продолжала Наталья Павловна, — и собралась к вам сама… Он у меня еще такой неопытный, а у нас эти мосты — того и гляди, что экипаж набок повалится!
— Хотя я и служил по кавалерии, — вступился Яшенька, — но не могу не благодарить вас, милая маменька, за ваши родительские обо мне попечения…
Он почтительно поцеловал руку Натальи Павловны. В это время, подпрыгивая и танцуя, вбежали в комнату Базиль и Мери; на Базиле был обычный его костюм, то есть бархатная поддевка и шелковая красная рубаха; что же касается до Мери, то, несмотря на летнее время, она была в синем шелковом платье, а голова ее была вся усеяна мелкими букольками.
— Марья Петровна! позвольте мне представить вам моего Яшеньку! — сказала Наталья Павловна, поцеловавши Мери, — и вы, Василий Петрович, надеюсь, не откажетесь составить компанию молодому человеку!
— Я надеюсь, сударыня, — проговорил Яшенька, расшаркиваясь перед Мери, — что вы не откажете мне в расположении, в котором я, по неопытности, весьма еще нуждаюсь… Я надеюсь также, что и вы, Василий Петрович…