– Ну вот видите, Николай Иванович, как все хорошо получается. Я могу идти? – Пафнутьев поднялся.
– Сядь, Паша. Значит, так… Ты сейчас выйдешь из кабинета и снова зайдешь ко мне. И мы с тобой этот разговор повторим. Только без взяток, любовниц, разрушенных семей и прочей ерунды. Серьезно, ответственно, с пониманием важности предстоящей работы.
– Тогда уж они точно пошлют меня подальше.
– А это уже их дело, – жестко сказал Гордюшин. – Как я понимаю, суть в следующем… У них там, в Москве, нет человека, которому могли бы довериться. На службе у этих новых богатеев не только газеты, журналы, телевизионные каналы, не только милицейские полковники и генералы… Да и оборотни, как их нынче называют, тоже не при одних лишь милицейских погонах, их достаточно и в прокурорских мундирах… Думаешь, самое страшное то, что мы продали нефть, газ, заводы? Нет, Паша, есть нечто пострашнее… Людей продали. Дали им право, законное, нравственное право продаваться.
– Это как? – спросил Пафнутьев.
– Если их на государственном уровне обобрали до нитки, если человеку назначили пенсию в несколько раз ниже прожиточного минимума! Мы можем его судить за пустяковую подпись, если ему за эту подпись дали сразу сто пенсий? Можно его судить?
– Осуждать не можем, а судить должны. И судим. И неплохо получается. – Пафнутьев передернул плечами, дескать, стоит ли говорить о таких пустяках.
Гордюшин помолчал, повертел ручку на полированной поверхности стола, поднял глаза на Пафнутьева.
– Паша, им не на кого положиться. Они все там проданы-запроданы. Пропадают документы, фотографии, свидетели отказываются от собственных показаний… А как не отказаться, если тебе предлагают десять тысяч долларов? Паша, речь идет об очень серьезном расследовании. Очень серьезном.
– Олигарх небось?
– Олигарх. Магнат. Миллиардер. Называй его как хочешь.
– Крутой?
– Круче не бывает.
– Я его знаю?
– Страна знает, мир знает.
– Неприкасаемый?
– Да, Паша, да! Именно так! Неприкасаемый.
– А мне, значит, будет позволено? – спросил Пафнутьев, рассматривая собственные ладони.
– Более того, ты будешь просто обязан к нему прикоснуться.
– Так он же небось еще и депутат?
– А тебе это по фигу и даже на фиг!
– До сих пор подобное не поощрялось.
– Времена меняются.
– Кто он?
Не отвечая, Гордюшин вынул из ящика стола большую фотографию и протянул Пафнутьеву. Тот осторожно взял, повернул снимок, поскольку он оказался у него вверх ногами, всмотрелся. Это был коллективный снимок, на нем было не меньше семи физиономий. Люди улыбались прямо в объектив, чувствовалось – только что были сказаны какие-то слова, которые всех их объединили, всех распотешили, и после этих кем-то произнесенных слов они стали еще ближе друг другу.
Все эти лица были Пафнутьеву хорошо знакомы.
В центре стоял президент, пониже других ростом, стройнее, моложе. И улыбка у него была если и не мальчишеская, то какая-то чуть сконфуженная, видимо, он и пошутил за несколько секунд до щелчка фотоаппарата и сам же смутился откровенности своей шутки. Но все остальные его словам обрадовались, какую-то тяжесть снял с них президент словами, которое прозвучали только что, в чем-то он их успокоил, заверил, в чем-то важном согласился с ними.
– Ни фига себе, – пробормотал Пафнутьев, совершенно не представляя, кем именно ему придется заниматься.
– Вот так, дорогой, вот так, – сокрушенно проговорил Гордюшин. Это тебе не наши местное разборки, это маленько покруче.
– Надеюсь… Мой клиент… Не президент? – Пафнутьев несмело поднял глаза на Гордюшина.
– Пока нет.
– А что… Есть надежда?
– Вот что касается предыдущего президента, то я бы охотно отдал тебе в руки. Уж ты бы его раскрутил, уж ты бы его поприжал.
– С удовольствием, – кивнул Пафнутьев.
– Чуть попозже, – произнес Гордюшин привычные пафнутьевские слова. – Чуть попозже, Паша.
– А сейчас?
– Вот этот. – Перегнувшись через стол, прокурор ткнул розовым пальцем в улыбающуюся щекастую физиономию.
– Ни фига себе! – охнул Пафнутьев. – Владелец заводов, газет, пароходов?
– То, что ты перечислил, – это сотая часть того, чем он владеет. Но главный твой враг – газеты. Бойся газет, Паша. Совсем скоро ты столько о себе прочитаешь, ты столько о себе узнаешь нового… Волосы дыбом. Понял? Волосы дыбом.
– Вывод?
– Не читай газет, Паша. Особенно по утрам. Кто-то советовал не читать газет по утрам.
– Помню, – кивнул Пафнутьев. – Но насколько мне известно, этот господин, – он кивнул на фотографию, – часто бывает на других берегах?
– Дотянешься.
Пафнутьев взял фотографию и снова всмотрелся в знакомые лица. Да, президент улыбался, но как-то конфузливо, вроде и пошутил, но не совсем удачно, как бывает, когда шутку можно понять по-разному. Однако у окружающих этой конфузливости не было, они президентскую шаловливость поняли по-своему, и понятый ими смысл полностью их устраивал. Рассматривая большой, сверкающий глянцем снимок, Пафнутьев, кажется, забыл, где находится и что ему нужно произнести.
– Кстати, этот снимок висит у него в кабинете, – сказал Гордюшин. – В золотой рамке. Под стеклом. Ты его увидишь. Ты его не один раз увидишь. Ты его увидишь в кабинетах всей этой компании. Каждый из этих проходимцев повесил его у себя. Как охранную грамоту. В золотой рамке. Под стеклом. Один из них даже додумался сделать эту фотографию размером в квадратный метр. Другой поместил ее на визитку. И так далее. От хорошей жизни так себя не ведут.
– А как себя ведут при хорошей жизни?
– При хорошей жизни, Паша, этот снимок можно поместить в семейный альбом. А если человек держит его в качестве брони… То к этому человеку надо присмотреться. Что тебе и предстоит сделать. – Гордюшин приподнялся со своего кресла, взял у Пафнутьева из рук фотографию и, достав из стола фломастер, обвел радостную физиономию на снимке красным кругом, а потом круг еще и пересек крестом. – Так он выглядит в оптический прицел. Кстати, он уже мелькал в оптическом прицеле, но…
– Но? – подхватил Пафнутьев.
– Ему везло. Он вообще везучий. Был.
– Почему был?
– Потому что я в тебя верю.
– Спасибо, – кивнул Пафнутьев. – Приятно слышать. Хотя бы на прощание.
– Не надо, Паша, меня дурить. У нас с тобой всегда было все в порядке. Разве нет?
– Было, – опять кивнул Пафнутьев. – Думаешь, стоит взяться?
– А почему бы и нет? – весело спросил прокурор. – Почему бы и нет, Паша?! Я ведь всех наших перебрал, пока тебя пригласил.
– Значит, выбор пал на меня?
– Да, Паша! Да!
– Почему?
– Знаешь, ответ очень простой… Они все робкие.
– А я?
– А тебе по фигу. Ты помнишь, какой первый вопрос задал сейчас вот, за этим столом?
– Конечно, нет.
– Ты спросил – не президент ли будет твоим клиентом. Когда я услышал эти твои слова, у меня отпали все сомнения.
– Надо же, – пробормотал Пафнутьев, поднимаясь. – Я возьму этот снимок?
– Конечно! Он твой.
– Снимок?
– И снимок, и этот тип. Его зовут Лубовский Юрий Яковлевич.
– Да уж знаю, личность известная, популярная, можно сказать, знаменитая. Страна знает своих героев.
– Когда я предупреждал тебя насчет газет, я имел в виду и радио, и телевидение, и народную молву.
– Понял. Когда?
– В понедельник утром на проходной в Генеральной прокуратуре тебя будет ждать пропуск. Не знаю, примет ли тебя Генеральный, но кто-то из высоких чинов, естественно, захочет с тобой побеседовать. Получишь справку, материал собран большой, подробный…
– Но недостаточный?
– Да, все, что собрано… Пустовато. Юрий Яковлевич… Очень осторожный человек. Практически он не оставляет следов.
– Так не бывает. Если он не оставляет следов, значит, их нужно искать в другом месте.
– Я рад, Паша, что у тебя уже есть план действий.
– Ха! – сказал Пафнутьев и, положив фотографию в свою папочку, медленно, будто все еще хотел о чем-то спросить, вышел из кабинета.
***
Странные какие-то посиделки получились у Пафнутьева в этот прощальный вечер. Вроде и не произошло ничего печального, озадачивающего, но все чувствовали – с другом происходит нечто важное, непредсказуемое. Шаланда сидел, уставившись в телевизор и подперев кулаками щеки. Худолей нашел в шкафу Халандовского альбом с изображением скифских сокровищ и листал его медленно и безразлично. Причудливые золотые вещицы, изображавшие оленей, нисколько его не трогали, похоже, он их даже не видел.
А сам Халандовский… Нет, не носился он, как обычно, между кухней и комнатой, не кричал, не топал ногами радостно и жизнеутверждающе – передвигался размеренно, даже раздумчиво, что для него было уж совсем необычно. Мясо? Да, было пышущее мясо из духовки, мясо, от которого распространялся совершенно непереносимый дух специй. И водка была, заиндевевшая большая бутылка прямо из морозилки, и громадная жаркая ладонь Халандовского, как обычно, отпечаталась на ней во всех подробностях, со всеми линиями сердца, ума, любви, с бугорками Венеры и Юпитера, с возрастными пометками и настораживающими пересечениями линий…
Но и мясо, и эту бутылку он расставлял на столе с какой-то обреченностью. Руки его были опущены, и не смотрел Халандовский ни на кого, и не сверкали его глаза радостным блеском. Пафнутьев пытался ему помочь, но тот вялым движением полноватой руки отодвинул его в сторону, указал на диван – сиди, дескать, и не путайся под ногами.
– Прошу к столу, – мрачно произнес Халандовский, приглашающе шевельнув рукой. И первым тяжело опустился на стул.
– О! Водка! – радостно воскликнул Худолей, чтобы хоть как-то разрядить молчание.
– Действительно, – подхватил Шаланда. – И неплохая вроде бы водка.
– А ты здесь пил плохую? – проворчал Халандовский.
– Плохую водку здесь не подают, – заговорил наконец Пафнутьев, – но и к такому вот гробовому молчанию я тоже, Аркаша, не привык. Недоработка, прости меня.
– Чего же тебе здесь не хватает? Девушек?
– И девушки не помешали бы, уж коли у тебя для гостей не нашлось самой завалящей улыбки. Нет улыбки – ухмылка сойдет. Нет ухмылки – хоть оскалься по-звериному!
Халандовский с хрустом, одним движением сильной руки свинтил пробку и разлил тяжело льющуюся водку по стаканам. Да, на этот раз на столе были стаканы, не слишком большие, но все-таки стаканы, граммов этак на сто пятьдесят. И в этом маленьком обстоятельстве тоже таилась халандовская мыслишка – дескать, сегодня, ребята, мы не просто так сидим, сегодня нам надо поддать, поскольку повод.
– Прошу чокнуться, – без улыбки произнес Халандовский. – Пока нам это еще доступно.
Ткнувшись своим стаканом в стаканы Шаланды, Худолея и Пафнутьева, Халандовский выпил до дна, да так и остался сидеть с пустым стаканом в руке.
– Будем живы! – воскликнул Худолей, и опять не удалось ему расшевелить компанию. – А между прочим, хотя, конечно, вы мне и не поверите… Следы всегда остаются.
– Это ты к чему? – хмуро глянул на него Шаланда.
– Не надо меня переубеждать! Что бы вы там ни говорили… Нет! Я не согласен! – Худолей убежденно покачал головой. – Это может быть отпечаток пальца, уха, губы… Даже, простите меня, зад… Тоже может оставить свой неповторимый след. Как по размеру, так и по рисунку. Помню один зад…
– Худолею больше не наливать, – сказал Пафнутьев.
– Да, – крякнул Шаланда. – Слабеют лучшие люди.
– Ну вот и разговорились! – рассмеялся Худолей. – А, Паша?
– Похоже на то.
– А ведь тебе там эксперт понадобится, а? Знающий, опытный, человек, которому ты можешь полностью доверять, а?
– Видимо, – кивнул Пафнутьев. – И начальник милиции, свой, личный, да, Шаланда? И директор гастронома… Как ты думаешь, Аркаша? Согласен приобрести гастроном в Москве?
Халандовский, не торопясь, снова наполнил стаканы, нарезал мясо, принес с кухни зелень, видимо, забытую для первого тоста, молча чокнулся с каждым, выпил, опять же, не торопясь, закусил и, отложив вилку и нож, в упор посмотрел на Пафнутьева.
– Куражишься, Паша? Веселишься? Ликуешь?
– Аркаша, в такой компании мне больше ничего не остается… Да, ликую, да, веселюсь.
– Паша… Твой прокурор… Как его, Гордюшин? Так вот этот Гордюшин не сказал тебе главного… Ты ведь не первый, кто берется за Лубовского. И не второй, Паша.
– А где же предыдущие?
– Их нету, Паша.
– Как нету?
– Были и исчезли. Одного до сих пор найти не могут… А второго нашли… Но для жизни тело уже было непригодно. На нем были повреждения, несовместимые с жизнью. А поначалу дела у них пошли куда как хорошо… Очные ставки, письменные свидетельства, расписки, кассеты, фотографии…
– Ты хочешь сказать…
– Да, Паша. Именно это я и хочу тебе сказать. Откажись, Паша, пока не поздно. Откажись. Я не говорю, что он тебе не по зубам, он не по зубам нашему правосудию. Лубовский прошел хорошую школу и никогда ни перед чем не останавливался. Следы, которые он оставляет после себя, зачищают лучшие юристы. Свидетели или замолкают, или исчезают.
– Навсегда? – уточнил Пафнутьев.
– Да, Паша, навсегда. Кстати, нечто похожее происходило и с некоторыми следователями, которые пытались… В общем, которые пытались.
– Надо же, – озадачился Пафнутьев. – Прямо монстр какой-то.
– Паша, монстр – это Чебурашка по сравнению с ним. Просто Чебурашка из мультфильма. Шаланда, скажи!
Шаланда, не торопясь, заглянул в свой стакан, убедился, что он пуст, и, отставив его подальше от себя, поднял на Пафнутьева печальные глаза.
– На мой взгляд, Паша, в нашем городе столько работы, столько работы для тебя, а преступников… так их вообще с каждым годом все больше. Они плодятся, Паша, как… как…
– Как кошки, – подсказал Худолей.
– Думай, Паша, думай, – сказал Халандовский.
– А чего думать, – фыркнул Пафнутьев. – У нас еще полбутылки на столе.
– Не о том думаешь, Паша, – обидчиво проговорил Халандовский. – У нас еще и в холодильнике кое-что осталось. Не переживай, это мои проблемы. Ты вот со своими разберись.
На какое-то время за столом наступило молчание. Что-то дожевывал Худолей, потом Халандовский решил наполнить стаканы, и он их наполнил бестрепетной своей мохнатой рукой, Шаланда тяжко и шумно вздыхал, склоняя голову то к одному плечу, то к другому, и только Пафнутьев, казалось, был беззаботен – он аппетитно закусывал, укладывая укроп и петрушку на горячие еще куски мяса, потом молча допил оставшуюся в своем стакане водку, выразительно посмотрел на Халандовского, дескать, пора наливать.
И тот послушно разлил по стаканам остатки водки.
– Между прочим, – неожиданно оживился Халандовский, – его фамилию иногда произносят как Дубовский, имея в виду не слово «дуб», как некоторым может показаться, намекают на слово «дубина». А дубина, Паша, это оружие. Безжалостное, всесокрушающее, всесминающее оружие. Это не тонкий изящный ножичек, это не молчаливая пуля, не аристократический яд… Это дубина, Паша, которая проламывает черепа и крошит ребра.
– Ишь ты, – проговорил Пафнутьев с набитым ртом. – Надо же.
– Хорошо, скажу. – Поставив локти на стол, Халандовский некоторое время сидел молча, уставившись в тарелку. – Если ты так хочешь, пожалуйста… Он мне звонил.
– Кто? – спросил Пафнутьев.
– Лубовский. Он уже знает о тебе. Он знает о тебе больше, чем ты о нем. Твое досье, Паша, у него на столе. Он, Паша, уже назначил человека, который будет тобой заниматься. Но я этого человека не знаю.
– А с Лубовским ты знаком?
– Да, Паша. И достаточно давно. Мы с ним когда-то начинали с наперстков, потом у нас было спортлото, какая-то благотворительная лотерея… Мы с ним даже книжки издавали, но пролетели на реализации. Нас кинули. Потом он кинул меня, но я не обиделся, это было нормально. Так было принято в начале девяностых.
– Но ты ведь его не кинул?
– Я глупее, Паша. Тогда же наши пути и разошлись.
– Ему повезло больше? – спросил Шаланда.
– Не уверен, – ответил Халандовский, не отрывая взгляда от своей опустевшей тарелки. – Не уверен, Жора, – повторил он. – Не уверен.