Сей блеф, не очень понятно кем инспирированный, весьма воодушевлял патриотическую интеллигенцию. Воодушевлял, разумеется, не на борьбу или хотя бы на некую активность, а всего лишь на готовность принять победу "под белы ручки", то есть по мере возможности воспользоваться ею, ибо никакой мало-мальской собственной идеи и уж тем более - программы возрождения или "перерождения" у глашатаев официального "русизма" (термин Андропова) не было.
Абзацем выше упомянул Щелокова, тогдашнего министра ВД. С ним и с его (по крайней мере, на первый взгляд) скромной и симпатичной супругой мне тоже случилось однажды встретиться на глазуновской территории. Щелоков, безусловно, симпатизировал Глазунову. Глазунов же одно время преподавал эстетику, если не ошибаюсь, в академии МВД и, как всякий работник эмвэдэвского учреждения, имел и соответствующее удостоверение, и звание, пропечатанное в данном удостоверении. Сей документ, между прочим, не раз помогал ему выпутываться из коварнейших ситуаций, каковые он, Глазунов, создавал, лихачествуя на тогдашнем своем "жигуленке". Об одном случае расскажу.
Был день рождения, наверное, круглая дата у писателя Олега Михайлова. Еще с середины дня Глазунов, замотанный "вечно срочными" делами, твердил, что сегодня вечер у него занят, что все побоку - он во что бы то ни стало непременно должен попасть на юбилей Михайлова и вручить ему подарок старинную литографию, каковая еще с утра была выставлена на видное место в мастерской в напоминание...
Но вот уже шесть вечера - Глазунов с кем-то решает какие-то проблемы, семь - опять кто-то пришел и опять, конечно, дело, не терпящее отлагательства... Восемь - то же самое... Подарочная литография уже упакована и спущена из мастерской в квартиру... Девять... Если память не изменяет, только в одиннадцать измотанный Глазунов хватает подарок, и мы с ним бежим к машине, что чуть в стороне от подъезда, садимся и с визгом вылетаем из Калашного переулка. Я уже не первый раз в машине Глазунова. Однажды в полном смысле "слетали" на Бородинское поле... "Полет" тогда закончился тем, что километрах в семидесяти от Москвы на скорости около ста двадцати "жигуль" втерся в бордюр, передняя резина в клочья... Диму Васильева оставили при машине, с Глазуновым добрались попутками до дома, кому-то он срочно звонил, кто-то срочно выехал выручать машину и Васильева...
Что вытворял на этот раз лихой Илья Сергеевич - пересказу не поддается. Вопреки всем и всяческим правилам мы вылетели на какой-то мост, а на мосту будка с гаишником. Свисток. Глазунов, оставив меня в машине, с удостоверением в руках буквально бежит к будке и, как я начинаю понимать по типу жестикуляций, нарывается на принципиального блюстителя дорожного движения, которому до лампочки, кем подписан документ, мелькающий у него перед носом. Трудно предположить, чем бы вся эта история закончилась, если бы в это самое время к будке не подкатил милицейский "уазик" и другой гаишник, "не врубившись в ситуацию", не выволок бы ящик с пивом. Как только пиво вознеслось на высоту постовой будки, ситуация резко изменилась - в руках Глазунова уже было не удостоверение, но авторучка и бумажка, в центре внимания не гаишники, а номер "уазика"...
Через пару минут злющий Глазунов вернулся в машину, и мы промчались мимо бездвижных гаишников и на их глазах по красному свету ушли куда-то вправо. Когда наконец прилетели на место, то обнаружили темноту окон в учреждении и запертые двери...
Но все же несколько слов о Щелокове. Его дружеские отношения с Глазуновым, безусловно, строились или выстроились не просто на личных симпатиях. Хозяин собственной, весьма представительной картинной галереи, министр, надо понимать, разделял многие взгляды Глазунова на живопись и искусство вообще. Таковое "разделение" не могло не смыкаться и с прочими мировоззренческими аспектами, каковые в недрах другого ведомства уже к тому времени определенно были отнесены к разряду враждебных коммунистической догматике. И без всяких на то оснований, то есть не имея ни одного факта в подтверждение, я рискну предположить, что в каких бы грехах Щелоков ни был уличен, его "уход" в значительной мере - часть той общегосударственной политики в идеологической сфере, что была в свое время сперва публицистично декларирована Александром Яковлевым в "Литературной газете", а затем документально сформулирована Ю.Андроповым в известной "записке" для Политбюро: "русизм - идеологическая диверсия, требующая особого к себе внимания и мер воздействия".
Падение Щелокова, несомненно, "содрогнуло" и без того вечно дрожащую "русскую партию", но в самом факте существования определенно мнимой "партии русистов", на которую столь агрессивно настроился Ю.Андропов, следует видеть и нечто, имеющее свою непреходящую ценность, - любовь к России во всех ее ипостасях, в том числе и в советской, ибо, как бы ни перемолотила коммунистическая идея русский этнос, остался и генотип, и стереотип поведения, хранилась, не убывая, вера, в худшем случае - надежда на национальное возрождение... Наконец, сохранился русский язык, по крайней мере его основная база, на основе которой возможно было литературно-художественное творчество, в русском исполнении непременно ориентированное на светлое и доброе, и как его ни упаковывай в соцреалистические одежки - швы трещат, и вечное русское вот оно!.. Такая литература была, и высшими своими образцами она вписалась в контекст мировой русской литературы, как бы ни оценивать степень ее подлинного реализма, то есть меру соответствия правды факта и образа...
Парадоксально, но в социальном плане абсолютно беспомощная, робкая без меры, а иногда и до неприличия, чаще всего охотно опекаемая "органами", так называемая интеллигентская "русская партия" сумела найти ответ на пресловутый русский вопрос: "Что делать?" Быть! Просто быть - и все!
Для предотвращения национальной катастрофы этого оказалось недостаточно. В том - поражение. Поражение социальное, гражданское. Но и победа - в нравственном противостоянии распаду. Противостояние кривобокое, кривошеее - ни веры православной, ни идеи более-менее вразумительной. Одно только, инстинктом диктуемое, чувство некой русской правды, отличной от прочих, что должно быть сохранено в душах для необходимого, сначала хотя бы душевного возрождения. А там, глядишь, дорастем и до духовного...
В этом смысле квартира Глазунова была микроплощадкой русского бытия. Просматриваемая и прослушиваемая, для андроповских борцов с "русизмом" она служила полигончиком проверки "русизма" на вредность, на опасность - как ее, эту опасность, привыкли понимать органы за десятилетия непрерывной войны с собственным народом, то и дело порывающимся выпихнуться за социалистические стойла то внаглую напролом, то втихую - бочком...
Сам Глазунов, по признанию одного бывшего "сотрудника", в их "сотруднической" среде почитался личностью капризной, но вполне ручной, управляемой и... понятной! Сотрудник, о чьем признании речь, был низовиком. Из "наружки" ушедший в Пятое управление, он и там был на побегушках, и с его мнением можно было бы и не считаться. Но относительно "понятности" Глазунова - это ж не сам он додумался. И это не его заблуждение...
Дело в том, что квартира Глазунова - площадка - была еще и крохотным полем, где, как уже сказал, вроде бы и под контролем, но прорастало то самое "русистское", что так основательно тревожило руководителя КГБ. За два с лишним года моего обитания у Глазунова я был свидетелем нескольких подлинных обращений людей, пришедших к Глазунову Бог знает кем, а ушедших, иногда даже порвав отношения с И.С., прочно "обращенными". Кое-кто из таковых сегодня в лидерах патриотического направления. Ни от кого из них ни разу не слышал и слова о роли Глазунова в их "образовании".
Одно такое слово, однако ж, и сказано было и прописано.
"de mortuis aut bene aut nihil". Таково правило. Постараюсь его не нарушить так называемыми объективными суждениями. Но от субъективных - куда денешься.
В шестьдесят шестом году Комитет государственной безопасности в целях изучения общественного мнения выпустил спецтиражом исключительно для своих сотрудников "Письма из Русского музея" В.Солоухина. По каким-то причинам нам, некоторым подследственным по делу Социал-христианского союза, дали на прочтение в камеры эту книгу. Причину я предположил позже. Ее мне приоткрыла одна фраза в тексте книги. Речь шла об иконе, древней, ценной, намоленной и какого-то редкого письма. После восторгов и оценок произведения древнего иконописца следовала та самая фраза, каковая сперва потрясла меня своей, как бы это сказать, несуразностью, что ли, а затем и приоткрыла смысл "доброты следователя", с многозначением во взгляде вручившего мне книгу. Вот фраза: "Такая икона может оказать честь любому современному интерьеру".
В те времена весьма немного зная о писателе Солоухине, я для себя отметил со свойственной молодости резкостью, что сей мужик писать научился раньше, чем "по-русски плакать".
Итак, икона, церковь, религия - при должном понимании недурная и практически безвредная игра интеллектуала. Надо только согласиться с правилами игры, и тогда все будет смотреться бескриминально. Отдавая должное В.Солоухину как мастеру слова, с тех пор и до конца его дней ни его православность, ни его монархизм я всерьез не принимал, в чем, очень возможно, ошибался, ибо духу человеческому свойственно совершенствоваться...
С В.Солоухиным я встречался у Глазунова часто. Но одна вечеринка особо отложилась в памяти. Был, если не изменяет память, день именин Нины Глазуновой, о которой так много хотелось бы сказать. И сказать стихами... Но стихи мои примитивны и банальны. Потому только молиться ее светлой памяти достойно...
Солоухин пришел с молодой красивой девахой, каковую представил племянницей. За весь вечер не помню, чтоб племянница сказала хотя бы слово. А может быть, и верно - не помню. Был Юрий Селезнев, симпатичный, сдержанный в речах и тостах. Был любимый поэт Ясира Арафата с приставленной ему от МИДа яркой блондинкой. Через два года его подстрелили во время очередной интифады. Был посол Испании в СССР (после - глава Олимпийского комитета), внешне не слишком приятный человек, постоянно намекающий на свои профранкистские настроения. Был "прорусофильски" настроенный корреспондент агентства Рейтер Кевин Роуен со своей женой. Был сотрудник югославского посольства, обучающийся у Глазунова живописи, бывший партизан, верный титовец, которого все подозревали в сотрудничестве с КГБ... Был, конечно, и Дима Васильев, острослов и весельчак, бывший директор клуба при заводе "Серп и молот", изгнанный оттуда за организацию "несанкционированной" выставки И. Глазунова, ставший после того ближайшим помощником Глазунова по всяким организационным и фотоделам. Еще был красавец рыцарской породы оперный певец Огнивцев, по слухам, внебрачный сын Шаляпина, на которого очень даже походил и статью, и лицом.
Я на таких вечеринках присутствовал всякий раз под разными личинами. Если компания была пестрая и сомнительная, Глазунов мог представить меня как угодно, в зависимости от цели вечеринки. Когда же вечеринка затевалась как повод для разговора "по русскому вопросу", то я бывал в роли Кисы Воробьянинова - полутайного полупредставителя "полнорусской" общественности. И в том, и в другом случае половина присутствующих тем не менее косилась в мою сторону, совершенно определенно угадывая, какое у меня звание в "конторе". Сербский дипломат был уверен, что я майор. А вот Юрий Шерлинг, директор тогда им создаваемой Еврейской камерной оперы, который прицелился с помощью Глазунова "протолкнуть" сие культурное деяние сквозь соответствующие преграды, - он полагал, что я всего лишь капитан, чем слегка уязвлял меня.
И хотя мелкие бесы, всякие известные "недотыкомки" шуршали по всем углам глазуновской квартиры, глазуновские вечера для меня всегда были и интересны, и познавательны. Присутствующие, как правило, отдавали себе отчет в том, что соответствующие уши торчат изо всех стен шикарно обставленной квартиры, и получали при этом особое удовольствие от проговора умеренной, но очевидной крамолы, некой грани, однако же, не переходя...
"Она по проволоке ходила, качала белою ногой..."
Степень озорства "качания белой ногой" бывала в прямой связи от информированности глазуновского гостя на предмет границ дозволенного и недозволенного. Иной неинформированный, впервые пришедший, случалось, только хмыкал весь вечер многозначительно и нажимал на спиртное, чтоб при случае сослаться на "запамятование"...
Вечер на квартире Глазунова, о котором я начал рассказывать, в общем-то был нетипичным по причине присутствия на нем достаточного числа иностранцев, но как раз что ни на есть рабочим. Помимо живописи, работой Глазунов называл "прочистку мозгов от интернационального мусора" посредством "разъяснения" роли исторической России в мире, всемирной миссии одуховленной русской культуры, и литературы в частности... Иными словами, работа с иностранцами вербовка русофилов. Разумеется, никаких "домашних заготовок" не было. И чаще бывало так: часам к шести вечера выяснялся возможный состав посетителей, а он почти всегда складывался стихийно, и если контингент намечался интересный, Глазунов звонил мне домой и кратко уведомлял: "Композитор (конспирация!), приветствую! Есть работа. Хватай такси, да?" Такси, разумеется, оплачивал он.
К слову, вся немногочисленная диссидентская "русская партия" фактически жила на средства Глазунова. От шапки до ботинок - все от него. Пишущие машинки, пятитомники Н.Гумилева парижского издания, всякий прочий "тамиздат" - от "Посева" до "Континента" и "Русского возрождения"... Даже зажигалки...
В моей жизни между двумя сроками был период, когда в течение нескольких месяцев мы с женой не могли найти работу. На руках ребенок... Когда б не Глазунов да И.Р. Шафаревич - не представляю, как бы выжили...
Кстати, о женах... А в чем они, жены наши, ходили? Нина Глазунова светлая ей память!..- легко решала с ними этот вопрос.
С тостов в честь нее, всегда милой, изящной, внимательной, всегда уставшей, но с неизменно доброй улыбкой к каждому присутствующему,- с этого началось наше полунощное сидение за громадным деревянным столом в мастерской художника. Торжественный тост Огнивцева; по-восточному многословный и витиеватый - арабского поэта; медлительное говорение с покачиванием головы и с непременным "оканьем" Солоухина; заикающееся бормотание испанского посла; громогласное оглашение великих добродетелей виновницы торжества Димой Васильевым...
"Официальная" часть заведомо недолга. Кто-нибудь подбрасывал вопрос Глазунову о творческих замыслах, и тогда исполнялся второй "канон" общения: Глазунов жаловался на врагов, ставящих ему палки в колеса в его русских делах, на академию, которая никак не хочет сделать его академиком, на Союз художников - не дают "народного", на искусствоведов, поносящих его в эмигрантских изданиях...
Перед тем как раз И.Голомшток разразился разгромной статьей в одном из журналов "третьей волны". Я ответил ему в киселевском "Русском возрождении", на что откликнулся А.Синявский в третьем номере "Синтаксиса" "продолговатым" опусом Леонида Седова, и поныне правой руки нашего "ведущего" социолога Левады...
* * *
Тут просто вынужден сделать некоторое отступление от темы.
Левада во все времена был этаким "сбоку ведущим". Его полуофициальные семинары, тоже, безусловно, "просматриваемые", были своеобразной школой "антирусской подготовки молодых интеллектуальных кадров". Его любимый ученик Л.Седов, писавший в самиздате под пошлейшим псевдонимом Л.Ладов (произнесите вслух - Элладов!..) стал популярен в середине 70-х статьей с наукообразным названием: "Типология культур по отношению к смерти". В статье не было не только науки как таковой, но даже элементарных понятий о сути тех или иных русских традиций. А весь смысл статьи сводим к простейшему утверждению: все народы мира ведут себя прилично по отношению к смерти, и только русские придурки на поминках нажираются до блевотины и напиваются до свинства, что свидетельствует о полнейшем отсутствии у них подлинного религиозного чувства. Зайдите в католический или протестантский храм - советовал Элладов, - там устремленность к небу, там ощутите присутствие Божества... А в русском храме? Своды вдавливают тебя в пол, стены задушены-завешаны малеванием и златом - откуда там взяться Богу... Пересказываю не дословно, но, безусловно, близко к тексту... Вывод: русские никогда в истории не были народом религиозным, а следовательно и культурным. Но только втемнуюсуеверным. То есть - всуе-верным. Суть - бескультурным язычником. Что важно, потому что были язычники культурные - Эллада, например.
Религия - продукт культуры, вторил уже на высоком профессиональном уровне главный теоретик философского русофобства Г.Померанц, постоянный участник и главный идеолог левадовских семинаров. Интеллигенция, как носитель подлинной культуры, антиприродна, то есть - антинародна по существу и диаспорна по мироощущению... Мы - жуки в муравейнике, со скорбным достоинством свидетельствовали братья Стругацкие. Сегодня задача всякого интеллигента определить себя вне так называемого русского народа - еще одно откровение в самиздате...