Мы им: что ж вы, такие-сякие, своих же грабите? Люди договора заключают, орех по рублю, считай, задарма сдают, чтоб только заработать лишнюю копейку, отпуск на это тратят...
- Что грабим-то? - бурчит один. - Три мешка, да они во мху потеряют больше. Мы ж не на торговлю...
- А стволы? - спрашиваем. - Будто не знаете, что не положено.
Другой, косматый, непроспавшийся, говорит зло:
- Кончай базар. Чё надо, то делай. Нечего нам морали читать.
Теперь сидим вшестером у костерка, курим. Все свои, местные. По закону что - полная конфискация продукции, стволов, само собой, соответствующая телега по местам работы, а там по-всякому, могут еще и в административном порядке штраф прикатать.
Начальничек мой - хапуга, он уже вовсю нацелился на мешки. Знаю же, никакого протокола не будет. Но хоть он и начальник, а командир-то здесь я. Я с людьми работаю и "грабителей" со "щипачами" не путаю. Все меня здесь уважают, потому что продукты отдаю по цене ведомости, а не как до меня пачка "Беломора" двадцать две копейки, а с "договорника"- тридцать.
Потому и говорю - приговариваю:
- Значит, так, мужики, один мешок забираем за труды. Ночью мне спать положено, а не по тайге шастать. Стволы забираю. Завтра пойдете через базу, стволы верну. Ниже по тропе маяк, знаете ведь, что ничейный участок, там набьете себе третий мешок...
- Ну да, набьешь, - ворчит косматый, - там от кедры до кедры колот таскать замучаешься.
- Зато честно и никому не во вред.
- И стволы вернешь? - не верит.
- Сказал.
Я нарушал инструкцию, за которую расписывался. Начальничек хмурее тучи. Братан мой - ему все по это самое, мужики нормальные, никто не задирается, в чересседельнике еще фляга браги, можно бы и погутарить по-человечески.
- На фига тебе этот мешок? - спрашивает. - Те за гривой при норме сорок наколотят...
- Для порядку, - отвечаю. - Смотри, начальничек бородой в шею ушел от жадности. Топать надо. Обратно короткой тропой пойдем. Подъем!- командую.
Забираем стволы, грузим реквизированный мешок на начальникову лошадку, чтоб ехал и чем надо терся.
И без прощаний - опять в темь, как в яму. Только теперь тропа крутая, лошадки то и дело скользят, а впереди внизу промеж грив еще поджидает ручей с тремя мною самим когда-то не слишком аккуратно брошенными поперек бревешками. Мало того, что едем да песни орем, у самого спуска давай еще из стволов палить. Тут нас и наказал "хозяин" за недобросовестное выполнение служебных обязанностей. Видать, залег где-то неподалеку, а мы расшумелись, что бичи дурные. Выскочил рядышком - бульдозер поперек бурелома. Лошадки наши взбеленились, друг на дружку прут, одна, братанова, ухнулась на мои бревешки поперечь ручья, по колени передними и провалилась. Я кричу: "Давай лошадь вытаскивать!", а братан и начальничек палят во все стороны и орут: "Я попал! Падла буду, попал!"
Когда выяснилось, что никто ни в кого не попал, еле-еле выволокли лошадь из бревенной ловушки, сами вымокли по пояс, промерзли и уже без песен и пальбы еще более часа добирались до базы, где и увалились без говору.
Утром пришли мужики, отдал я им стволы их допотопные, а чаем поить не стал, зол был то ли на них, то ли на себя.
Но что помню - это о чем думал, когда остался один после отъезда брата и начальника с мешком на хребтине.
А думал я о том, что если и есть такое понятие, как русский порядок, то суть его мы сами не всегда способны понять, хотя ни о чем так не мечтаем всю нашу историю, как о порядке, который для того и должен быть кем-то установлен, чтобы кто-то другой, ловкий да смекалистый, непременно нашел в нем слабину, каковую тут же назвали бы не чем иным, как правдой-матушкой, а потом с нее, с этой новооткрытой правды-правдушки, началась бы новая тоска о новом порядке, куда бы и сам комар носа не всунул - так там все прописано истинно и по-божески...
* * *
Замечал я за хорошими поэтами одно странное свойство: то ли не ценить, то ли не понимать глубинного смысла иной, будто бы походя вставленной в стих строки. Больше десяти лет назад прочитал я у С.Куняева такую вот строку: "Чем ближе ночь, тем Родина дороже".
Думаю, нынче он ее сам не помнит. А я чем старее становлюсь, тем чаще по поводу и без такового строка эта всплывает в памяти... Она даже будто вообще не в памяти, а во мне самом. Будто мной придумана и переживается как нечто глубоко личное и собственное.
Кто-то из немногих моих литературных критиков, кажется Лев Аннинский, не то в похвалу, не то в порицание уличал меня в романтизме. В действительности переход от романтизма к сентиментальности столь малозаметен, что порой, мне кажется, их даже можно перепутать. Ведь что есть в сути литературный романтизм? Попытка через некое, видимое как возвышенное, уйти от реальности. Но не бывает ухода без возврата, только возврат этот свершается как бы спиной к реальности, а тоскующими глазами все туда же - в несвершенное, несостоявшееся, а иногда и разоблаченное и обличенное в пустомыслии "романтическом", за которым, как оказывается со временем, с самого начала не числилось никакого содержания вообще, кроме, как бы сказал экзистенциалист, пустой интенции души...
Но как же, оказывается, порой дорога нам эта самая душевная интенция! Столь дорога, что, глядишь, и капают литературные слезинки на сухой лист бумаги, и бумага оттого нежнеет - а бумажная нежность это уже и есть миазм литературного сентиментализма.
Знаю, литературовед-профессионал назовет сии рассуждения дилетантскими... Ну а кто я, собственно?..
Только пусть он, профессионал, разъяснит мне при этом, отчего куняевская строчка, та самая - "Чем ближе ночь (моя ночь), тем Родина дороже", - почему она мучает меня в бессоннице, почему сотни, тысячи прекрасных литературных строк, сопровождавших меня по жизни, каковой, если откровенно, никому не пожелаю, почему эти строки, из памяти не исчезнув, большей частью как бы пребывают в "запасниках", а эта вот, и не пушкинская, не тютчевская, не гумилевская, - почему она...
Тринадцатого мая восемьдесят второго года я был арестован на подходе к Антиохийскому подворью, где работал тогда сторожем и дворником. В те месяцы и дни шла последняя, как теперь бы сказали, зачистка Москвы от всей и всякой инакомыслящей шушеры. Брали без разбору и "демократов", и "патриотов", и "самиздатчиков" разного толка... Короче - зачистка. Давно все шло к тому, и я почитал себя подготовленным!
Все уже круг. Все ближе холод стужи.
И крик-сквозняк задул мою свечу.
Но я готов. И мне никто не нужен...
и т. п.
Пустое! К этому быть готовым нельзя. Невозможно. Это всегда неожиданно, всегда внезапно. Всегда шок, и дело только в том, умеешь ли ты скрыть от чужих и от своих неизбежное состояние потрясения. У меня был большой опыт. Я умел. Но на данном этапе на том и заканчивались мои достоинства. После квартирного обыска был я переправлен для временного пребывания в обыкновенное отделение милиции и помещен в камеру, куда на ночь свозилась районная пьянь. Там предстояло мне пробыть, согласно Уголовно-процессуальному кодексу, три дня до предъявления обвинения. Могли бы и сразу в Бутырку или в Лефортово, но несколькими месяцами раньше "хрустнул по всем позвонкам" один "единомышленник", чьи показания явились формальным поводом для моего ареста. Возможно, была надежда, что "мрак" первичного места заключения воздействует и на меня должным образом...
Пустяковый факт, что я, человек "интеллигентного вида", был доставлен в наручниках и в трезвом виде, произвел на безвинных алкоголиков, валявшихся в камере, неожиданное впечатление: они прониклись ко мне необоснованным уважением, чем я немедленно воспользовался, чтоб навести элементарный порядок в помещении. Были вытребованы тряпки и ведра с водой, вымыты и протерты полы, и единственный "алкаш", пребывавший в предблевотном состоянии, уже не мною, но остальными сокамерниками был убедительно предупрежден, что в случае "дрянеизвержения" сам выжрет и вылижет...
Спокойствием и деловитостью я произвел впечатление и на дежурных милиционеров, и на следователя районной прокуратуры, попытавшегося, как говорится, по горячим следам провести "ударный" допрос, назвав, как бы между прочим, несколько имен друзей и знакомых, уже давших на меня показания.
Гляжу с улыбкой им в лицо.
Мой взгляд не жесткий и не колкий...
Именно так. Твое дело говорить, мое - слушать. Следователь разочарован, а я снова возвращен в камеру.
Только все мое "бравое" поведение было чистейшей туфтой. В действительности я был на грани слома. К тому времени, то есть на момент ареста, за мной не числилось ничего, что могло бы подпадать под действие даже такой безразмерной статьи, как знаменитая 70-я. Ни организаций, ни самиздата, ни "агитации и пропаганды". Именно в этом, в восемьдесят втором, я серьезно увлекся "писательством". Я вовсе не боролся с властью, это она боролась со мной как с безнадежно инородным существом. Власть зачищала идеологическую территорию и защищала верноподданных или прикидывавшихся таковыми от возможного тлетворного влияния, причем с их полного и откровенного согласия.
Ведь даже знаменитую песенку Б.Окуджавы "Возьмемся за руки, друзья, чтоб не пропасть поодиночке" мы понимали совсем иначе: не от власти строили стенку добропорядочные "шестидесятники", а от нас, способных спровоцировать их на поступки. Именно так отреагировал один из наших ведущих "славянофилов", лишь взгляд кинув на первый номер самиздатского журнала "Вече", - провокация! Немедленно прекратить! И напрочь захлопнулся в своем академическом патриотизме. Как раз "поодиночке" и удавалось "не пропадать" официальным фрондерам всех мастей. Всякий раз, как стихийно сколачивалась даже самая хилая стеночка, власть реагировала адекватно, а участники стенки, дружно сдав лидера, расползались по углам выжидания...
Мой арест помимо зачистки имел и другую цель, не менее важную для органов. Личные связи и знакомства в среде московской интеллигенции в случае моего "распада" не ахти сколь, но все же пополнили бы информационные накопления органов, ориентированных властью на усиление контроля над обществом, уже давно живущим не по вере, а по расчету. Потерявшая уважение власть самонадеянно полагала, что ювелирной работы органов вполне достаточно для сохранения статус-кво, что инстинкт выживания, став доминантой поведения кланов советской интеллигенции, практически совокупаем с партийными идеологическими постулатами как бы "на договорной основе": вы нам скромное и пусть даже молчаливое "за" - мы вам поощрения по силам и возможностям. Груди самой фрондерской писательской части интеллигенции были украшены орденами, в то время как можно было бы припомнить десяток писателей-ортодоксов, не удостоенных чести быть уколотыми орденскими булавками.
Противное это было время - таким оно мне запомнилось еще и потому, что с разгромом русских самиздатских журналов завяла, а то и (не люблю этого слова) похерилась идея формирования национально-государственного сознания, способного перехватить бесповоротно инициативу у маразматирующей марксистской клики, ибо в сути власти как таковой уже не было. Была пачка бездарных старцев и органы, замордованные идеей своей партийности. Не оговорка, а убеждение: если в последующей катастрофе есть вина органов, то она в том только и состоит, что они осознавали себя не государственными, а партийными. По этой же самой причине ни в каком из силовых ведомств СССР не было столько перебежчиков-предателей. При отсутствии государственного сознания достаточно было только основательно усомниться в правильности или правоте партийно-идеологической базы, чтобы приоритетными стали сугубо личные интересы.
Противное было время. Противно оно и окончилось для меня - арестом. Думал, готов. Гордился, что всегда готов. Но когда это произошло, оказалось, что нет, что не хочу я больше сидеть! Совсем как в песенке Юлия Кима: "...ослабли ноги до колен, когда узнал, что снова лагерь и снова не за сучий хрен". И вот уж в чем и на исповеди не признаюсь - какие подлые силлогизмы способна выстраивать в мозгу трусость, как эти силлогизмы перемалывают волю, как превращают человека в жалкое животное, опуская его на четвереньки и готовя глотку к судороге стона.
Внешне - да! Изображать непоколебимое спокойствие - этого искусства я утратить не мог. Безобидные алкаши, почуяв во мне бывшего зэка, даже галдеть старались потише: "Кончай базарить, мужики, Лехе поспать надо!" Но "Леха" не спал. "Леха" жалкими остатками воли сопротивлялся слому. Уже вовсю хрустели периферийные косточки, хруст подбирался к позвоночнику...
И тут нужны пояснения.
Зачистка инакомыслящих, а если точнее - инакоживущих в эти годы проходила, осуществлялась отнюдь не формально. Вовсе не ставилась цель непременно всех посадить. Сломать - было важнее для дела и почетнее для конкретного человека-следователя. К концу 70-х КГБ имел на своем счету несколько побед по этой части, самой звонкой из каковых было дело отца Дмитрия Дудко.
По предложенной выше классификации: обиженные, сопротивляющиеся и борцы - Дмитрий Дудко был не просто борец, он был духовным вождем борцов в стане "неофициальных русистов", как обозвал нас Юрий Андропов в своей докладной Центральному Комитету КПСС в начале 70-х. Был период, когда на фоне активности бунтующего батюшки потускнело даже имя Солженицына, выдворенного за рубежи Отечества. Солженицын что? Солженицын писатель. А батюшка вот он, здесь, и каждую субботу в храме на Преображенке на его знаменитых "беседах" толпы людей, готовых по его слову, слову страстному, болью за Отчизну насыщенному... Про готовность толпы говорю не со слов. Сам стоял, слушал, слезу патриотическую сгонял со щеки... "Помолимся, братья и сестры, за всех убиенных безбожниками, за всех замученных в лагерях Соловков, Колымы и Караганды! За возрождение Святой Руси помолимся! Да воссияет град Китеж!.. Помолимся!"
Тайные крещения детей на квартире батюшки (старшую свою дочь у него крестил). Листовки и обращения к "людям русским". И наконец, книги - по одной в полугодие срочно переправляемые за границу рукописями и скорейше возвращенные на родину в цветных обложках... И лишь когда пошли еще и стихи, тогда только почуял я (горжусь, я первый почуял) дух гапонизма.
Имя Гапона вошло в историю в непременном сопровождении слова "провокатор". Но "провокаторство" Гапона было лишь следствием соблазна, каковой я и называю гапонизмом. Это соблазн лидерства, причем лидерства политического. По-своему Гапон был честен и перед мирянами, которым искренно хотел добра, и перед политической полицией, когда надеялся "скорректировать" свои действия с главным принципом власти. Но гордыня! И вот он уже игрушка и в руках полиции, и в руках эсера Руттенберга.... Есть сведения, что в Швейцарии, куда был "командирован" Руттенбергом, встречался Гапон с Лениным.... То была уже агония. В итоге, повесив его, как провокатора, Руттенберг (будущий активист сионистского движения) как бы для истории зафиксировал типовую аномалию священнического сознания.
У нас, мирян грешных, тьма соблазнов. У батюшек в основном два: политика и литературщина. Могу лишь предположить, что причина этих соблазнов в отсутствии чувства самодостаточности священнического подвига. Логический и "законный" исход из таковой ситуации - монашество. Семейному же, честолюбием обуянному батюшке такой путь закрыт. Тогда-то - либо политика, либо писательство. Отец Дмитрий укололся обоими соблазнами.
Кстати, первый свой срок Дмитрий Дудко получил за... стихи! Безобидные лирические стихи, но публикуемые в немецкой оккупационной газете. Я знал человека, чья койка в лагерном бараке была рядом с койкой Дудко. Он и там писал стишки, но, видимо, уже не безобидные, если постоянно перепрятывал их, причем иногда под матрац своего соседа...
Меж тем определилась реакция власти на активность патриотического батюшки. Он был изгнан из московского храма и переведен в Подмосковье. Затем была странная автоавария с переломом ног, самим отцом Дмитрием трактуемая как очевидная попытка покушения. Держался он героически. Активность его только возросла. Особенно литературная. Батюшка буквально оседлал те немногие каналы связи с печатными органами за границей, которые нам были доступны. Перед каждым очередным вояжем за рубеж Ильи Глазунова он появлялся в квартире на Калашном с туго набитым портфелем (или сумкой, не помню) и втолковывал художнику важность срочной публикации его нового сочинения на тему, как нам спасти Россию-матушку.