Как говорится, на все сто я не рискну утверждать, что нас не ожидают более трагические события, но если, не дай Бог, случится... То все же будет схватка идей, уже "отстоявшихся" в смуте.
Что же до самой смуты, то, несмотря на некоторую весьма видимую заданность, новая книга С.Куняева эту всеобщую "смятенность" воспроизводит добросовестно и убедительно, чем и особенно ценна. Страницы о событиях 91-го и 93-го интересны каждой строкой, поскольку в критических эпизодах истории с наибольшей полнотой раскрывается душевное состояние как непосредственных участников событий, так и неучастников.
И без того известно, а воспоминания С.Куняева это подтверждают, что в 91-м, в отличие от 93-го, поклонники "великой советской цивилизации" имели реальный шанс на реванш. Реальный, разумеется, только в пределах условно-сослагательного наклонения. Они им не воспользовались. И не потому, что испугались, хотя, возможно, кто-то и испугался. Но и испуг здесь вторичен. Первичен тот факт, что и они, советские патриоты, были равноправными микробоносителями смуты.
Стоит только перечитать личный "план борьбы" С.Куняева с "перестройкой"...
Именно потому познавательной цены не имеют оценочные суждения С.Куняева, положим, о событиях ГКЧП - что он в дневнике записывал да какие интервью давал. Цену имеют только поступки. А они в вопиющем противоречии с суждениями. Лично автора воспоминаний это никак не компрометирует, но лишь свидетельствует о душевном состоянии - оно было далеко не столь однозначным, как нынче хотелось бы его видеть мемуаристу.
Вспомним: автор мчится в Москву, узнав о "перевороте".
"На душе было радостно (неужели кончается горбачевское гнилое время?!) и тревожно... Зачем такая громада стальных чудовищ?"
Менее добросовестный человек наверняка умолчал бы о сем противоречии чувств.
Или вот еще один чрезвычайно характерный эпизод, о котором кто-нибудь другой (но не С.Куняев), скорее всего, умолчал бы.
Поняв уклонение писателей-патриотов от поддержки "гэкачепистов" как молчаливую капитуляцию, противная сторона (во многих отношениях очень даже противная) решается с наскоку лишить писателей их коллективной собственности. Писатели не поддаются, сопротивляются и вроде бы побеждают. Но в победе не уверены. И что же они предпринимают?
"В полной надсаде и растерянности, не зная, что нам делать, на кого опереться, где найти сочувствие (!), поддержку, а может быть и помощь, ночью 31 августа мы с Володей Бондаренко поехали в гостиницу "Россия"".
Там съехались на конгресс "старики из первой эмиграции либо их дети, бывшие власовцы и энтээсовцы..."
То есть - злейшие враги "советской цивилизации". Но далее!
"Мы полагали... эти люди помогут нам связаться с газетами, журналами, радиостанциями Запада (!), чтобы рассказать (Западу! - Л.Б.) о первых русофобских шагах нового режима, увидевшего в русских писателях-патриотах одну из главных опасностей для идеологов и практиков августовского переворота".
Оказывается, можно обращаться за помощью к проклятому Западу, если некие "бяконые" силы посягают на писательскую собственность! А нет, чтобы до того обратиться к Западу - пусть бы он скорее признал ГКЧП - как-никак "попытка спасти Союз от хаоса, анархии, развала". А если смотреть глубже... То вообще!
И это после поездок по тому самому Западу, каковой Станислав Юрьевич, судя по дневниковым запискам, раскусил по самой сердцевине! Ну исключительно все понял как он есть, этот Запад, наизлющий враг России! И вдруг к нему за сочувствием и помощью? Да еще через посредников: белогвардейцев, власовцев и энтээсовцев, про которых он, С.Куняев, тоже все сурово понял, судя по текстам в книге, давным-давно.
Да ведь диссиденты, по М.Лобанову, к примеру, главнейшие разрушители социализма - они именно тем и занимались, что обращались к Западу. Но даже на их зов Запад откликался далеко не всегда...
Из текста опять же непонятно, что именно хотели русские писатели-патриоты объяснить Западу. Что они вовсе не являются "главной опасностью для идеологов и практиков августовского переворота" и их незаслуженно обижают? Или наоборот, что они, писатели-патриоты, не могут примириться с русофобскими выходками "идеологов и практиков" и просят Запад помочь побороть проклятых русофобов?
* * *
Выковыривая из тысячестраничного текста подобные нюансы, я вовсе не имею целью упрекнуть автора в беспринципности. Как бы я лично ни относился к политическим взглядам С.Куняева и к позиции его журнала, уж в чем в чем, а в принципиальности ни С.Куняеву, ни его журналу отказать невозможно. Помимо всего того ценного в книге С.Куняева, о чем говорил в начале темы и что очевидно, для меня не менее очевидным является тот факт, что вся книга, просмотренная под определенным углом зрения, на примере одного конкретного и насколько возможно добросовестно описанного состояния души, является первым и ярчайшим свидетельством о смуте как об особом состоянии сознания народа, когда он в силу обстоятельств утрачивает системное представление о бытии, независимо от того, была ли утраченная система понимания истинной или ложной. (Будь помоложе, отпаразитировал бы на С.Куняеве, накатал бы диссертацию. Что-то вроде: "С.Куняев как зеркало русской смуты".)
Слово "смута", строго говоря, политическим термином не является, но в том и видится его преимущество перед прочими политическими характеристиками эпохи, что оно схватывает самую суть случившегося: утрату или растрату народом высшего, надличностного смысла бытия. Ни одна из предлагаемых политических характеристик событий начала семнадцатого века в исторической науке не устоялась. А ведь было: "польско-шведская интервенция", "крестьянская война под руководством И.Болотникова"... Была интервенция и Болотников был... Но мы говорим, как и сто лет назад, "Смутное время", имея в виду чрезвычайную сложность, многоплановость и попросту мутность политической ситуации в Московском государстве данного времени. И еще, говоря так, зрим в корень, в суть происходящего. Как можем прочитать у писателя ХIХ века: "Осиротел народ русский, и сиротству своему ужаснувшись, пустился во все тяжкие". О духовном сиротстве речь...
Но в слове "смута" как бы заложен и немотивированный оптимизм, помогающий не поддаваться панике под впечатлением бед и бедствий, смуту сопровождающих. Как слово "болезнь" (если не сопровождается определением "смертельная") предполагает излечение, так и "смута" - будто бы обречена на преодоление. И такая психологическая установка безусловно позитивна. Ею вооруженному чуть-чуть, да все же легче устоять от присяги очередному "самозванству", она настраивает человека на поиск в пестроте политических инициатив и импровизаций некоего, еще, возможно, и недостаточно оформившегося, но, как нынче принято говорить, конструктивного начала. Сколь неисповедимы пути преодоления смуты народной, опять же свидетельствует наша история. В том далеком ХVII веке что, какое событие следует посчитать за самое начало изживания маеты-смуты? Конечно, не ополчение Минина и Пожарского. То уже финал с "зачисткой" территории. И не воззвания Гермогена - то пока еще всего лишь глас вопиющего...
Началом духовного возрождения, как это ни покажется странным, была присяга русских людей чужеземному, польскому царевичу Владиславу, потому что это уже была присяга "по закону" (не в строго юридическом смысле, разумеется), в то время, как прежде того беззаконие, "воровство" через самозванство измочалило души русских людей до форменного непотребства. Боярство "легло" под "тушинского вора" не просто добровольно, но с каким-то воистину бесовским азартом - чем ниже пасть, тем шибче сласть! Вариант же с Владиславом - начало образумления. Кончилась династия Рюриковичей. Годунов и Шуйский в каком-то смысле тоже самозванцы. Владислав же - представитель династии межгосударственного масштаба... Пусть не русин, но, приняв православие, кем же он станет, как не русином, - и хватит пылить по Руси "воровству"!
Конечно же, не обманщик Владислав знак или символ начала изживания смуты, но усталость от "воровства" и тяготение к законному государственному бытию, наткнувшиеся на идею, подсунутую коварным Сигизмундом, королем польским, - вот он, момент русского похмелья. И в любом случае присягавшие Владиславу русские люди были куда как менее корыстны, чем, положим, гвардейские полки, через полтораста лет присягавшие "чужеземке" Екатерине.
И к чему бы это я все?..
Да к тому, что оппозиционное состояние сознания, когда оно становится сутью бытия человека, когда оппозиционность превращается почти что в профессию, и более того, если эта полупрофессия еще и плохо ли, хорошо ли, но кормит, и еще хуже, если она не сопряжена с опасностью, то есть ненаказуема, - такое состояние чрезвычайно чревато искажением, повреждением души. В случае малозаметного для глаза изменения ситуации в положительную сторону, то есть в ту самую сторону, куда все глаза проглядел, человек оказывается неприспособленным к иной форме существования и вопреки всем и всяческим идеологическим установкам самым потаенным инстинктом начинает противиться тому времени, на которое работал. На уровне того же инстинкта берутся на вооружение лозунги: чем хуже, тем лучше; все или ничего...
Потому-то мне очень даже понятна реакция Александра Проханова на первое личное знакомство с новым президентом. Нормально - устать русскому человеку от диссидентства, от бесконечного выслеживания и обличения зла... И нормально для русского же человека служение государству, когда оно выполняет главнейшую свою функцию: обеспечивает народ населения страны. И не надо искать в данной фразе стилистическую погрешность. Ни в одном языке мира слово "народ" не означает процесс, то есть постоянное увеличение населения, нарождение - этого из века в век требовали необозримые русские пространства. Нарождение же возможно исключительно в благоприятных социальных условиях, и пример нищих азиатских народов, взламывающих свои географические границы постоянно растущим населением, - явление совершенно иного порядка.
Нормально русскому человеку уважать власть и при том постоянно ворчать на предмет ее несовершенства - в том, возможно, и есть "рабочее" состояние государства, каковое идеальным быть не может ни при каких самых благоприятных обстоятельствах. Но при том должна быть зрима тенденция на улучшение и общенародного, и собственно государственного состояния.
"По этой части" человеческого душевного состояния лично у меня богатейший жизненный опыт. Когда давным-давно, в юности, я только начал догадываться о порочности коммунистической системы-государства, какую муку, какую "ломку" я пережил, воспитанный не просто законопослушным гражданином, но и гражданином, гордящимся своим политическим гражданством! Поначалу я отчаянно искал и отыскивал не грехи государства, но факты, опровергающие мои "недобрые" догадки. Более прочего надеялся я встретить хитроумнощурого "дяденьку", каковой бы в два счета расставил бы все по своим местам, а я б вздохнул с облегчением и в наказание за свои соплячьи сомнения отправился бы в самое "пекловое пекло" коммунистического строительства. Отчасти именно этими побуждениями объяснялись мои "побеги" и на Братскую ГЭС, и в Норильск... И мой бросок в столицы в 60-х - а вдруг там откроется мне некая наиважнейшая суть, каковую в провинции не просечь...
И даже потом, когда самоприговоренность коммунистического строя открылась со всей очевидностью, мои побеги в тайгу, случавшиеся, разумеется, не от хорошей жизни, они, по сути, были "отдыхом" от напряжения противостояния...
И берусь категорически утверждать, что всякая идеологическая установка, хотя бы самым краешком близкая к революционной, в самом итоговом итоге своем противоестественна человеческому бытию, потому что рожден человек для созидания жизни и продолжения ее посредством любви... Любовь же к чему-то, что отвергает сколь угодно порочное и несовершенное, но реальное бытие рано или поздно, так или иначе оборачивается формулой Байрона: "My very love tо Thee is hate tо them", где это самое "хейт" становится доминантой поведения, а "лав" - всего лишь слабеньким самооправданием целостной нравственной переориентации.
Все сказанное, разумеется, имеет отношение исключительно к внутрисоциальной ситуации и никак не распространяется на обстоятельства чрезвычайные - чужеземное нашествие, к примеру.
В реакции А.Проханова на "деловитость" президента мне прежде прочего увиделся-услышался вздох облегчения. Кто-то отреагировал - дескать, перебор... Что ж, это очень даже по-русски. И если президент какими-то своими поступками не оправдал столь оптимистических надежд А. Проханова, разочаровал... Вторично! Важно, что была явлена готовность русского человека к иному, позитивному состоянию сознания. Ведь возможно, что новый президент еще вовсе не начало конца смуты, возможно, это пока еще только "феномен Владислава"...
Наши маститые социологи, сами большей частью продукты смуты, пытаются успех В.Путина объяснить политическими кознями и махинациями бюрократии. Но как бы там ни было, тот факт, что бюрократия, то бишь "служивые люди", и значительная часть народа проголосовала за совершенно определенный "образ", как он был народу и бюрократии подан, - в том несомненное свидетельство начала изживания смуты. Пусть даже только самое-самое ее начало.
Люди с уже прочно устоявшейся диссидентской, оппозиционной психологией ныне с явным сладострастием отыскивают и, конечно же, находят в действиях нового президента массу несоответствий между заявлениями и поступками. Многие всего лишь фиксируют реальность. Но невозможно не заметить и других: кто почти "рад", что опять все плохо, что снова можно "против", потому что быть "за" - это же так банально...
Что ж, они, "вечные диссиденты", тоже нужны, как некое постоянно бдящее и в меру влиятельное меньшинство, но именно когда они - меньшинство. Как "бдящий фактор" нужны и партии крутой социальной ориентации. При условии, если у них нет шансов на власть. Тогда их роль в многопартийном строе положительна, поскольку более совершенное беспартийное государство на нашем политическом небосклоне пока еще даже не просматривается.
Да что там говорить - вообще еще ничего путного не просматривается на наших отечественных горизонтах. К этой грустной мысли на исходе дней моих опять же и просится в строку Станислав Куняев:
"Чем ближе ночь, тем Родина дороже!"
Запад: соблазн любви и ненависти
Действительные идейно-политические "западные ценности", в особенности после известных балканских событий, справедливо представляются русскому человеку как кодекс вопиющего лицемерия, и на этот счет ныне и ранее сказано и написано достаточно, чтобы не повторяться...
А дипломаты - что ж, это их работа - играть на международном поле, каковое невозможно игнорировать. Играть и отыгрывать хотя бы пешки в самой проигрышной ситуации, в каковой оказалась Россия, по-видимому, на достаточно продолжительное время. Их дело - улыбаться и жать руки билам, джонам, майклам, произносить речи с многозначительными подтекстами, заявлять о намерениях и упреждать намерения соперников по всемирной политической игре и хотя бы минимально корректировать в пользу России невыгодную для России международную ситуацию.
Что до русского человека, необязанного к дипломатическим условностям, то он задолго до нынешних времен, по меньшей мере, еще век тому назад почувствовал опошление культурного пространства, идущее с крайнего Запада, наступающее на Запад серединный, на Европу, с которой до определенного времени у России культурное поле было одно - о том говорил Достоевский...
И верно ведь, сотни имен гениев Европы в нашем сознании никогда не воспринимались нами как нечто иноприродное. Никакой самый "русофил из русофилов", делая ныне стойку против Запада вообще, не имеет, тем не менее, в виду ни Бетховена, ни Диккенса, ни Рембрандта, ни Карузо... Да и крайний Запад - Америка, пока она была и осознавала себя частью европейской цивилизации, оставила в нашем культурном багаже немало подлинных ценностей.
Но, знать, что-то особое, неевропейское, почти инопланетное вызрело в недрах теперь уже исключительно американской цивилизации, и опошление сперва внутреннего культурного пространства, а затем агрессия пошлости - то лишь следствие мимикрии или мутантирования самой сути бытия бывших европейских переселенцев.
Советское бытие, положим, по своему политическому сечению тоже было пронизано пошлостью, двусмысленностью и попросту ложью. Но в силу необходимости самоизоляции российский коммунизм вынужден был хотя бы и сквозь цензурное сито, но возвратить и "запустить в оборот" значительную часть русского культурного наследия и в собственном воспроизводстве культуры так или иначе ориентироваться на достойные образцы многовекового культурного созидания.