Ребята мне очень завидовали. Князев даже сказал, что таким образом укрепляется связь разных поколений. Я, значит, по его мнению, одно поколение, а Власов — другое! Одним словом, домой я вернулся в прекрасном настроении.
Прихожу, а Власов уже у нас. Зашел пораньше: хотел, наверно, застать меня одного. А застал вместо меня Майку: она всех своих подруг позабывала и после уроков летит, как ракета, прямо домой.
Мне кажется, она хочет, чтобы и Власов тоже заикался и потел в ее присутствии, как другие мальчишки. А добилась совсем другого: вывела Власова из себя! Даже он — лучший спортсмен во всей нашей школе! — не выдержал: когда я вошел, он не сидел за столом, как обычно, а метался по комнате, весь взбудораженный. Ну, точно такой, каким он был, когда поднялся с пола и зацепился за стул. Или даже еще взволнованнее!
Наверно, он как следует отчитал Майку, потому что она ему что-то отвечала тоже очень взволнованно. Но когда я вошел, сразу замолчала, смутилась и села на диван. Наша Майка смутилась! Этого еще никогда не бывало! Дошло, вероятно, до ее сознания, что она нам мешает. В таком деле, которого даже понять не может! Потому что никогда еще на необитаемых островах не была. И тем более не ночевала!
Власов сразу подошел ко мне и тихо, шепотом, говорит:
— Кеша, сбегай, пожалуйста, срочно ко мне домой. Там у меня на столе, рядом с чернильным прибором, компас лежит. Он, я так думаю, нам с тобой сегодня весьма пригодится. Только сейчас же беги. Не задерживайся!
«Ага, — думаю, — значит, Майку уговорил! Не будет она нам больше мешать! Мы путь сегодня наметим. Я научусь управлять байдаркой, компасом пользоваться… Это нам все пригодится!»
Власов хотел мне свой адрес на бумажке написать. Но я остановил его:
— Скажи так, на словах: я повторю и запомню!
«Пусть, — думаю, — знает, что у меня память хорошая!»
Власов жил не так уж далеко. Но я все равно побежал проходными дворами, чтобы путь сократить. Ворота в одном месте были закрыты, а я через них перелез. И опять побежал. И не заметил даже, что у Власова в доме есть лифт. Только потом заметил, когда уже вниз спускался. А вверх, на шестой этаж, я мигом взлетел!
Позвонил три раза, как Власов просил, но никто мне дверь не открыл. Тогда я один раз позвонил, потом два раза: может, думаю, из соседей кто-нибудь дома? Никого не были… Я ухом к замку прильнул, но шагов не услышал. Только вода из крана на кухне капала… Это было слышно.
Путешественник должен быть настойчивым и упорным! Все, что ему нужно, он должен найти, разыскать и достать. Хоть под землей, хоть под водой!
И я твердо решил: без компаса домой не возвращаться! На улице я очень хитро и находчиво поговорил с дворничихой. И она мне уже буквально через минуту сообщила, что мать Власова работает тут же, рядом, — в домоуправлении.
Я спустился в полуподвал — и сразу узнал мать Власова, хоть никогда раньше ее не видел. Сам Власов был высоким, широкоплечим, красивым, а мать его была худенькой, совсем незаметной, но все равно была очень похожа на своего сына.
Я объяснил ей, в чем дело… Она смотрела на меня как-то подозрительно, с недоверием. Тогда я назвал номер нашей школы, имя и отчество классной руководительницы Власова, имена и фамилии некоторых его одноклассников и даже упомянул, что наша школа на первом месте в районе по спортивной работе. Власов будет очень доволен, когда узнает, что я и тут проявил находчивость. Завоевал доверие его матери!
Она убедилась наконец, что я — это я, что пришел я от самого Власова, с его личным заданием.
Мы сели в лифт и поехали на шестой этаж. А через несколько минут компас уже был у меня в руках: кругленький, отполированный такой… Я на обратном пути все время его поглаживал.
Снова я прошмыгнул проходными дворами, перелез через ворота. И, запыхавшись, примчался домой. Но там никого не было…
Я не поверил своим глазам. Заглянул под стол, за буфет, за книжный шкаф.
Никого не было.
Как же так?
Наверно, Майка сказала Власову что-нибудь… чего он не мог стерпеть и ушел. Нельзя было оставлять их вдвоем! Нельзя!
Куда же бежать? Где искать Власова?
Я решил все-таки ждать дома: может быть, он вернется?
А чтобы время шло побыстрее, я сел и написал в своем дневнике обо всем, что сегодня случилось.
* * *
Ждал я долго.
Я успел описать в дневнике все, что случилось со мной утром и днем. Потом я написал на отдельном листке сообщение о том, что мы с Власовым первыми среди всех людей на земле провели целый день и целую ночь на острове Футбольного Поля.
Я запихнул эту бумажку в пустую бутылку из-под «Ессентуков», которые мой папа пьет перед обедом, а Власов все не возвращался…
Наконец раздался звонок. Я бросился открывать дверь. Это была Майка. Но я сперва даже с трудом узнал ее: Майка была какая-то странная. Сказала мне спасибо за то, что я открыл ей дверь.
Раньше она никогда ни за что меня не благодарила.
— Ты один, Кешенька? — спросила она.
Я чуть не упал… Всегда я был просто Кешкой, иногда даже Иннокешкой, потому что полное мое имя — Иннокентий. «Наверно, замаливает свои грехи! — решил я. — Выгнала Власова, а теперь опомнилась и подлизывается. Ничего у нее не выйдет!..»
— Ты сказала Власову такое… что он из-за тебя ушел, да? Сознайся!
— Из-за меня ушел? — с глупой какой-то улыбочкой переспросила Майка. — Скажи лучше, что он из-за меня пришел!
— Куда?
— Сюда, к нам.
— Когда?
— Ну, примерно дней десять назад… Точно уж я не помню.
— Ха-ха-ха! Ты с ума сошла, что ли? Он сначала пришел помогать мне! По физкультуре… Говори: куда он ушел отсюда?
— Туда же, куда и я.
— Куда и ты?
— Ну конечно. Мы оба пошли в кино.
— В кино?! Но ведь он же послал меня за компасом!
— Это потому, что, когда ты вернулся из школы, он еще не успел уговорить меня. Я сперва отказывалась идти…
— И он тебя уговаривал?!
— Ты не сердись, пожалуйста. Ты еще этого не понимаешь.
— Врешь! Все ты врешь! — крикнул я.
И почему-то со злостью посмотрел на портрет своей бабушки, с которой, как говорили, в нашей семье пошли красавицы по женской линии.
Я схватил со стола компас…
А через несколько минут я уже мчался теми же самыми проходными дворами, что и днем. И перелезал через те же самые ворота.
Дверь мне открыл Власов.
— Ты был с ней в кино? Это правда? — прямо с порога спросил я его.
— Погоди… Я сейчас тебе все объясню.
— Ты из-за нее пришел к нам, да? Никто тебе заниматься со мною не поручал? Говори: не поручал?
— Погоди, Кеша… Ты же мужчина. Ты должен понять…
— А в путешествие мы пойдем? Говори: пойдем? Или никакого такого острова вообще нет?
— Остров есть. Есть такой остров… Я сам его видел. Только там, понимаешь, городской пляж устраивают. Лежаки всякие понавезли, ларьков понастроили… Так что опоздали мы с тобой. Но ты, я так думаю, будешь на этом пляже загорать. Приплывешь туда на речном трамвае… Это гораздо быстрее, чем на лодке. И удобнее!
— Удобнее! Я всем ребятам уже рассказал… Я готовился. Я так ждал…
Больше я ничего не стал говорить. Просто не мог.
Я слетел с шестого этажа вниз за какую-нибудь секунду.
Он не мог угнаться за мной.
— Прости, Кеша. Ты же мужчина. Ты должен меня понять. Я просто не знал, что ты так расстроишься, я не думал. Я не ожидал…
Он уже говорил не вразвалочку, переминаясь со слова на слово, а сбивчиво, нервно, и слова у него наскакивали одно на другое:
— Если хочешь, мы с тобой поплывем туда, на остров. Пока еще там никто не загорает… Поплывем! Самыми первыми! Хочешь? Возьмем байдарку и поплывем. Хочешь, а?
— Я никуда не поплыву с тобой, Кубарьков. Потому что ты лгун и обманщик!..
Кубарьков — это была его настоящая фамилия.
— Давай поплывем! Или пойдем за грибами… Или рыбу удить. А если хочешь, возьми себе этот компас. Навсегда… Он тебе пригодится. Если хочешь…
— Без него дорогу найду!
Я обернулся и сунул компас ему в руку.
И тут заметил, что у него дрожат губы… Я даже приостановился.
— Ты только Майе не говори… Не говори, что я так пошутил. Что я сочинил все это про необитаемый остров… Не говори ей. Очень прошу тебя. Не говори…
И я ничего не сказал Майе. Ни одного слова. Но в путешествие я с ним не пошел. И никогда не пойду.
Никогда!..
1966 г.
СТРАДАНИЯ МОЛОДОГО ВИКТОРА
Сны, которые повторяются… Часто они, навязчивые сновидения, воссоздают то, что очень бы хотелось забыть: одному снится война, другому автомобильная катастрофа, в которую он попадал, третьему — чье-то предательство… А мне до сих пор снится, что я должен решить задачу по геометрии с применением тригонометрии — и я просыпаюсь в холодном поту. А проснувшись, долго не расстаюсь с теми годами, которые, впрочем, всегда со мной. «Ты — как ребенок!» — упрекают меня. Словно бы дети хуже, чем взрослые. Давние восприятия, прежние интонации не оказались забытыми, заглушенными высокомерием взрослости…
— Начинаются страдания молодого Виктора, — со вздохом произнесла мама, как только я уселся за домашние задания по математике.
Мама сказала о моей молодости, хотя я фактически пребывал еще в детстве. Уловив мое удивление, мама рассказала, что у классика немецкой литературы Иоганна Вольфганга Гёте есть знаменитое творение под названием «Страдания молодого Вертера». Знаменитое, но я его не читал.
— А опера есть такая?
— Есть и опера, но она называется просто «Вертер». Ее сочинил французский композитор Массне.
Об опере я спросил неслучайно: мама была музыковедом — и сравнивала с оперными сюжетами сюжеты, возникавшие в нашей семье. При всяком удобном случае она старалась приобщить к музыке и меня. А одновременно — к литературе, которая, как она уверяла, «мать всех искусств», ибо «даже в основе балета лежит либретто». Это мама кого-то цитировала… Меня в той цитате привлекла не мысль о величии литературы, а забавная рифма: «В основе балета лежит либретто».
— В святой книге сказано: «В начале было слово». Это о времени, то есть с чего все началось. Но и по смыслу — «вначале» слово.
«Слава Богу, не математика!» — вздохнул и я, но с облегчением.
В тот раз мама прибегла к литературе, чтобы поменять немецкое имя Вертер на мое имя Виктор, поскольку оба мы, по ее мнению, были страдальцами: он из-за любви, а я из-за математики. Мама не знала, однако, что и я, семиклассник, мучился не только ненавистью к математике, но и любовью к математичке. Ее звали Виолеттой Григорьевной.
— Оперное имя! — впоследствии сделала открытие мама. — Она тезка главной героини оперы «Травиата», которая была несчастной красавицей и умерла от чахотки.
Высокое любовное чувство у меня возникло в тот день, когда я схватил самую низкую отметку по геометрии с применением тригонометрии. Виолетта Григорьевна присела рядом со мной, чтобы попонятней растолковать, в чем заключаются мои математические просчеты. Ни одно женское лицо, кроме маминого, не оказывалось так близко и ни одно женское плечо не прислонялось к моему плечу так непосредственно. Фактически я потерял сознание… Но и в бессознательном состоянии понял, что это обвал. Что это конец всем моим наивным детским мечтам и забавам. Вникать в ее объяснения я, конечно, не мог. Существовали только лицо и плечо…
Расписавшись в моем дневнике, где Виолетта Григорьевна приглашала родителей явиться к ней для переговоров — как я быстро сообразил, обо мне! — мама попросила отца:
— Сходи в гимназию ты. А то я разволнуюсь, раскашляюсь, как в опере «Травиата».
Кашель был первым признаком всех маминых переживаний. Отец, будто следователь по особо важным делам, доискивался до причины каждого такого волнения. И расценивал ту причину как террористический акт, направленный против маминого здоровья, а значит, и против всего нашего дома.
— Ты не любишь математику, — обратился ко мне отец, точно к разоблаченному террористу. — А что-нибудь ты вообще любишь?
Он был наступательным и мощным, как танк, атакующий огнем преувеличений и обобщений. «Отец обороняет нашу семью от бед!» — разъясняла мне мама. Он оборонял семью от бед, а мама мягко обороняла меня от него.
— Ну, почему же? Витя многих и многое любит. Нас с тобой, например…
«И Виолетту Григорьевну!» — мысленно выкрикнул я. Любил я также свою кошку Машеньку с ее глазами, похожими на маленькие, добрые светофоры — круглые и зеленые: «Дорога открыта!» Любил терьера Гошу с глазами, наоборот, густо заросшими: не поймешь, что думает и что замышляет! Любил я и рыб в аквариуме, которые, набрав в рот воды, хранили какие-то подводные тайны и не обращали на нас ни малейшего внимания. Еще любил я двух попугаев в просторной клетке на подоконнике, которые, в отличие от рыб, рты свои закрывали в исключительных случаях. Но, повторяя наши слова и фразы, не передразнивали, а как бы их затверждали…
— Не собираюсь быть технарем! — ответил я отцу.
— И где же ты собираешься применить свои силы? В зоопарке?
Я должен был применить не знания, не способности, а именно силы, ибо на силу отец рассчитывал более, чем на все остальное.
— То, что Витя любит животных, заслуживает уважения, — опять тихим шагом вошла в разговор мама. — У него Машенька с Гошей не враждуют, как кошка с собакой, а живут душа в душу. И попугаи не задираются… А Машенька не лезет лапой в аквариум. Витя их так воспитал. И все же… — Она повернулась ко мне. — В основном папа, поверь мне, прав. Точные науки не противоречат твоему благородному отношению к «братьям нашим меньшим». — По маминому убеждению, отец в основном оказывался прав всегда. — А о «братьях наших меньших» заботься по-прежнему. — Поразмыслив, мама добавила: — Я думаю, Вите нужен домашний преподаватель. Иначе он может расстаться с этой гимназией: там ведь особые требования, повышенные.
Расстаться с повышенными требованиями я был не прочь. Но расстаться с Виолеттой Григорьевной!
— Домашний репетитор необходим… — поддержала свое же предложение мама. — Предпочтительней, чтобы это была Витина учительница. — Я тоже это предпочитал! — Если этично ей предложить…
— Этично! — грохнул отец. — Сейчас все, за что платят, этично.
Мама закашлялась. Она кашляла застенчиво и обаятельно, прикрываясь платочком и изящно отмахиваясь от кашля, как женщины отмахиваются от чрезмерно одолевающего их смеха или от мужских комплиментов, которые им на самом деле приятны.
Отец дорожил маминым здоровьем несравненно больше, чем собственным, — и возил ее к медицинским светилам. Но светила светили не одинаково и в разные стороны. Одни обвиняли мамины бронхи, другие предъявляли тяжелые претензии к ее легким. И лишь самый авторитетный маг поставил диагноз с поэтичным именем «ал-лер-ги-я».
Но на что именно была аллергия у мамы? Опять возникли, как ныне говорят, альтернативные мнения: одни предполагали, что мама аллергирует на запахи, другие — что на кошку с собакой, но авторитетнейший маг, поставив точку на других точках зрения, связал аллергию с нервной системой.
Я, хоть и не был магом, давно уж заметил, что мама кашляла, если с чем-то была не согласна или о чем-нибудь беспокоилась. А пытались — надо же! — опорочить Машеньку с Гошей. Люди, у которых есть собаки и кошки, наоборот, дольше живут. Об этом я услышал по радио. И это полностью совпадало с мечтою отца по отношению к маме.
— Хочу, чтобы ты меня надолго пережила, — регулярно повторял он.
— И как же я без тебя буду?
— Давай оба жить долго! — приходил отец, как говорят ныне, к консенсусу. — Столько из разных языков нахватали слов, что не знаешь, какой язык изучать! — возмущался отец. И не изучал ни одного.
Если дорогу нашей семье преграждали (в буквальном смысле!) природные или погодные препятствия — сугробы, лужи, какие-нибудь рытвины или ямы, — отец играючи вскидывал маму на руки и перешагивал через преграды. При его мускулах это было нетрудно. Но он вообще стремился нести маму на руках через жизнь…