Но голос пока не желал отвлекаться от недавней утраты.
— Потом он сказал: «Я буду считать неверностью не твое замужество… а твое одиночество!» Значит, я впервые окажусь ему неверна. Невзирая…
И замолчала.
«На что она может или должна взирать? — опять встрепенулся я. — На что? Или, не дай Бог, на кого?» Мне показалось, что в ее судьбе… может произойти еще одно внезапное совпадение: мое появление тоже именно в этом месте и именно в это время.
— Невзирая на то, что я создана для семьи, — продолжала она, словно бы меня успокаивая. — Но помилуй…
Она опять просила помилования. Почему? А если действительно в нем нуждалась, я готов был немедленно то помилование провозгласить. Она, чудилось мне, — нет, я был уверен! — могла обрести во мне хотя бы схожесть с тем, что утратила. И одновременно мог обрести я… Больше того, что утратил, гораздо больше! Ее характер, так определенно выраженный ее голосом, который не мог обмануть, обещал искренность. И понимание, и терпимость… Ей достаточно было лишь приобщиться к самой себе. И ко мне… «Да еще и похожа на Натали!» — непроизвольно повторялось в моем сознании.
— Мне пора. А ты посиди, подыши… Вокруг столько цветов! Ты не забыла, что я в триста тридцать первом номере? На третьем этаже.
— Как я могла забыть? Но пойду с тобой.
«Триста тридцать первый!.. — затвердил я в памяти. — На третьем этаже!» Будто этот гостиничный номер мог располагаться на седьмом или десятом. Я вновь повторил про себя заветную трехзначную цифру: она представилась мне ключом к пиршеству нового (столь долгожданного!) бытия.
Я слышал, как они поднялись. Направились к отелю по тропе, что была, я знал, щедро окаймлена цветами и ароматами.
Я отважился… и обернулся.
Ковыляя, прихрамывая на четыре ноги, от меня удалялась старость. Она пыталась не быть явной, согбенной. Но оттого лишь беспощадней себя обнажала.
Удалялись моя фантазия и моя надежда.
А передо мной было Мертвое море. Без подводных растений, без рыбьей суеты… Совсем мертвое.
МИМОЗЫ
Андрей туманно представлял себе, что дарить женщинам к празднику. С подарками он не раз попадал впросак. Правда, Клава всегда очень долго его благодарила, но потом вела себя как-то странно. К примеру, с театральной сумочкой, купленной Андреем, она ходила только в магазин, а в театр — никогда. Его духами она не душилась.
— В чем дело? — недоумевал Андрей. — Флаконов красивей этого в магазине не было! Посмотри, какой замысловатый…
— Все хорошо, все очень хорошо, — успокаивала его Клава. — Просто я берегу твой подарок. Он дорог мне — и я берегу.
Но в этом году Андрею повезло. За несколько дней до праздника Клава, вернувшись с работы, сказала:
— Утром, я видела, продавали мимозы. Спешила на работу — и не могла купить. Мои самые любимые цветы! Раз появились — значит, весна. Каждый цветочек похож на маленького цыпленка, присевшего на ветку!
— Твои самые любимые цветы? — механически, не отрываясь от газеты, переспросил Андрей.
— Я сообщаю тебе об этом каждую весну, — обиделась Клава. И, как всегда в подобных случаях, стала нарочито громко стучать и звенеть на кухне.
Андрей вспомнил об этом разговоре вечером седьмого марта, когда мужчины из их конструкторского бюро устремились в магазины за подарками. Днем они все получали устные консультации у секретарши начальника, которая считалась самой элегантной женщиной не только в бюро, но и во всем научно-исследовательском институте. Она любила давать советы по части подарков, нарядов и правил хорошего тона.
Пожалуй, только Андрей не советовался с секретаршей начальника. Он знал, что нужно преподнести Клаве: он подарит мимозы, ее самые любимые цветы.
В цветочном магазине, неподалеку от института, покупателей не было. Одна только продавщица сидела в уголке, сосредоточенно разглядывая свои ногти и, видно, определяя, нужно ли наводить к празднику маникюрный глянец.
«Вот хорошо! — подумал Андрей. — Совсем пусто!» Но тут он заметил, что и на полках тоже было пустовато. Стояли цветочные горшки, перепачканные землей. Из горшков лезли вверх какие-то странные растения. Стебли их напоминали кривые корни хрена, а цветы были такие хилые, такие невзрачные, что и цветами-то их назвать было нельзя.
Увидев Андрея, продавщица проворно вскочила с табурета, на ходу взбивая прическу. И до неграмотности учтиво спросила:
— Что будет угодно для вас?
— Мне нужны мимозы, — сказал Андрей, с грустью поглядывая на уродливые растения в цветочных горшках.
— Мимозы? Имелись утром, имелись днем… Сейчас все кончились. Сами понимаете: завтра праздник. Все за этим товаром охотятся.
Андрей со злостью взглянул на продавщицу: и потому, что в магазине не было мимоз, и потому, что она бесцеремонно называла «товаром» любимые Клавины цветы.
— Возьмите вот эти, — предложила продавщица. — Последние три горшка остались. Тоже очень редкие цветочки…
— Я вижу, что редкие, — хмуро улыбаясь, сказал Андрей.
— И холода не боятся.
— Их самих испугаться можно! А больше ничего нет?
— Сегодня ничего, а завтра подбросят.
Нет, завтра будет поздно… Ему хотелось, чтобы утром, в день праздника, подарок был на Клавином столе. Несколько минут он молча размышлял. А продавщица за это время собралась с силами и пошла в атаку:
— Возьмите эти цветы. Не пожалеете… Их только надо раскрыть руками, а там, внутри, они лиловые, сиреневые… Очень даже оригинальные цветочки! И простоят долго. А ваши мимозы на второй день осыплются. Мужчины ведь в цветах ничего не понимают.
Сама того не подозревая, она привела самый убедительный для Андрея аргумент. Может, и в самом деле не понимает? Он нагнулся и понюхал цветок.
— Изумительный аромат! — крикнула в этот момент продавщица.
И Андрею показалось, что цветы в самом деле приятно пахнут. К тому же он очень устал, ему хотелось поскорей добраться домой и поужинать.
— Ну ладно, — сказал он. — Пришлите завтра утром. Домой… Адрес я напишу.
Он полез во внутренний карман пиджака и достал оттуда толстый граненый карандаш.
«Первомайская улица»… — написал Андрей. И задумался. Он вспомнил вдруг, что этот карандаш, вызывавший зависть у других инженеров (а только инженеры-конструкторы умеют ценить хорошие карандаши!), достала ему Клава. Она ездила за ним на край города, к какой-то школьной подруге, работавшей сейчас в писчебумажном магазине.
Вспомнил Андрей и другое. Недавно ему захотелось прочитать роман, о котором много спорили его друзья-инженеры. Но за журналом в институтской библиотеке установилась длинная очередь. Клава обзвонила всех своих друзей. А как-то в воскресенье она поехала за город, на кирпичный завод, и там, как в детские годы, выменяла у своей подруги нашумевший роман на сборник фантастических повестей.
Так было всегда. Сперва Клава хмурилась:
«Ты, Андрюша, как маленький: увидишь чужую игрушку — и хочешь такую же!..»
Но в тот же день она принималась искать приглянувшуюся ему «игрушку», как это много лет назад делала мама. Он вспомнил… И карандаш остановился.
— Вы не указали дом и квартиру, — откуда-то с другой планеты раздался голос продавщицы. Андрей скомкал листок.
— А где сейчас можно достать мимозы?
Изысканную вежливость продавщицы как ветром сдуло.
— Справок не даем! — процедила она. Вновь уселась на табурет и стала с демонстративным вниманием изучать свои ногти.
Андрей вышел на улицу. Вечер был неуютный, метельный… Казалось, мороз, незаконно перешедший границу весеннего месяца, хотел посильнее накуролесить, чтобы оставить по себе память. Усталому и голодному Андрею ветер, переносивший с места на место стайки снежинок, казался обжигающе холодным, пронизывающим. В такие минуты, поеживаясь, приятно вспомнить лето, какой-нибудь день, поразивший тебя красками и щедростью тепла.
Андрей вспомнил такой день… Он возвращался с курорта, а Клава встречала его на вокзале. Соседи по купе, как это обычно бывает, с любопытством разглядывали женщину, о которой они столько слышали за двое суток пути. Клава смущалась и закрывала лицо огромным букетом.
«Откуда такие чудесные цветы? — спросил Андрей. — Можно подумать, что не я приехал с юга, а ты».
«Купила на привокзальной площади, она вся в цветах…»
Вспомнив об этом, Андрей решил добраться до вокзала. Это было нелегко, но он смело пустился в путь.
Транспорт переживал бурные часы «пик». Помня о завтрашнем празднике, Андрей долго пропускал вперед всех женщин, стоявших в очереди, — и в результате только одна его нога уместилась на подножке троллейбуса. Затем он пересел на трамвай, проехал несколько остановок, вышел на привокзальную площадь — и обнаружил, что никаких цветов на площади не продают.
— Утром были мимозы, а сейчас одни только папиросы остались, — сказала лоточница, которую мороз заставлял по-птичьи прыгать на одном месте и колотить себя в бока. Казалось, она раздраженно наказывала себя за какую-то серьезную провинность. — Вы бы к драмтеатру съездили. Там цветочный ларек имеется…
Кругом были парфюмерные и галантерейные магазины. Их витрины опрокинулись на панель широкими, светлыми квадратами. Внутри, на полках, он знал, были вещи, неотразимо заманчивые для женского сердца. Но Клава хотела украсить комнату весенними цветами — и Андрей решил достать их во что бы то ни стало!
Он снова втиснулся в трамвай.
В окне Цветочного ларька, возле драмтеатра, Андрей цветов не увидел — он увидел лишь заиндевевшее лицо старичка продавца, даже на морозе не потерявшее своей ласковости в сочетании с невинной, незлобивой хитрецой. Усы старичка, казалось, были вылеплены из снега, и из снега вылеплена смешная метелочка на подбородке.
— У вас есть мимозы? — безнадежным голосом спросил Андрей.
Старик развел руками и при этом так улыбнулся, словно отрицательный ответ его должен был обрадовать Андрея.
Андрей облокотился о деревянную притолоку. «А Клава бы все-таки достала цветы, если б они нужны были мне, — подумал он. — Из-под земли бы достала… Да, мы подчас куда беспомощней женщин!»
И тут, сам не зная почему, он рассказал старичку историю своих поисков.
— Конечно, жена и без мимоз обойдется… А все-таки хотелось бы!..
— Да, понимаю вас, — сказал старичок, с нескрываемым удивлением разглядывая Андрея. — Не так уж часто современные молодые люди о цветах беспокоятся. Цветы вроде и ерунда… Безделица вроде. А через них, между прочим, жена ваша многое увидеть может…
Андрей вытянулся во весь свой недюжинный рост и зашагал прочь от ларька с таким видом, будто собрался отправиться за мимозами на край света, будто решил немедленно слетать на юг, где растут любимые Клавины цветы.
Но вдруг он услышал сзади:
— Молодой человек, можно вас на минуточку!
Андрей вернулся к ларьку.
— Тут я, по правде сказать, оставил один букетик для дочери, — извиняющимся голосом сообщил старичок. — Да вижу, вам цветы очень нужны. А ей пускай жених достанет, пусть тоже поищет! Это его дело. Верно я говорю?
— Еще бы!.. — воскликнул Андрей, готовый расцеловать старичка в его снежные усы и в смешную заиндевевшую метелочку на подбородке.
Букет был аккуратно завернут в большой лист шершавой бумаги. Но цветы спрятать нельзя! Пассажиры троллейбуса вдыхали нежнейший аромат юга, ворвавшийся в побеленный морозом вагон. Молодая женщина завистливо взглянула на сверток, потом на Андрея, а потом бросила укоризненный взгляд в сторону своего спутника, мрачно уткнувшегося в журнал.
«Правильно, правильно!.. Пусть тоже поищет!» — подумал Андрей. Он тихонько отвернул край оберточного листа, взглянул еще раз на любимые Клавины мимозы. И каждый цветок показался ему в самом деле похожим на только-только вылупившегося, неправдоподобно маленького цыпленка, присевшего на зеленую веточку.
1955 г.
ГАРАНТ
(Из зарубежного цикла)
В разведку обычно посылают мужчин. К тому же самых отчаянных и бесстрашных. Но моя семья отправила в разведку меня… Как разведчик я должна была выяснить, в каком израильском городе удобнее поселиться и смогут ли мои домочадцы устроиться на работу. То, что устроюсь я, сомнений не вызывало: более всего в повседневности ценятся те врачи, которые заменяют или ремонтируют устаревшие части человеческого организма. А я как раз была стоматологом. К тому же меня обещала взять в помощницы подруга по институту, которая давно утвердилась на Обетованной земле.
Разведчик, глядя в глаза собственной смерти, прокладывает дорогу своему воинскому подразделению. А я прокладывала дорогу своей семье, глядя в глаза собственному одиночеству.
Спасти разведчика от гибели часто не может никто. Меня же спасти от моего одиночества мог Леша, называть которого вслух слишком высокопарным словом «супруг» или слишком коротким — «муж» раньше почему-то не поворачивался язык. Или сердце «не поворачивалось»… Моей стартовой — и, я надеялась, финишной! — любовью был не супруг и не муж, а именно Леша, которому не требовался официальный семейный чин, хотя на бумаге он ему был присвоен. Я ощущала Лешу самым близким и в уже далекой Москве.
От одиночества могли спасти и мама с отцом, которые годами обсуждали — ехать или не ехать, но перестали сомневаться, как только расстались со мной.
И все-таки мои домочадцы решили сначала избавить меня от одиночества с помощью Лешиного приятеля Димы. Пока в нашей московской квартире рождался громоздкий план перевозки несметных — за целую жизнь накопленных! — вещей, Дима взял чемоданчик, перебросил через плечо спортивную сумку и явился ко мне. Главной же его ношей были рекомендательные письма от Леши и мамы с папой. Они гарантировали, что Дима, который успел покорить их уже после моего разведывательного отлета, — это «исчадие рая» (исчадием ада моя восторженная семья вообще никого не считала), что Дима «в доску свой», а стало быть, и их парень. Осталось только, чтобы он стал и моим. Тоже «в доску»! Такой спасительной доски в моем скромном тель-авивском жилище не было, а у него, естественно, не было и жилища. Чтобы Дима его поскорее обрел, меня просили предоставить ему «гарантию», то есть за него поручиться и стать «гарантом». А домочадцы ручались на десяти страницах! Дима, оказывается, был добрейшим (мои родичи тяготели к эпитетам в превосходной степени), был и надежнейшим, и мастером на все руки. В последнем я убедилась сразу, как только руки его обняли меня с такой — разумеется, дружеской — силой, точно мы были знакомы не какие-то там минуты и даже не месяцы и не годы, а долгие и прочные десятилетия.
Дима все делал стремительно… Стремительно заметил, что я выгляжу «на миллион долларов» (чем мое миллионерство, увы, и кончалось), что двухкомнатная квартира моя хоть и невелика, но прекрасна, что стол на кухне слегка накренился и его надо незамедлительно поставить на все четыре ноги. Он вылечил стол максимум за четверть часа: благо в спортивной сумке оказались все необходимые инструменты.
Семья наша гарантировала, что я могу доверять Диме, как самой себе. Мои домочадцы отличались такой доверчивостью, что оставляли ключ без разбору всем «честным людям», в результате чего нас трижды обворовывали. «Доверять, как самой себе…» Эта фраза тоже была идилличной, потому что самой себе я доверяла меньше всего.
«А можно ли ручаться за чужие поступки? Можно ли гарантировать чью-то порядочность?» — думала я. Хотя, снимая квартиру, тоже добывала «гарантии». Но разве мы — даже в мыслях! — подчиняемся безропотно тем жизненным правилам, которые считаем обязательными для других?
Я вспомнила, что свадебным днем в любовной лихорадке Леша заверял: «Будем неразлучимы! Навечно неразлучимы!..» А потом, разлучившись на неопределенное время, отправил меня в разведку. «Мы не можем без тебя жить!» — уверяли родители. Но — слава Богу! — не заболели и продолжали свое бытие вдали от меня. Ни Леша, ни мама с папой не смогли, значит, стать надежными гарантами своих собственных заверений. Но за Диму готовы были отдать «головы на отсечение». Не задумываясь, готовы… О, сколько голов оказались бы отсеченными, если бы эта, столь частая, готовность оборачивалась реальностью!