— Вы о чём, Геннадий Пантелеевич?
— Что это? — широко разведёнными руками Гудилин обвёл вокруг.
Своей громадной фигурой, размахом рук, рыкающим голосом Гудилин заполнял, казалось, весь коридор, и Сусанна Игнатьевна и пришедший с Гудилиным секретарь парткома Баширов невольно отодвинулись в сторону.
— Это больница, — спокойно и неторопливо, словцо объясняя ребёнку, сказала Сусанна Игнатьевна. — Старая, с прогнившими стенами больница, которая уже давным-давно нуждается в новом помещении.
— Я смотрю, вы не хотите меня понять. Тогда я спрошу вас прямо: почему Нартахов лежит в коридоре? Вы что, не могли найти для него получше места?
— Геннадий Пантелеевич… — Семён Максимович попытался урезонить Гудилина.
— У нас нет мест, — чётко отрезала Черемных.
— Так вот, Сусанна Игнатьевна, уважаемый наш главврач, советую вам сегодня же выписать несколько пьяниц и бездельников и освободить приличную палату.
По лицу Черемных пошли красные пятна.
— Пока в больнице распоряжаюсь я. И вам не советую вмешиваться…
— Так я кто такой? Я что, хулиган с улицы?
— Вы директор прииска, Геннадий Пантелеевич.
— Спасибо, хоть признаёшь директором. А то даже ваша санитарка, которая моет полы, не хотела меня пустить в больницу. Не время, говорит. Ну и порядок.
— Именно потому, что здесь существует порядок, санитарка и не пускала вас. И она поступала совершенно правильно.
— А насчёт перевода Нартахова в отдельную палату считайте, что я вам дал не совет, а распоряжение.
— Успокойтесь, Геннадий Пантелеевич, — повысил голос Нартахов. — И подумайте, в какое положение вы ставите себя и меня.
Гудилин рывком придвинул к себе стул, сел на него, и стул жалобно заскрипел, грозясь развалиться. Сусанна Игнатьевна хотела ещё что-то сказать, но, посмотрев на Гудилина, круто повернулась и ушла.
— Зря вы обидели женщину.
— Ничего, — рыкал Гудилин. — Пусть помнит, что я ещё директор прииска. И почему это мои слова для кого-то на прииске могут быть пустым звуком?
— Здесь больница. Здесь нет директора. Здесь больные и врачи. А Сусанна Игнатьевна — главный врач.
— Да что ты мне прописные истины рассказываешь? Это я всё знаю. Но что же, по-твоему, за этим порогом я не директор прииска? Ошибаешься — директор. И ночью, и днём директор. И за всё, что происходит на прииске, я отвечаю. Вот где у меня эта ответственность, — мосластой рукой Гудилин резанул себя по красной мощной шее.
— Но кричать-то не надо.
— Я и не кричу. Ты сам знаешь, что у меня такой голос.
Шёл всего третий год, как Гудилин работал на прииске, и он обычно с большим вниманием относился к советам председателя приискома, старожила этих мест. И почти с первого дня их совместной работы повелось, что Семён Максимович говорил Гудилину всё, что считал нужным сказать, говорил в глаза и без всяких обиняков.
— Ну, а насчёт того, что я лежу в коридоре… В этом, главным образом, виноваты вы. Ну, и я, конечно. До сих пор не можем построить новую больницу.
— Всё это так, — Гудилин упрямо уставился в оплывшее льдом окно. — Но я директор не только у себя в кабинете. И всем необходимо выполнять мои распоряжения, независимо от того, нравятся они или не нравятся.
Судя по тому, с каким упорством отстаивает Гудилин своё главенство, Семён Максимович подумал, что эти слова уже относятся не столько к ушедшей Сусанне Игнатьевне, сколько к присутствующим здесь Нартахову и секретарю парткома Баширову. И насторожился.
— Как со станцией обстоят дела, Геннадий Пантелеевич?
— О какой станции вы говорите? — Гудилин словно ждал этого вопроса. — Нет её. Сгорела. И дыму даже не осталось.
— Беда большая. Я понимаю — вам нелегко.
Уловив искреннее сочувствие в голосе Нартахова, Гудилин чуть отмяк.
— Будем заново строить здание. Утешает одно — дизели удастся восстановить. Пожарники постарались спасти их. Геройские мужики. Запасные части для дизелей не сегодня-завтра привезут с комбината… Сняли людей и материалы со строительства шестиквартирного дома. Вместо него будем строить станцию.
— Ах ты, беда, — расстроился Нартахов. — Ведь с таким трудом добились разрешения на строительство этого дома. Учителя опять без жилья останутся. Ну как им смотреть в глаза?!
— А что ты предлагаешь? — начал ожесточаться Гудилин.
— Предлагаю… — Нартахов нахмурился. — Что тут предложишь. Другого выхода, вижу, нет.
— То-то и оно.
— Хочется надеяться, что и учителя поймут. Не от хорошей жизни пришлось пойти на это.
— И я надеюсь, что меня люди поймут, — опять как-то многозначительно сказал Гудилин и посмотрел на Нартахова. — Критиковать всегда легче. Тут уместно и про совесть вспомнить, и про душу, и про бездушие… И обвинить начальство во всех смертных грехах. А как подумает человек, сам поймёт — другого выхода нет.
— И так бывает, — согласился Нартахов и вопросительно посмотрел на Баширова: куда это Гудилин клонит?
— Чем может обернуться пожар даже для нас лично, я думаю, вы хорошо себе представляете, Семён Максимович. Сегодня с самого утра я только и знаю, что давать объяснения по телефону. Руководству комбината, райкому, комитету народного контроля. И прокуратуре. Следует ожидать приезда специальной комиссии. И все требуют принятия немедленных мер. А мы и примем меры. Следует прежде всего привлечь к ответственности виновных. Прежде всего по административной линии. А там ещё и милиция своё слово скажет. Тем более что есть человеческие жертвы.
— Какие жертвы? — всполошился Нартахов.
— А ты что, не слышал ничего? Да об этом сейчас весь посёлок говорит. Сторож Уваров погиб. Нашли его сильно обгоревшим. Так что дело принимает как нельзя худший оборот.
— Как же всё это произошло? Ведь его и пожарники искали…
— А вот этого я пока не знаю. Пусть следствие скажет своё слово. Мы же должны сказать своё. Я тут заготовил приказ. Прошу ознакомиться и подписать.
Гудилин протянул несколько листков бумаги.
Что и говорить, приказ был весьма суровым. Да таким он и должен быть: слишком страшный случай и производству урон немалый. Надо, чтобы каждый извлёк для себя горький урок. Так думал Нартахов, вчитываясь в строчки приказа. Он дошёл до последней, третьей страницы — и запнулся. Чего, чего, а этого он не ожидал. В приказе сообщалось, что главного энергетика прииска Гурия Сергеевича Калашникова, директора электростанции Ефрема Сантаевича Багатаева и дизелиста Юрия Ивановича Чернова за халатность и безответственное отношение к своему делу, за нарушение техники пожарной безопасности, приведшей к пожару на станции, освободить от занимаемых должностей и дело передать в следственные органы.
Первых двоих Нартахов знал хорошо. Особенно Калашникова. Он чуть ли не всю жизнь провёл на золотых приисках Севера и хоть уже перешагнул пенсионный возраст, продолжал работать. Человек необычайно прямолинейный, скромный и добрый. Он с грустью говорил о том, что дорабатывает последний год и расстаётся с Севером — уезжает в свой родной Калинин.
Ефрем Багатаев в позапрошлом году окончил Московский энергетический институт. Парень малорослый, неказистый, и назначили его директором станции скорее из уважения к его диплому, нежели почувствовав в нём руководителя.
Долгие годы станцию возглавляли чаще всего люди без образования, как принято их вежливо называть, практика. Практики эти часто менялись, нередко случались поломки, и станция порою простаивала сутками. Не было, пожалуй, ни одного производственного совещания, где бы на все лады не крыли работу энергетиков. Но как-то так получилось, что с прошлого года по работе станции не было ни одного нарекания. И никто этого, кажется, и не заметил. Будто это так всегда и было. Нартахов, несколько раз побывавший у Багатаева, с радостью отметил, что углы помещения, некогда заваленные разным хламом, очистились и чистым стал пол, обычно засыпанный углём и заляпанный мазутом. И ещё узнал, что рабочие с уважением относятся к своему молодому начальнику, считая, что парень по-настоящему знает своё дело. И тогда же Нартахов подумал, что после того, как Гурий Сергеевич подаст заявление об увольнении, следует порекомендовать Багатаева на должность главного энергетика прииска.
— Ну что, ознакомились? — спросил Гудилин и протянул ручку. — Тогда подпишите.
— Ознакомился или согласился?
— Это как хотите. Мне сейчас не до дипломатии. Больше нет никакого другого выхода. И скажите спасибо, если будет достаточно этих троих.
— Для чего достаточно? Для того, чтобы действительно наказать виновных, или для того, чтобы обелить себя? — Семён Максимович почувствовал, как в груди закипела злость.
Но Гудилин оставил вопрос без ответа, только громче засопел.
А Нартахов продолжал:
— Каково мнение парткома?
— Вот мнение парткома, вот, — Гудилин ткнул толстым пальцем в подпись Баширова. — Неужто не видишь? «Согласен. Баширов».
— Это согласие одного Габида Ахмедовича или парткома? Когда же вы успели собрать партком, Габид Ахмедович?
Баширов хотел что-то ответить, но Гудилин приостановил его жестом руки:
— Секретарь парткома имеет право подписывать такие приказы от имени парткома. Так же, как вы сейчас подпишете от имени приискома.
— А я и не собираюсь подписывать.
— Эт-то ещё почему? — вскочил Гудилин.
Баширов успел поймать падающий стул, отодвинул его в сторону.
Нартахов видел над собой яростное лицо Гудилина, и ему почему-то не к месту подумалось, что всё крупно на этом лице: густые, лохматые брови, широкая переносица, резко очерченные губы.
— Дизелиста Чернова не только можно, но и нужно снять за нарушение трудовой дисциплины. А вот чтобы увольнять Калашникова и Багатаева — я не согласен.
— Ага, значит, только стрелочник виноват, а руководители чуть ли не заслуживают поощрения. Так по-вашему? — Тон у Гудилина был насмешливо-ядовитый.
— Кстати, и Багатаеву, и Калашникову благодарность объявляли. Этой осенью. По вашему приказу. И не за что-нибудь, а за состояние противопожарной безопасности.
— Это был неправильный приказ, — Гудилин мгновенно выпрямился. — Людей, занимавшихся проверкой противопожарной безопасности на электростанции и введших в заблуждение руководство прииском, следует наказать.
— Это был правильный приказ, — устало сказал Семён Максимович.
— Если бы это было так, то пожара не случилось бы, — неожиданно спокойно сказал Гудилин. — Не было бы, понимаешь, не было. — Сам не замечая того, Гудилин говорил Семёну Максимовичу то «ты», то «вы».
— Я не знаю, как возник пожар, но знаю, что на станции меры противопожарной безопасности соблюдались самым строжайшим образом. По крайней мере, в течение последних двух лет. В этом отношении мы энергетиков всегда ставили в пример другим организациям. И даже сегодня, после такой беды, не пристало говорить, что они халатно относились к своим обязанностям.
— Так-то оно так. Но руководители должны отвечать за выход электростанции из строя. Должны. Понесу наказание и я. Всё это у меня впереди. Так отчего же Калашников и Багатаев должны остаться в стороне?
— Не в стороне. И они заслуживают наказания, но лишь в соответствии со своей виной. А их вину нужно ещё определить и взвесить.
Разговор, похоже, начал принимать затяжной характер. Это чувствовали и Нартахов, и Гудилин.
— Так сгорела электростанция или не сгорела? Если сгорела, так о чём ещё говорить, о чём думать?
— О людях, — чуть ли не выкрикнул Семён Максимович. — О людях, о их судьбах. Нельзя, спасая себя, ломать судьбы двух отличных работников.
— Я себя не спасаю, — отрезал Гудилин. — И не спасу этим. Если бы даже и захотел.
— Но вам ведь нужно доложить, что меры приняты… А я не согласен с тем, чтобы с такой лёгкостью решать судьбу Калашникова, честно оттрубившего на Севере больше тридцати лет, и Багатаева, только ещё начавшего жить. Не согласен.
— Обойдёмся и без вашего согласия. — Гудилин цепко схватил листки приказа и раздражённо сунул их в карман. — Оно сейчас, в принципе, и не требуется. Вы больны. Вы в больнице. Вы сейчас не работаете. Подпишет ваш заместитель. Думаю, что у него больше здравого смысла.
Этого Семён Максимович не ожидал.
— Габид Ахмедович, у меня к вам будет одна просьба. Вы её выполните?
— Конечно! — Баширову было тяжело слушать весь этот разговор.
— Тогда передайте Сергееву, чтобы он не подписывал этого приказа. Передадите?
— Передам, — машинально согласился Баширов и умолк, натолкнувшись на тяжёлый взгляд Гудилина.
— Семён Максимович, — Гудилин перешёл на полушёпот, что у него было признаком крайнего раздражения, — до сих пор мы с вами понимали друг друга… Смотри, как у нас хорошо получается: Нартахов заступник за людей, благородный рыцарь, а Гудилин изверг и губитель. Так, что ли?