Арест
Отрывок из романа Лиона Фейхтвангера "Семья Оппенгейм"
Берлин, 1937
"…Они отняли у нас всё", — аккуратно вывел Высокородный Господин Абрахам Оппенгейм в тайной тетради. Поставил точку, подышал на страницу, полюбовался на свой почерк — ровный, красивый, с лёгким наклоном вправо. Потом закрыл тетрадь, погладил кончиками пальцев красный сафьяновый переплёт, и с тяжёлым вздохом уложил её на дно потайного ящика. Нажал на дощечку. Секретная пружина, заговорщицки скрипнув, втянула ящик в недра письменного стола.
Абрахам привычно посмотрел вверх, на книжные полки, и невольно скривился. Он никак не мог привыкнуть к пустому чёрному провалу там, где некогда золотились кожаные корешки собрания сочинений Шекспира. Шекспир угодил в реестр запрещённой литературы совсем недавно — за "Венецианского Купца", кажется.
Господин Оппенгейм с отвращением перевёл взгляд на пузатую Тору с нацистским могендовидом на обложке. Почему-то вспомнилось, что, по мнению Аристотеля, у паука шесть ног. Высокородный Господин поморщился: он с детства не любил насекомых.
В тишине хлопнула дверь, и в воздухе повисло тоскливое ожидание какой-то новой беды. "Во имя всего святого, что они ещё приготовили для нас?" — привычно подумал Абрахам, вставая.
Вошла Рахиль. Её голова была закутана всё тем же чёрным платком. Неделю назад нацистские молодчики поймали её на улице и насильно обрили голову. Её привезли домой на полицейской машине: она кричала, вырывалась, и чуть было не порезала лицо одного из парней отнятой у него же бритвой. Аккуратный немец, улыбаясь и кланяясь, предъявил Высокородному Господину Абрахаму Оппенгейму соответствующий пункт Положений об Избранном Народе, где чёрным по белому было сказано, что Высокородные Еврейские Женщины обязаны наголо брить голову… Там была ещё какая-то мерзость про ногти, вспомнил Абрахам. Кажется, их надо стричь под корень.
— Я больше не могу, — тихо сказала Рахиль. — Я так больше не могу.
— Что на этот раз? — помолчав, осведомился господин Оппенгейм, вертя в руках перо.
— Приходили люди из этой новой школы… и сказали мне… что наш маленький… — Рахиль не договорила — голос перехватило от рыданий.
Абрахам понял, что речь идёт о младшем сыне. С тех пор, как его заставили ходить в эту отвратительную нацистскую «ешиву», мальчика словно подменили.
— Они проходили Закон о Субботе, и спрашивали детей, чьи родители работали в субботу… и наш сын!.. прямо на уроке… что я… прибиралась по дому…
Господин Оппенгейм опустился в кресло и тяжело задумался. Нарушение Закона о Субботе грозило серьёзными неприятностями. С тех пор, как в проклятом тридцать третьем году к власти в стране пришли сумасшедшие хасидим с этим полукровкой Гитлером во главе, "еврейские законы" (так обычно назывались Положения об Избранном Народе) становились всё строже и строже. Но Имперский Закон о Субботе был введён одним из первых, и соблюдался особенно тщательно.
Всё началось с жуткой "хрустальной ночи", когда "возмущённая толпа" немцев и евреев, науськанная раввинами, разгромила все еврейские лавочки и магазины, открытые в Святой День. Потом полиция взяла манеру отлавливать в субботу евреев, спешащих по делам, или просто несущих в руках какой-нибудь груз. Первоначально дело ограничивалось штрафами, но данные о нарушителях заносились в личные дела, которые по первому требованию предоставлялись в хасидские синагоги… Абрахам поёжился.
Нет, в который раз подумал он, надо было уезжать, пока была такая возможность. Эмиграцию евреев окончательно запретили в тридцать шестом, когда нацисты окончательно утвердились в своей бредовой концепции прямой зависимости благополучия Рейха от положения дел с Избранным Народом и его религиозным рвением.
— Может быть, мы всё-таки воспользуемся предложением господина Вольфа? — осторожно спросил Абрахам.
Господин Вольф, пронырливый полукровка из негалахических (евреем он был только по отцу, и не торопился с гиюром, несмотря на нажим со всех сторон), умело пользовался своим двусмысленным положением, состоя одновременно в дюжине разных нацистских организаций. Он везде числился на вторых ролях, но везде имел доступ к разного рода бланкам с печатями, на чём и делал свой гешефт. Не так давно он предлагал господину Оппенгейму некий сомнительный комплект справок, вроде бы позволяющих оформить кратковременный выезд за пределы Рейха. Например, в Швейцарию, откуда многие бежали дальше, за океан.
Проблема была в том, что выезд оформлялся без детей. Выпустить еврейского ребёнка за границу — этого нацистские власти допустить не могли.
Рахиль подняла голову. Глаза её были сухими.
— Это наш сын, Абрахам. Какой бы он ни был, это наш сын.
— Ты настоящая еврейская мать, — пробормотал Абрахам нацистский лозунг. — Ты знаешь, — уныло добавил он, — позавчера я застал нашего сына в своём кабинете. Он рылся в книжках, что-то искал. Возможно, запрещённую литературу. Чтобы донести на меня, конечно. За что он меня так ненавидит?
— Доктор Фройд сказал бы… — начала было Рахиль, и тут же замолчала. Сочинения доктора Фройда, содержащие в себе грязные антиеврейские инсинуации, были торжественно сожжены хасидами накануне прошлого Йом-Кипур, официально заменившего в Германии Новый Год.
Внизу что-то зашуршало: старая Марта вытирала пыль в гостиной, как всегда, напевая себе под нос какую-то песенку.
— Я больше не могу, — повторила госпожа Оппенгейм. — А ведь ты был активистом… агитировал за них.
Абрахам потупился: он терпеть не мог напоминаний о том, как он, старый человек, маршировал с жёлтым могендовидом на рукаве, и вскидывал руку в нацистском приветствии.
— Я думал о нашем народе, — как обычно, ответил он. — Я думал, что немцам нельзя больше доверять власть. После той войны, которую они развязали. После поражения. После революции. После этой пародии на республику, как будто немцы могут жить при республике… Я думал, что мы, евреи, наконец должны исполнить свою историческую миссию, возглавить эту страну, вывести её из этого европейского Египта… И что наша религия, наконец, возрождается. Я никогда не был особенно религиозным, но когда я видел, как по всему Берлину горят ханукальные свечи — моя душа пела… Мы все ошибались, — горько закончил он. — Теперь я думаю, что социал-демократы были во многом правы. Нацистов привели к власти крупные немецкие тузы. Они прикрылись нашим народом, как грязным носовым платком, чтобы снова обделывать свои обычные дела.
Абрахам помолчал.
— Не знаю, когда я это понял. Наверное, когда я впервые увидел полицейского, бьющего еврея с криком "Учи Тору". Или когда мне впервые не пустили в кафе в субботу. Или когда…
Рахиль посмотрела в лицо мужу.
— Как ты думаешь, будет война? — тихо спросила она.
Абрахам пожал плечами.
— Ещё месяц назад я сказал бы «нет». Сказал бы, что они не безумцы — воевать с Англией ради никому не нужного клочка земли. Но… знаешь, вчера я шёл мимо школы. На плацу стояли дети. Немецкие дети. Они просто стояли с поднятыми руками, и кричали. Знаешь, что они кричали? И как они это кричали?
— "В следующем году в Иерусалиме", — прошептала Рахиль. — "В следующем году в Иерусалиме".
— Им нужен повод, — заключил Абрахам. — Им нужен только повод. Защита еврейского народа, ихуй между немцами и евреями — это повод. Иерусалим — тоже повод.
Внизу что-то упало и покатилось. Госпожа Оппенгейм вздрогнула.
— Не будем больше об этом… Хотя бы сегодня, Абрахам, не будем, — нервно сказала она, и тут же продолжила: — Я была у Руфи. И слышала… страшные вещи. О "специальных поселениях". Где евреев заставляют соблюдать все шестьсот тринадцать мицвэс. Насильственно заставляют. И про господина Гринберга. Ты знаешь, что с ним сделали?
— Я запретил тебе ходить к Руфи! — взвился Абрахам, но сник под тяжёлым взглядом жены.
— Я ходила к Руфи, — продолжала Рахиль, не отводя глаз, — и она показал мне… письмо. Это был грязный клочок бумаги. Но это был почерк Эриха, слышишь! Это был почерк Эриха Гринберга!
— Эрих Гринберг был коммунистом, предателем еврейского народа, — Абрахаму казалось, что он слышит свои слова как бы со стороны. Он провёл рукой по лицу, но ощущение не исчезло. — Ты же знаешь, он не скрывал своих убеждений, и…
На первом этаже раздался шум, звон разбитого стекла. Марта ойкнула. Потом шум повторился.
Господин Оппенгейм оттолкнул окаменевшую от страха жену и бросился в кабинет.
Он как раз пытался засунуть в камин тетрадку в сафьяновом переплёте, когда дверь распахнулась, и вошли люди в чёрно-жёлтой форме.
Август 1998
Отрывок из романа Л. Подервянского "Единая и Неделимая"
<…>
Глава 5
Из окна малой залы был виден стеклянный купол Верховной Рады и бодро развевающийся червоно-блакитный прапор над ним. Такой же красно-голубой флаг, только размером поменьше, украшал восточную стену залы.
Президент недовольно покосился на премьера.
— Товарищ Ющенко, это что такое? — он слегка повёл бровью. — Где союзное знамя?
Ющенко скривился.
— Вы прекрасно знаете, товарищ Кучма, — раздражённо заметил он, — тут иногда бывают люди из Москвы. Не хватало ещё и красного флага. Они и так нас подозревают.
— В чём же это они нас подозревают? — Кучма развернулся к Ющенко всем телом. Его простое, открытое лицо потемнело от гнева. Ющенко невольно отступил на шаг.
— Так в чём нас подозревают господа москвичи? — уже спокойнее спросил Президент.
Премьер пожал плечами.
— Как обычно. В империализме. В великодержавных замашках. В…
— Они каждый день пишут об этом в своих газетах, — Президент, казалось, успокоился, но Ющенко понимал, что это ненадолго. — Каждый день они пишут о том, что Украинская Русь спит и видит, как бы посягнуть на независимость Российской Федерации… И на её природные богатства, — с горечью закончил он. — Они будут трубить об этом на всех перекрёстках, что бы мы не делали…
— В любом случае, нам не нужны лишние конфликты, тем более сейчас, — вежливо, но твёрдо заметил Ющенко. — Что нам важнее — дешёвые жесты, или перспектива воссоединения?
— С кем мы собираемся воссоединяться? С братским великорусским народом, или с бандой Ельцина? — Президент опять завёлся. — Так вот, с бандой Ельцина мы воссоединяться не будем. Законное место этих людей — на нарах. А не в Кремле.
— По нашим данным, именно так думают девяносто пять процентов россиян, — подал голос товарищ Рабинович.
Старый разведчик стоял, облокотившись о стену, и раскуривал самокрутку. Рабинович курил табак, который сам выращивал на маленьком огородике, у себя на даче. Покупной табак он не жаловал.
— Только нам с того никакого толку. Потому что шестьдесят два процента тех же самых россиян, что считают Ельцина вором и подонком, категорически за независимость России… И не хотят видеть у себя в Москве никаких киевских интеграстов. Им там здорово промыли мозги, — помолчав, добавил он.
Скрипнула дверь, и в залу вбежал товарищ Пинчук, держа под мышкой кожаную папку с какими-то бумагами.
— Здравствуйте, товарищи, — небрежно поздоровался он, и лихо уселся на подоконник. — Опять разговорчики на любимую тему? Что ещё вытворили кляти москали?
— Вот, не дают товарищу Ющенко повесить красный флаг, — невесело пошутил Президент. — По этому поводу товарищ Ющенко собирается подавать жалобу в Совет Европы.
Пинчук хохотнул. Остальные тоже заулыбались.
— …где уже неделю как дебатируется крымский вопрос, — напомнил товарищ Рабинович.
Смех тут же оборвался.
— Как там наши? — Пинчук подался вперёд.
— Вроде пока держатся, — ответил Ющенко. — Правда, всё дело идёт к тому, что нас опять лишат права голоса. Особенно прибалты стараются.
— Может, всё-таки уйдём из этой лавочки? — с надеждой в голосе спросил Рабинович. — Лично мне, как бизнесмену, и как еврею, банально жаль тех денег, которые мы платим этим евробюрократам. За то, что они нас учат жить…
— Кого учат, а кого и жучат, — вздохнул Президент.
— Кому таторы, а кому — ляторы, — добавил Рабинович. — Так мы и дальше будем терпеть эту гидоту?
— Да, вы уже знаете про последний скандал в ихней Думе? — Пинчук ухватил какую-то бумажку в папке, та потянула за собой ещё несколько листочков, которые закружились в воздухе. Пинчук спрыгнул в подоконника и бросился их ловить, одновременно продолжая:
— …это анекдот… ф-фух… вы представьте себе… ага, так… им теперь не нравятся наши деньги. Товарищ Рабинович, могут ли кому-то не нравиться деньги?
— Это, наверное, относится к числу тайн великорусской души… — Рабинович, кряхтя, наклонился за упавшей к его ногам бумажкой.
— Так вот, — Пинчук близоруко прищурился, перебирая свои листочки, — они, значит, заметили, что на десятирублёвке у нас изображён Хрущёв…
— …который подарил Украине исконно российский Крым, — прогудел из угла удобно устроившийся в глубоком кресле товарищ Медведчук. Он был допущен на тайные заседания совсем недавно, но уже успел обзавестись роскошным троном на львиных лапах. В отличие от сухонького и быстрого Пинчука, совершенно равнодушного к комфорту, Медведчук любил во всём основательность. Это, впрочем, не мешало ему в случае надобности не спать по пять суток, мотаясь по всей стране на своей легендарной красной «Волге», которую он всегда водил только сам, вне зависимости от времени суток, усталости, и количества выпитой горилки. Президент закрывал на это глаза: Медведчук был ценным работником, которому приходилось прощать кое-какие барские замашки. К тому же он был отличным водителем, и ни разу не попал в серьёзную аварию.
— Что у нас в Крыму, кстати? — поинтересовался Президент у Ющенко.
— Как всегда, — отозвался премьер-министр. — Сегодня предотвратили очередной теракт.
— Где? — скрипнул зубами Кучма.
— Железная дорога, — ответил премьер. — Поезд с отдыхающими. Большинство — россияне. Это у них называется "турецкая схема". Понимаете, курды делают один маленький теракт — а Турция теряет миллионы долларов на туристах…
— А что в таком случае потеряем мы? С учётом дотаций краю? — поинтересовался Медведчук.
— С учётом дотаций — ничего, — отозвался Рабинович. — Фактически, мы возим россиян отдыхать у моря почти бесплатно, чтобы не простаивали здравницы… Разумеется, крымские сепаратисты в это не верят. Они думают, что Центр…
— Да ничего они не думают, — парировал премьер. — У них простая логика: чем хуже — тем лучше. Если россияне не будут приезжать в край, исчезнет работа для множества крымчан. В этом, как всегда, обвинят Киев. Ряды сепаратистов пополнятся…
Все замолчали. Президент отвернулся к окну.
— Я люблю великорусский народ, — с усилием произнёс он. — Но я не понимаю, откуда в нём эта тяга к обособлению. К обособлению ценой разрушения. Сначала бандит Ельцин разрушил Советский Союз, навязав нам беловежские соглашения…
— Ну, положим, с нашей стороны тоже нашлось, кому их подписать… — вставил своё Рабинович.
Президент сделал резкое движение шеей.
— Я не оправдываю Кравчука! — крикнул он. — Но тот получил по заслугам. И теперь сидит отнюдь не в президентской резиденции…
— Мне больше нравится, как белорусы обошлись со своим Шушкевичем, — усмехнулся Медведчук.
— Ну, так тоже нельзя, — немедленно подал голос Пинчук. — Законы должны соблюдаться. Кстати, как идёт подготовка к подписания договора?
— Плохо, — откровенно признался премьер. — Белоруссы готовы объединяться с Украиной, но боятся России. Не забывайте, они зависят от российской трубы больше, чем мы.
— Труба, труба… Всё упирается в эту проклятую трубу, — опять скрипнул зубами Кучма. — Любые наши инициативы, любые шаги — всё упирается в трубу. Что бы мы не делали, банде Ельцина достаточно повернуть газовый кран…