— А!.. Ну, у Орта так не бывает! И вообще людей он подбирает только по деловым качествам, все остальные свойства проявляются потом… К сожалению! Имейте в виду, юноша, у Орта великая душа, но он беззащитен против сволочей. Он теряется в их присутствии. Но хороших людей лелеет и в обиду никому не дает. Будьте хорошим человеком, и у вас будет великолепный шеф и отличный друг. Вы ведь хороший человек, Подольский! — Урманцев без тени улыбки смотрел прямо в глаза.
— Кажется, хороший, — чуть помедлив, серьезно ответил Михаил.
— Ну, сами себе мы всегда кажемся хорошими.
— Нет, не всегда. Я иногда очень мучаюсь, когда чувствую себя нехорошим.
— Отличный аргумент! Главное, очень последовательный и безукоризненно скоррелированный с вашей первой тезой, где утверждается, что вы хороший.
— Единство и борьба противоположностей, — улыбнулся Михаил. Ему нравился Урманцев, и он не обижался, когда ловил в его словах оттенок насмешливого превосходства.
— Ну, ладно. Пусть внутренние противоположности раздирают ваше единство, но над заданием подумайте. Приходите сюда в следующий вторник. Часов в десять. Вас примет Евгений Осипович. Он сейчас дома добивает свою монографию. Надеется закончить к понедельнику. Я думаю, что так оно и будет. Посему до вторника.
Подольский с нетерпением ждал очередного разговора с Ортом, но этой встрече не суждено было состояться. Евгений Осипович Орт умер в субботу вечером. Подольский узнал об этом только во вторник, когда пришел в институт.
7
Директор Института физики вакуума вышел из-за стола и поздоровался с профессором Доркиным. Усадил его в кресло и, отойдя к окну, сказал:
— Я обращаю ваше внимание, Ефим Николаевич, что это недопустимое явление в деятельности нашего института вообще и в жизни вашей лаборатории, в частности. У нас есть лимиты по расходованию электроэнергии. Мы не можем посадить весь институт на голодный паек только потому, что ваша лаборатория стала вдруг потреблять энергию, предназначенную для всего института. Вот посмотрите, пожалуйста, акты главного энергетика, докладные дежурных электриков, сигнал районного энергетика и вообще. Это материалы за последние два месяца.
Директор вернулся к столу и сердитым движением пододвинул заведующему электрофизической лабораторией стопку не очень чистых, помятых бумажек. Ефим Николаевич, поморщившись, принялся рассматривать документы.
— Самое печальное, Ефим Николаевич, — говорил директор, — что лично вы не можете сказать ничего вразумительного, чтобы хоть как-нибудь объяснить эту скандальную ситуацию.
Ефим Николаевич несколько секунд рассматривал выцветшие брови директора.
— Не могу, батюшка, не могу, — сказал он и вздохнул. — Все это как-то сразу навалилось на меня… Признаюсь откровенно, не разбирался, не интересовался я этим делом. Думал, брешут энергетики, как обыкновенно. Вечно они чем-то недовольны.
— Нужно принимать срочные меры.
— Приму, родной, приму, сейчас приду и всыплю этим христопродавцам. По первое число всыплю.
— Но… вы там не особенно, Ефим Николаевич, — неуверенно сказал директор, — чтобы не было, как в прошлый раз. Конечно, разобраться надо и наказать кого следует, но… вы сами понимаете, у вас очень способные ребята и с ними… Одним словом, вы не очень круто заворачивайте гайки.
— Нет уж, батюшка, Алексей Александрович, позвольте мне самому определить меру наказания. Я не допущу, чтобы в моей лаборатории тишком-нишком какие-то эксперименты ставились. И вы, Алексей Александрович, ученый и я ученый. Мы знаем, что такой колоссальный расход энергии может быть связан с постановкой экспериментов в области сильных взаимодействий. В плане моих работ по лаборатории таких опытов не значится. Это я заявляю вам со всей категоричностью, ибо план подписан мною. Значит, что? Значит, какой-то сукин сын или сукина дочь (директор поморщился), простите за выражение, ставит опыты без моего ведома. Осуществляет какую-нибудь гениальную идею. У них там много идей. Разных, и гениальных, и… похуже. Я в принципе не против самодеятельности. Но чтобы без моего ведома, это уж извините! Я самым строжайшим образом пресеку. Я им покажу!
— Успокойтесь, Ефим Николаевич, — сказал директор. — Вам вредно волноваться. Не горячитесь.
— Благодарю, дорогой Алексей Александрович, но позвольте… одним словом, я вас скоро проинформирую об этом деле и о принятых мною мерах.
Маленький и седой, подвижный, как ртуть, Ефим Николаевич выпорхнул из глубокого кресла и понесся к двери. Директор с улыбкой посмотрел ему вслед и покачал головой.
…Через некоторое время в электрофизической лаборатории разразилась гроза. Сотрудники поеживались, проходя мимо кабинета своего зава. Оттуда доносился треск молний и раскаты грома. Недаром ученики прозвали Ефима Николаевича «цунами». Его ярость была стихийна и неуправляема. Он сметал на своем пути любое препятствие и не терпел никаких возражений. Ему нужно было отбушевать. После этого он становился добрейшим и нежнейшим человеком, которого все любили и уважали. Приступ бешенства сменялся у него состоянием задумчивого созерцания. В такие минуты он, казалось, с удивлением и грустью изучал плоды своей кратковременной бурной деятельности. Он легко отходил, милейший Ефим Николаевич, но это мало утешало тех, кого накрывала волна «цунами».
— Мильчевский, к шефу!
Роберт вошел в кабинет, когда ураган достиг своего апогея. Шеф был без пиджака, воротник рубахи расстегнут, узел галстука сполз вниз на тощей груди. Епашкина с заплаканными глазами сидела на стуле и пила воду из граненого стакана. Зубы ее постукивали о стекло.
— Ах, это вы! — зарычал Ефим Николаевич.
«Людоед, чистой воды людоед, — подумал Мильчевский. — При галстуке, с вилкой и ножом, с дипломом доктора в кармане, но все равно…»
— Признавайтесь! — заорал шеф. — Вы двое! Вот вы. Вы и вы! Я все знаю! У меня журнал! Вы больше всех торчали здесь по вечерам за эти два месяца!
Он размахивал канцелярской книгой, в которой велась запись внеурочных работ лаборатории.
— Она уже призналась, нет, не то!.. У нее не может быть такого абсурда. И я ей верю. Видишь, плачет! Я ей верю, а вам не поверю… Что бы вы мне тут ни говорили! Я вас знаю, я все знаю. Думаете, не знаю?
Он тряхнул книгой, из нее посыпались листы. Епашкина с ужасом посмотрела на бумажки, лениво кружащиеся в воздухе, и принялась за воду… Рука ее тряслась.
Волна сокрушает гранит, но бессильна перед мягкой устойчивостью водорослей. Сила побеждается не силой, а слабостью. Итак, смирение и кротость, покорность и податливость, тогда удар пройдет поверху…
— Ефим Николаевич! — начал Мильчевский.
— Что?! Вы что-то хотите сказать! Молчите! Я знаю, какая-то глупость или того хуже. Вот у меня акт дежурного энергетика. На вас, Мильчевский, на вас! Вы тогда один сидели во всей лаборатории. Один! Ее не было, наверное, надоело пустяками заниматься, а вы что делали, позвольте вас спросить? Чем занимались, почему на подстанции полетели все эти… как их… такие маленькие штучки?.. — Он беспомощно и яростно вертел пальцами. — Ну, эти… да подскажите же, вы, экспериментатор!
— Тепловые реле, — послушно подсказал Мильчевский.
— Да, именно! Почему? А? И вообще! Почему мне не известно, что делается в моей лаборатории?! Черт побери, почему от меня все скрывают?
— Я…
— Нет, вы ответьте на мой вопрос! Почему от меня скрывают? Кто-то что-то изобретает, экспериментирует, а я не знаю! Может, идет проверка принципа относительности или создание водородной бомбы, а я не знаю! Я ничего не знаю! Меня обходят, мне не говорят, от меня скрывают. Я никогда ничего не знаю! Свои же сотрудники!
— В следующий раз я обязательно посоветуюсь с вами, — быстро вставил Роберт.
— Что?! В следующий раз? Его не будет, заверяю вас. Вы уволены. Все! Идите жалуйтесь в РКК, местком, куда хотите… А что вы там делали? — он воззрился на Мильчевского, как разъяренный носорог. Маленькие глазки со страшной силой сверлили, пронизывали лаборанта. Если б энергия этого взгляда могла превратиться в тепло, последнего было бы вполне достаточно, чтобы Мильч целиком перешел в парообразное состояние. «Господи, надоумь меня научной чушью…»
— Я проверял проводимость полимеров…
— Полимеров?! Ха! Ерунда! Полимеры — изоляторы.
— Мои друзья из НИИпластмасс дали мне образцы материалов, обладающих электропроводностью. Я хотел осуществить прямой электрообогрев… некоторых полимерных тканей.
— Почему работа не в плане? Что за тайны? Почему скрыли от меня? Я ж говорю, мне никогда ничего не сообщают! Я не знаю, что делается в моей лаборатории. Мне приходится все узнавать от дирекции!
— Я хотел сначала попробовать, получить какие-нибудь результаты, а потом…
— Глупости! Одни глупости! Сплошные глупости! Что вы можете? Вы же даже не научный работник, а лаборант…
Шеф еще продолжал бушевать, неистовствовать, грозить, но Мильч видел — ураган стихает. Высокие водяные валы сменились пологими ленивыми волнами, гром откатывался за горизонт, вот в разрывах туч мелькнул кусочек ясного неба.
— Завтра покажете ваши образцы, я посмотрю, что вы там накуролесили. Ступайте, — вдруг совершенно спокойно сказал Ефим Николаевич.
— А вы останьтесь, — обратился он к Епашкиной, — я вам докажу, что дело здесь не в форме, а в содержании. Точности поучитесь у Ван-дер-Ваальса, голубушка… У Констама. У Гиббса…
Мильч, благодарно склонившись, вытек из кабинета, предоставив шефу возможность оправдать свою несдержанность в терминах философской науки.
Разговор с Ефимом Николаевичем взволновал его. Он не сомневался, что ему удастся обмануть старика, подсунув материалы трехлетней давности, о которых уже все позабыли. Дело было не в том, как объяснить колоссальный расход электроэнергии. Нужно было и на будущее сохранить Рог изобилия в состоянии безотказного действия. Можно, конечно, попытаться включить в план работ какой-нибудь дурацкий раздел, вроде этих электропроводных полимеров… Но тогда ему дадут научного руководителя, кандидата наук, и прости-прощай самостоятельность и свобода… Контроль в гроб загонит.
Нужно искать новые пути. Время не терпит. Время не ждет.
День пламенеет.
8
Завмаг Иосиф Ильич ехал на работу со щемящим чувством ожидания неприятности. Он не считал себя суеверным. Нет, конечно, он не суеверен. Суеверны дураки и люди с нечистой совестью. Ни к одной из этих категорий он не принадлежит. Это ясно. Но все же, если подумать… Вспомнить только, как сбылось тогда сновидение…
— Приготовьте билеты, граждане.
Иосиф Ильич сунул руку в карман. Билета не было. В размышлениях о сне и сновидениях Иосиф Ильич забыл оторвать билет. Он отчетливо помнил звон монеты, опущенной в кассу, но билет… Какая досада! Забыл, и все тут. Правда, еще не поздно, катушка вон за спиной этого в мохнатой шляпе-тирольке. Стоит только протянуть руку… Автобус тряхнуло, и, о счастье, его прижало вплотную к прозрачной урне. Два поворота катушки и билет будет…
— Как вам не стыдно? А еще в шляпе! Приличный пожилой мужчина!
— Я же бросал, — Иосиф Ильич чувствовал, как щеки его заливаются бурным пунцовым румянцем.
— Знаем, как вы бросали! Я почти целую остановку с вами еду. Не втирайте очки, гражданин!
Иосиф Ильич смятенно смотрел в голубые разъяренные глаза контролерши. Прямо под ними, поглотивши нос и щеки, разверзлась черная огнедышащая пасть, похожая на кратер вулкана. Из кратера с грохотом вылетали камни и пепел.
— Хорошо, я еще брошу, — покорно сказал он.
— Еще бы! Конечно, бросите. Еще как бросите! Никто вам не разрешит за счет государства на транспорте кататься. А сперва штраф заплатите, как безбилетник!
Иосиф Ильич поспешил выполнить указание. Ему было страсть как обидно отдавать ни за что, ни про что пятьдесят копеек, но он не мог устоять против обрушившейся на него лавины. Ах, какие же они грубые, эти контролеры! И почему они такие грубые? Конечно, им приходится иметь дело с разного рода людьми, но все же нельзя так. Нельзя. Нужно мягче. Мы не преступники. Мы еще не преступники. Нас еще не приговорили к расстрелу, нам даже не дали пятнадцати суток… Так за что же? А?
Иосиф Ильич подумал что-то о жестокости мягких женщин и беззащитности мужчин, но в это время автобус остановился. Иосиф Ильич заторопился к выходу. Сзади продолжали обсуждать происшествие:
— По одеже приличный человек.
— Не говорите. Теперь по одеже не разберешь. Иной жулик, что народный артист вырядится, а другого академика от дворника не отличишь.
— В возрасте все же, казалось бы, не к лицу.
Иосиф Ильич сошел с автобуса вконец расстроенный. Вот он, сон-то. Сбывается. И это только начало, что же дальше-то будет?
Он с тревогой вглядывался в лица прохожих. Ревизия? Не страшно. Что-нибудь такое… этакое? Разве Алексей снова пустится в какую-нибудь авантюру. Нужно проконтролировать.
В магазине все выглядело по-прежнему. День начался как обычно. Бодряшкина опять не вышла. Значит, болен ребенок. Беда с этой Бодряшкиной. Пришлось поставить Алексея на две секции. Он парень оборотистый, только глаз за ним нужен.
Иосиф Ильич постепенно успокаивался. Жизнь текла своим чередом. Хлопали двери. Что-то выкрикивала кассирша Анна Львовна. В отделе украшений женщины выстроились в очередь. Тетя Настя ругала покупателей, не вытиравших ноги о лежавший у входа грязный половик. Иосиф Ильич сделал ей внушение — он вспомнил контролершу автобуса.
Беда разразилась в обед. Иосиф Ильич не успел еще дожевать свой традиционный бутерброд, как вбежал Алексей. Он был растерян и испуган.
— Иосиф Ильич! Скорее… там пожар!
Иосиф Ильич поперхнулся, вскочил и выбежал. От застекленного прилавка с кольцами и сережками валил дым. Пламя показалось также и в часовом отделе.
Иосиф Ильич, взглянув на мечущихся продавщиц и оторопевшего Алексея, скомандовал:
— Спокойно! Огнетушитель. Сюда.
Через несколько минут пожар был прекращен. Остался только сильный запах гари и лужи воды, в которых плавала желтая пена и черный пепел.
Иосиф Ильич собственноручно вывесил на двери магазина табличку с надписью «Закрыто на учет».
— А теперь, — сказал он, обращаясь к сотрудникам, — в пожарную инспекцию. В милицию. И еще — позвоните Семечкину. Он у нас по этим делам главное начальство. Никому никуда не выходить из зала. Алексей, приготовь опись товара.
Иосиф Ильич подошел к окну и выглянул на улицу. Кто-то тронул его за локоть. Он обернулся. Перед ним стояла Надя, самая молоденькая из продавщиц. Ее лицо светилось сочувствием.
— Иосиф Ильич, — прошептала она, — не огорчайтесь…
— Мне нечего огорчаться, — отрезал зав., — огорчаться придется кому-то из вас. Такие штучки не пройдут.
Он с отвращением посмотрел на разбитое стекло и две черные зияющие дыры.
— Неужели вы не понимаете, — грустно сказал он, — что металл не горит?
Надя отшатнулась.
— Как?! Вы подозреваете… — она всхлипнула. Все продавщицы и Алексей возмущенно загалдели.
— Оно само загорелось. Мы-то при чем? Несправедливо!
Алексей выступил вперед и, прижимая руку к груди, сказал:
— Напрасно вы на нас, Иосиф Ильич. Мы тут совсем ни при чем. Оно само загорелось. Как будто маленькая бомба взорвалась.
— Ничего не знаю, — сказал Иосиф Ильич. — Ничего не хочу слушать. Будете рассказывать начальству. Оно разберется. А пока молчите. Молчите и ждите. И между собой не болтайте.
Он вновь повернулся к окну. У витрины стоял неизвестный молодой человек и делал ему какие-то знаки, Иосиф Ильич махнул рукой, предлагая незнакомцу немедленно удалиться. Неужели неграмотный? Написано учет, значит, учет. Но тот не сдавался. Он умоляюще жестикулировал, кивал головой. Чтобы отвязаться от назойливого посетителя, а заодно и отвлечься от черных мыслей, Иосиф Ильич вышел к нему.
— Что вам?
— Простите, я хотел узнать, не проданы ли мои…
— Покажите квитанцию, — перебил его Иосиф Ильич. Его отличительной особенностью была способность помнить владельцев почти всех наиболее ценных вещей. Взглянув на две помятые бумажки, он сейчас сразу же все вспомнил.