Легкой кавалерии приходилось часто менять квартиры: Луганский полк стремительно перемещался по огромным просторам Азовской губернии. Кочевая жизнь была полна опасностей и тревог. Тем не менее Екатерина Ильинична вместе с пятилетней Парашенькой следовала за мужем, терпеливо перенося трудности походной или даже бранной жизни. 1782 год ознаменовался рождением второй дочери – Аннушки.
Майор Алексей Михайлович Кутузов сделался к тому времени своим в семейном кругу. И когда Парашенька привязалась к зачастившему офицеру, родители – и в шутку и всерьез – стали называть молодого Кутузова женихом.
Сама матушка-командирша Екатерина Ильинична оживлялась и словно молодела при его визитах. Она ласково именовала майора «мой зятек» и «Матвеевич», потчевала лучшим куском, внимала его тирадам о бессмертии души и необходимости беспредельного совершенствования себя. И лишь тогда, когда беседа с мужем за походным столом уносила спорщиков далеко в схоластические дебри, хозяйка со вздохами покидала двух философов в мундирах и пела колыбельную крошечной Аннушке.
Михаилу Илларионовичу было понятно, что Кутузов крепко тяготится службой, хоть и несет ее в высшей степени исправно. Спит и видит вернуться к своим московским друзьям, таким же возвышенным мечтателям, что и он, – Ивану Петровичу Тургеневу и Ивану Владимировичу Лопухину. По тайному признанию – как «брату каменщику» – открылся Алексей Михайлович, что состоит в ложе московских масонов «Гармония», и пылко защищал масонов в рассуждении о человеческом братстве и равенстве.
У командира пикинерного полка мнение на сей счет было совершенно другое. К счастью, говорил себе Михаил Илларионович, его ротный философ нигде не покидал покойные основы государственности и религии. Нет, тут не пахнет серным возмутительным духом!
С интересом и пользой прочитал Голенищев-Кутузов привезенный майором журнал «Московское ежемесячное издание», где напечатаны сочинения Алексея Михайловича «Почему не хорошо предузнавать свою судьбу» и «О приятности грусти». А уж Екатерина Ильинична, так она выучила их наизусть. Майор Кутузов чист, мечтателен, набожен, немного слабоволен, страстен в изъявлении дружеских чувств, привязчив до необыкновенности. И весь устремлен к познанию сердечной истины.
Вот и вчера, едва полк разместился в Луганской слободе на винтер-квартиры, случилось с майором, как он сам простодушно рассказал Михаилу Илларионовичу, нечто необыкновенное. Не получая из Москвы, от своего «брата» Лопухина, давно уже никаких весточек, сидел Кутузов у камина в великой задумчивости и меланхолии, держа два поленца дров, и бессмысленно тер их. В забвении он и не заметил, как дрова задымились.
– Так и дружба, – объяснял он своему полковому командиру. – Вот мы, вместе с Лопухиным, часто беседовали друг с другом. И сердца наши, так сказать, терлись одно о другое. И это производило жар, который мы дружбой называли. А после разлуки уподобились оба поленам, на пол положенным!..
«Наверное, военным надобно родиться, как, впрочем, и философом, – подумал Михаил Илларионович. – Но разве не говорят в народе: живи не так, как хочется, а так, как можется...» Однако полковой командир, проникнувшись к Алексею Михайловичу горячим сочувствием, изыскивал для него возможные поблажки. Пусть себе переводит философское сочинение Юнга «Плач, или Ночные мысли». И не токмо по ночам, но и, когда выкроится часок-другой, в дневное время.
Вечерами Алексей Михайлович почасту рассказывал Голенищеву-Кутузову и Екатерине Ильиничне о своей молодости.
Двенадцати лет, по восшествии на престол государыни Екатерины Алексеевны, был определен он пажом к особе ее величества и пробыл в сем положении четыре года. Вспоминал, как дежурил во дворце – в плоской треуголке с пером, в шитом золотом камзоле, в белых чулках и в башмаках с большими пряжками.
– Тут, – говорил майор, – я познакомился и подружился до гроба с самым любимым человеком, который истинно стал мне дороже кровных родных, – с Александром Николаевичем Радищевым, таким же пажом при государыне, как и я. О, вы еще услышите о сем благороднейшем из людей! Вместе были мы посланы, по повелению ее величества, в Лейпциг, для изучения юридических наук в тамошнем университете. Я четырнадцать лет прожил в одной комнате с Радищевым и довольно не могу нахвалиться его способностями и душевными свойствами!..
– В самом деле, редкий случай, – заметил Михаил Илларионович. – В жизни обычно бывает по-иному. Всякое сближение ведет к отысканию недостатков. Поневоле начинаешь глядеть на мелочи через увеличительное стекло.
– Верно! – ответил майор. – Но так происходит, если люди не сходны. А наши с Радищевым нравы и характеры оказались столь близки, что это привело нас в самую тесную дружбу. После он женился. Жена его смотрела на меня другими глазами. Дружба моя к ее мужу казалась ей неприятной...
– Ну что ж, – улыбнулся Михаил Илларионович, – жены, бывает, ревнуют даже к неодушевленным предметам или нашим меньшим братьям. Моя Катерина Ильинична долго считала, что я сперва лошадник, а уж потом – муж...
– А как же иначе? – поддержала его шутку жена. – Ведь ни одной ярмарки не пропускал! А чуть казаки или солдаты захватят добычу – сразу к ним, за лошадьми...
Алексей Михайлович покачал головой:
– Вот вы улыбаетесь, друзья. А я чувствовал, как неприятно мое положение названого брата. И для сохранения спокойствия и согласия в братстве я решил расстаться с ними. Отъезд мой в армию подал к тому пристойный случай...
Через несколько дней из Москвы в Луганский полк прибыл для прохождения службы капитан Недергоф. Представившись бригадиру и сдав положенные документы, он осведомился, служит ли в полку майор Кутузов.
– Как же, как же, отменный офицер, – похвалил его Михаил Илларионович. – А вы что, знакомы с ним?
– Старые приятели, господин бригадир. И привез ему весть, которая, надеюсь, его обрадует...
«Уж не от „братьев“ ли из „Гармонии“? – подумал Михаил Илларионович. – Да, темна и непонятна масонская сила. Чем более вглядываешься в сие устройство, тем лучше понимаешь, что никогда не проникнешь в главную его тайну...»
Но в тот же день на дом к полковому командиру прибежал радостный Алексей Михайлович. Он рассказал Голенищеву-Кутузову и Екатерине Ильиничне, что получил наконец долгожданное письмо от Радищева, что, кажется, дружба их возобновилась и будет еще теснее, чем прежде. А потом снова загрустил и стал жаловаться на свою судьбу.
– Я вижу различие, – пылко говорил он, – между жизнью тех, кто истине и наукам посвящен, и между теми, кто проводит жизнь, скитаясь по степям, претерпевает жар, холод, голод и всякое беспокойство. И для чего? Чтобы лишить жизни нескольких людей, никогда никакого зла нам не сделавших. Или самому быть от них убиту...
– Вы, Алексей Михайлович, истинно книжный человек, – возразил ему полковой командир. – Помыслы ваши благородны, слов нет. Но представьте себе, ежели все начнут думать, а после поступать в согласии с вашими мечтами. Что же станется тогда с нашей бедной Россией? Право, турки с крымчаками живо подымутся вверх и не только Таврию захватят, но и к самой матушке-Москве, как то в прошлом случалось, подойдут. И вы их уж никак не убедите в необходимости горячо любить ближнего своего. А как они вас полюбят – узнаете, когда наденут вам колодку на шею...
Михаил Илларионович почувствовал здесь, что погорячился. Но что поделаешь с язвительностью ума и склонностью к внутренней насмешливости, каковые преследовали его даже против собственной воли! Да вот и тут. После горячих фраз о равенстве и любви к ближнему начал Алексей Михайлович советоваться с супругами о том, как ему лучше переменить шпагу и лошадь на чернильницу с письменным прибором. Для этого нужны деньги, и немалые. И вот в рассуждениях майора о продаже родовой деревни и разделе ее с братом приметил Михаил Илларионович, сколько истинного человеколюбия сказалось у многомудрого масона.
– Надобно попросить московских друзей моих Тургенева и Лопухина, – размышлял Алексей Михайлович, – чтобы о сем опубликовали в «Ведомостях». А потом, чтоб помогли выговорить мне некоторых дворовых людей. Я еще не знаю, какие мне достанутся. А когда станут их делить, чтоб старались разделить поровну.
Там есть два парикмахера: один – Сергей Смирнов, другой – Федул Григорьев. Так пусть глядят, чтобы на одну сторону оба не достались...
«Да, наш человеколюбец делит людей так же точно, ровно коров или лошадей, – только и подумал Михаил Илларионович. – Ну, верно, это всегда было и будет...» А майору лишь сказал:
– Если хочешь, брат, выйти в отставку, не позабудь, что срок челобитных определен к первому января. А после ожидать придется еще целый год...
Через две недели, в канун Рождества, Алексей Михайлович пришел к полковому командиру поздравить его и супругу со светлым праздником. Был он чрезвычайно бледен, изможден и еле держался на ногах.
– Да что с вами, батюшка мой? – даже испугалась Екатерина Ильинична.
– Ах, не спрашивайте! – со слезами отвечал Кутузов. – Вчера наконец решился я написать челобитную об отставке. И когда бумагу составил, то едва удержался, чтобы не кинуть ее тут же в огонь...
– Почему же, Алексей Михайлович? – не понимал бригадир.
– Да все потому, что привязался я к вам и к Катерине Ильиничне так сильно, что, кажется, сердце едва не выпрыгнуло из груди при мысли о разлуке. Стал корить себя: зачем покидаю близких мне людей? Куда еду? И вообще – надо ли расставаться с военной службой?..
– Вот мечтательная душа, – даже умилился Михаил Илларионович. – Но, видно, каждому свое. Ему – книги, мне – поле...
С отъездом Алексея Михайловича в Москву их добрые отношения не прервались. Своего бывшего начальника отставной майор с любовью называет «мой Кутузов». Правда, переписку, по занятости бригадира, вела лишь Екатерина Ильинична. Конечно, не материнский интерес сохранить жениха двигал ее пером. Если вспомнить, что Парашеньке в эту пору шел шестой год, станет ясно, что разговоры о будущем браке носили во многом шутливый характер. Для Екатерины Ильиничны знакомство с Алексеем Михайловичем стало началом глубокой и значительной в ее жизни духовной дружбы. Дружба эта подтвердила те редкостные душевные и умственные достоинства, какие находили у Голенищевой-Кутузовой ее современники. Однако судьбе было угодно, чтобы с этой поры беседы их приняли характер эпистолярный. Редкостный даже для романтического восемнадцатого века пример!..
Впрочем, Екатерина Ильинична могла встретиться с Алексеем Михайловичем в Москве. Например, осенью 1784 года, когда Михаил Илларионович выхлопотал отпуск в связи с кончиной отца. Глухие намеки на это можно найти в письмах. И тут открывается еще одно предположение, возможно объясняющее напряженный и даже драматический характер посланий, которыми обменивались Кутузов и Екатерина Ильинична.
Алексей Михайлович был глубоко и без всякой надежды на успех влюблен в нее.
В отличие от своего необыкновенно общительного супруга, обожавшего общество, легкий флирт, атмосферу увлеченности, столь свойственную тому времени, Екатерина Ильинична придерживалась в быту твердых устоев. Да и Алексей Михайлович, судя по его характеру, должен был всячески отгонять от себя запретное, с точки зрения глубоко религиозного человека, чувство как недостойный соблазн. Тем не менее оно стойко жило в нем. Екатерина Ильинична лишний раз приоткрыла завесу этой тайны в письме к своему другу за 1791 год:
«Я корю себя за то, что вы так одиноки, каким вы сделались; вы, который заслуживает в высшей степени иметь спутницу в этой страшной жизни; да, мой друг, мысль знать вас несчастным убьет меня, знать несчастным из-за меня...»
Примечательно, что этот кусок письма написан по-французски, что вообще было не свойственно Екатерине Ильиничне. И не одна забота о возможной перлюстрации заставила ее сделать это. Вероятно, русский язык казался ей слишком открытым, даже беззащитным, и она постеснялась прибегнуть к нему, когда перо коснулось самого потаенного, интимного. Судя по тону ее писем, и Екатерине Ильиничне был небезразличен Алексей Михайлович – «Матвеевич», как ласково именовала она его иногда. И не четыре-пять лет разницы в возрасте стали между ними непреодолимым барьером, а та высшая нравственность, которой наделил Пушкин Татьяну, жену боевого генерала:
6
Егеря Бугского корпуса после тяжелого марш-броска расположились на ночевку у берега Днепра, близ тракта, ведущего на Кременчуг.
Генерал-майор Голенищев-Кутузов в сопровождении адъютанта объезжал в сгущающихся сумерках биваки, прислушиваясь к вспышкам смеха, необидной перебранке, словесному солдатскому озорству.
– Федул, что губы надул? Ай, жену спомянул? – раздавалось поблизости.
– А чего споминать-то, – отвечал на шутку серьезный голос. – Солдат – отрезанная краюшка. Ее, чать, не приставишь снова к караваю...
– Бают, что именно сегодня, двадцать второго числа августа месяца, на память Агафона Огуменника, – тараторил с другой стороны надтреснутый басок, – лешие ночью выходят из лесу. Они бегают по селам и деревням, дурят и раскидывают снопы по гумнам. Поэтому опытные знахари надевают тулуп навыворот и стерегут всю ночь на гумнах с кочергой в руке...
– А что, братцы мои, я вам скажу, – доносился от следующего костерка старческий альт. – Ведь за гробом ожидают нас не чины да почести. Не по формулярным спискам и не по числу лет службы перекликать и сортировать нас будут. Нет, братцы мои! Тут и солдатским надеждам есть место. На суде общем, где душа и сердце вроде пыжовника, щетки и трещотки, явится к осмотру налицо, иному рядовому, с путей веры и чести прибывшему, выпадет доля далеко не по ранжиру и вовсе не по старшинству. Верный и честный солдат получит вечное место получше иного ундера или даже его благородия...
«Не иначе как расстрига, подавшийся в солдаты, предается загробным мечтаниям», – усмехнулся, проезжая поодаль бивака, Михаил Илларионович.
А у самой воды, от другого костерка, под мерный плеск постирушки, подымалась незамысловатая песенка, выпеваемая ломким, молодым еще голосом:
Как быстрая днепровская вода, бежало время. Уже Шагин-Гирей отказался от прав на ханство, заявив, что не желает иметь таких вероломных подданных, каковы крымцы. Уже манифест от 8 апреля 1783 года возвестил о присоединении Крыма к России, а Шагин был отправлен на жительство в Воронеж. Уже славный военачальник Суворов, о чем Кутузов узнал из «Придворного календаря», получил чин генерал-аншефа. Уже Екатерина Ильинична подарила мужу третью дочку – Лизоньку. Уже Бугский егерский корпус под началом Михаила Илларионовича прошел отличную воинскую выучку.
Егеря были учреждены в русской армии Румянцевым. Вначале это были охотники, которые действовали в рассыпном строю и поражали противника меткой стрельбой. Снаряжение давалось им самое облегченное: вместо шпаг в портупеи вложены штыки, тяжелые гренадерские сумы заменены легкими мушкетерскими, палатки забраны, галуны со шляп спороты, плащи оставлены лишь желающим. В егеря отбирались молодцы «самого лучшего, проворного и здорового состояния». Офицеров для егерей велено было определять таких, которые отличались особой расторопностью и «искусным военным примечанием различностей всяких военных ситуаций и полезных, по состоянию положений, на них построений». Румянцев назначал их всегда в авангард наряду с легкой кавалерией, а в боевых порядках ставил рядом с артиллерией. В 1785 году отдельные егерские батальоны были сведены в егерские корпуса.
Михаил Илларионович, получив Бугский корпус, в совершенстве обучил солдат и офицеров подробностям воинского мастерства. Кутузовские учения проводились по методе Суворова: в движении, на бегу; сумы забивались песком, а манерки заполнялись водой. Для учений выбиралась пересеченная местность, с буграми, ручьями, нередко и с нарочно сделанными барьерами. Егеря были приучены к тому, что их нередко поднимали по тревоге за полночь без предупреждения. Солдаты проворно снаряжались, получали боевой запал патронов, сухарей на три дня и только на сборном пункте узнавали, что посреди них находится неутомимый Кутузов.