Баранщиков, "как свойственно русскому человеку", не устоял против водки и пива и обязанности свои отложил, воспользовался приглашением и начал с датчанами пить. "Через полчаса их приятная компания увеличилась и к ним присоединился какой-то "нарядный плут". Этот внёс оживление в беседу тем, что стал объясняться по-русски в таком роде: "здравствуй, брат! здорово ли ты живёшь? откуда и куда плывёте?" Себя же этот "нарядный плут" назвал русским из Риги, приехавшим на галиоте рижского купца Венедикта Ивановича Хватова, и плут угощал компанию водкою и пивом. Пили усердно все четверо, а "нарядный плут" во всё время выхвалял датчан, какие они хорошие люди, и какое у них славное житьё, а потом стал склонять Баранщикова, чтобы он пошёл на датский корабль ночевать. Баранщиков никак не мог придумать: для чего это датчанам хочется, и он сначала ни за что на это не соглашался, но потом, совершенно обласканный внимательными чужестранцами и особенно полагаясь на слова своего земляка, согласился".
И вот Баранщиков не сопротивляется соблазну и прямо из питейного дома идёт с датчанами на пристань, а здесь садятся на лодку и переправляются на датский корабль. Так он избежал объяснений с лицом, которое послало его за покупками, но зато сразу же был удивлен очень неприятною переменою в обращении своих датских друзей: они "тотчас свели гостя в интрюм и приковали за ногу к стене корабля". Тут Баранщиков смекнул, что он обманут, и стал просить датчан "угрозами и ласкою" отпустить его на русский корабль. Но датчане уже не обращали никакого внимания на его просьбы, а только прислали к нему того "нарядного плута", который в кабачке выдавал себя за русского, а теперь успокоивал и «улещал» Баранщикова обещанием, что его скоро раскуют и свезут в Америку, где "житьё доброе и много алмазов и яхонтов". Он, "как свойственно русскому человеку", глупости поверил и перестал хныкать, а датчане, за то, что он утих, принесли французской водки и пуншу, накормили Баранщикова кашею и напоили водкой и пуншем, и oн пришёл в такое расположение, что опять "добровольно захотел остаться на корабле". Кроме Баранщикова, тут точно в таком же положении оказались ещё и другие лица нерусской национальности, а именно один швед и пятеро немцев, и все они были заманены на судно и здесь удержаны и закованы.
Утешительное обещание "нарядного плута Матиаса", что их раскуют, исполнилось верно. Как только датский корабль миновал брант-вахты Гелсин-Норд и Гелсин-Бор, Баранщикова и с ним одного шведа и пятерых немцев датчане сейчас же расковали и велели всем им "одеть матросское платье", и "приставили их к матросскому делу", которое они и исполняли в продолжение пяти месяцев, до прибытия в июне 1781 г. в Америку, на богатый остров св. Фомы. На острове же св. Фомы началось другое: Баранщикова здесь высадили, но сейчас же "поверстали в солдаты" и привели к присяге. Так как он был верен православию и чухонского Евангелия поцеловать не мог, то вместо Евангелия он целовал корабельный флаг Христиана VII с изображением креста господня. Потом ему положили солдатское жалованье, "по 12 штиверов в сутки, т. е. 24 коп., да по фунту печёного хлеба из банана" и дали ему тут новое имя "Мишель Николаев" — так как "слово Василий начальники не могли понять".
VII
Солдат из Баранщикова вышел никуда не годный, и штиверы и бананный хлеб отслуживал он плохо. Он "был непонятен в учении ружьём и не мог приобыкнуть к немецкому языку". Датчане, много с ним побившись, нашли более выгодным исключить его из строя и променять на двух негров. Так и сделали. По промену, Баранщиков достался испанскому генералу с острова Порторико, куда его и отправили. В Порторико Баранщикова привели в присутственное место и "заклеймили на левой руке". Клейм на нём выставили несколько и все очень характерные. На левой руке Баранщикова были воспроизведены нижеследующие изображения: "1) Святая дева Мария, держащая в правой руке розу, а в левой тюльпан; 2) корабль с опущенным якорем на канате в воду; 3) сияющее солнце; 4) северная звезда; 5) полумесяц; 6) четыре маленькие озёрные звезды; 7) на кисти той же левой руки был изображён осьмиугольник, а ещё ниже 8) "1783 год", и ещё ниже 9) буквы "М. Н.", т. е. Мишель Николаев (стр. 16 и 17).
Испанский генерал, выменявший себе Баранщикова за двух негров, определил его к себе на кухню и поручил ему: рубить дрова, чистить кастрюли и котлы, носить воду и исправлять всякие другие кухонные работы.
Обязанности кухонного мужика показались Баранщикову гораздо больше по душе, чем беспокойная солдатская служба, и притом Баранщиков был у генерала "доволен пищею" и обхождением, и он начал стараться, чтобы не попасть куда-нибудь хуже, и скоро выучился "понимать по-испански", и мог уже говорить с генеральшею, которая била очень добра и жалостлива, и вот ей стало жалко Баранщикова, что он оторван от семейства и живёт в неволе, и она через полтора года упросила мужа отпустить Баранщикова на свободу.
Испанский генерал выдал ему печатный испанский паспорт с наименованием его: "Московитин Мишель Николаев", наградил его десятью песодорами (около 13 рублей) и отпустил на волю.
Баранщиков сейчас же стал заботиться, как ему возвратиться на родину, и для этого нанялся матросом на итальянский корабль, который должен был вскоре отойти в Генуа; но в море судно подверглось роковой случайности, которая ещё более отягчила участь Баранщикова.
VIII
Итальянский корабль, шедший в Генуа, в январе 1784 года был захвачен в плен "тунизскими разбойниками или мисирскими турками, живущими в Африке". Баранщиков сделался рабом разбойников, которые без всяких разговоров "обрезали его в магометанскую веру". Было или нет на это собственное согласие Баранщикова, он умалчивает, но известно, что магометане никакого человека без согласия его не обрезывают. Омусульманив Баранщикова, дали ему имя Ислям, а потом стали его клеймить наново, и клеймили его «солнцем» на правой руке и отдали корабельному капитану Магомету. Магомет его полюбил и отвёз его в Вифлеем и там "сделал своим кофешенком", т. е. заставил его варить кофе. Баранщиков жил у Магомета год и восемь месяцев, и житьё ему было не худое, но он очень наскучил своею должностью кофешенка, потому что ему каждый день приходилось варить кофе раз до пятнадцати. Это ему очень надоело. Кроме приготовления кофе, Баранщиков имел только одно развлечение: он развеселял и смешил четырёх Магометовых жён, которым тоже было довольно скучно. Баранщиков развлекал их «скасками» о перенесённых им несчастиях и о своей русской жене и о детях, оставленных в Нижнем Новгороде. Турецкие дамы очень всем интересовались и стали с Баранщиковым "откровенны и жалостливы", а он, "приметя их слабость", придумывал, как бы ещё усерднее их утешать, и затеял показывать им смешное и по их пониманию «чудное», т. е. сверхъестественное дело, которого никто, кроме русского человека, сделать не мог бы.
Это касалось невероятности аппетита и ещё более невероятной силы и крепости желудка.
Однажды, "во небытность Магомета" дома, Баранщиков, оставшийся один при четырёх турецких дамах, "насыпал целый глиняный" горшок сарацинским пшеном и, сварив из этого кашу, положил в неё тюленьего жиру, отчего "каша разопрела и горшок треснул". Смотревшие на всё это турецкие дамы ужаснулись, что это такое состряпано и куда оно годно теперь, после порчи каши отвратительным тюленьим жиром. Тогда Баранщиков, видя их смешной ужас и непонятливость, сказал им: "вот посмотрите, сударыни, как я по-российски стану кушать кашу!" И он преблагополучно съел весь горшок и встал будто голоден.
Турецкие дамы глазам своим не хотели верить, что "Москов всё это съел", и как только муж их возвратился, они все к нему подлетели и наперерыв друг перед дружкою спешили рассказать о каше с тюленьим жиром, от которой горшок лопнул, а брюхо Баранщикова осталось в целости.
Магомет не поверил жёнам, будто человек может съесть такое количество каши с тюленьим жиром и, призвав Баранщикова, стал его допрашивать по-турецки: "Ислям Баша! нероды чок Екмель?" то есть: "как ты кашу ел? Если горшок треснул — отчего твоё брюхо не треснуло?" А Баранщиков, весело отвечал паше: что это неважно, а что он ещё два горшка съест". Магомет совсем изумился и сказал: "Ну, россияне! Вот так народ! Недаром они сожгли в Чесме турецкий флот, разбили корабли и умертвили храбрых турецких витязей! Но скажи, пожалуйста, — отчего вы такие сильные?" На такое любопытство Магомета Баранщиков отвечал "хорошую ложь" (sic). Он сказал так:
"— Наши солдаты презирают смерть: у нас есть трава, растущая в болотах, и когда наш янычар (т. е. солдат) идёт на войну, лишь бы только её укусил, то не подумайте, чтобы один человек не напустил на двести ваших турок, т. е. ики Юс Адам (sic). Так и я такой же, меня не подумай удержать; я тебе служу год и два месяца, а ты, Магомет, должен, по повелению великого нашего пророка Магомета, через семь лет отпустить меня на свободу и дать мне награждение, и тогда я куда хочу, туда и пойду" (стр. 21–23).
"Совесть Магомета изобличила", и он сделал Баранщикова "на некоторое время счастливым". Содержал его вроде домашнего артиста и начал часто приглашать к себе гостей, заставляя Баранщикова приготовлять и есть при них разопрелую кашу с тюленьим жиром, а потом рассказывать при всех "хорошую ложь", т. е. хвастать про ту траву, растущую в болотах, вкусивши которой, русские становятся неодолимо мощны. Гости с постоянным удивлением смотрели на обжорство Баранщикова, а потом, когда слушали его хвастовство, то качали головами и давали ему "понемножечку денег". Баранщиков же думал, что теперь он уж стал настоящая "душа общества" и не ждал конца этому приятному положению.
IX
Дурацкие представления, которые давал Баранщиков, разумеется, скоро наскучили, и публика не съезжалась больше смотреть на его обжорство, Баранщиков лишился артистического фавора и опять "почувствовал печаль о своём отечестве и о христианской вере, о жене и о троих детях". Тогда он решился воспользоваться тем, что его никто не стерёг, и он убежал от своего господина, но как он ранее не разузнал дорогу в Россию, то не знал куда идти, и его опять поймали и привели к Магомету, а Магомет велел "бить его по пятам палками шамшитового дерева до болезни".
После такого наказания Баранщиков долго провалялся, а когда поправился, то сейчас же принялся искать средств так убежать, чтобы его уже не поймали и не били. Баранщиков пошёл на корабельную пристань и стал там толкаться между корабельщиками, отыскивая «добродетельного» человека христианской веры, который бы его выручил из плена. Судьба ему поблагоприятствовала, и он нашёл грека Христофора и попросился на его корабль. Христофор согласился его взять, но предварительно "учинил ему увещание". Он сказал: "как ты живёшь у богатого господина, то смотри, ты ничего из его дому не украдь" (стр. 25).
Баранщиков дал слово, что красть не будет.
В условленный день Баранщиков явился на корабль Христофора, и они отправились в Константинополь. По пути они заходили в Яффу, Венецию, Микулу и Смирну.
Из Яффы Баранщиков с Христофором и двадцатью христианами ходили в Иерусалим на поклонение святыням.
Грек Христофор, придя в Иерусалим, свёл Баранщикова к греческим священникам и рассказал им о его злополучной участи и о невольном (будто бы) магометанстве. Иерусалимские, греческие священники отнеслись к магометанству Баранщикова очень снисходительно, так как в их народе, при совместном житье с турками, переходы в магометанство и назад бывают нередко. Греческие духовные сейчас же разрешили Баранщикова и, в знак освобождения его от магометанской веры, "приказали сторожу заклеймить его на правой руке образом распятия господня. Клеймо это большое, устроено всё из игол, усаженных в крепкой доске железной, натертой порохом" (sic). Баранщикову было очень больно, когда его этим заштемпелевали, но зато теперь он стал опять православный христианин, каков был ранее до пленения его разбойниками.
В Венеции Баранщиков предъявлял свой старый испанский паспорт и получил от местного управления другой печатный паспорт с изображением на оном почивающего в Венеции святого апостола и евангелиста Марка.
В Микуле Баранщиков ходил к российскому консулу из славанцев Контжуану, который отнёсся к нему очень участливо и велел ему явиться в Царьграде к русскому министру Якову Ивановичу Булгакову.
Як. Ив. Булгаков был назначен русским министром в Константинополь в 1781 г. и занимал эту должность семь лет. (Прим. автора.)
Когда корабль пришёл в Константинополь, Христофор поблагодарил Баранщикова за службу и, снабдив его греческой одеждой, расстался с ним, но денег ему не дал ни копейки, и Баранщиков всю свою надежду теперь возложил на русского министра Булгакова.
X
На другой же день Баранщиков пошёл в Перу, где жил российский министр. Самого Булгакова Баранщиков не видал, потому что, по случаю моровой язвы, свирепствовавшей в Царьграде, Булгаков выехал из города на мызу. Тогда Баранщиков обратился к домоправителю Булгакова и "изъяснил ему все свои обстоятельства". Но "г. домоправитель не подвигнулся примером добродушного грека Христофора" — и мало дал веры рассказам Баранщикова и на паспорты его не обратил внимания, а "приказал, чтобы он никогда в дом императорского министра не ходил, претя отдачею, буди приидет, под турецкую стражу, сказав притом с негодованием: как бы то ни было, что ты магометанский закон самовольно или принуждённо принял, нужды нет вступаться его превосходительству, много вас таких бродяг, вы все сказываете, что нуждою отурчали" (стр. 36 и 37).
И вот Баранщикову при русских стало хуже, чем у чужаков, и пришлось ему добывать себе пропитание подённой работой на корабельной пристани. Плата была изрядная: по два левка в день, т. е. по 1 р. 20 к., но жить было дорого, и денег едва хватало. В свободное от работы время Баранщиков не раз ходил в бедном греческом платье в российский гостиный двор и искал покровительства у приезжавших туда русских купцов. Но все русские купцы были тоже народ тёртый и, как Булгаковский домоправитель, совсем не верили «скаскам» Баранщикова и помощи ему не оказали. В этом горестном положении, оставленный неимоверными русскими, Баранщиков обратился опять к легковерным туркам и среди их случайно встретил близ гостиного российского двора двух, с которыми сошёлся и опять надолго отвлёкся от осуществления своего страстного стремления возвратиться на родину и соединиться с любимою семьею и с истинною святою, православною верою.
XI
Новые знакомые, которых Баранщиков встретил у гостиного двора, "весьма изрядно" говорили по-русски и называли себя сапожниками из Арзамаса. Один из них, по имени Гусман, пригласил Баранщикова к себе на дом, "обещая счастие". Баранщиков пошёл и сразу же убедился, что опять попал к магометанину. Гусман имел трёх жён и увещевал Баранщикова позабыть про своё отечество и принять магометанство. А когда Баранщиков "из простодушия" и в предотвращение какой-либо беды открылся, что он давно уже магометанин и хорошо знает весь закон Магомета, то Гусман пригрозил ему и сказал: "для чего же ты, будучи в Магометовом законе, носишь одежду греческую? Ты знаешь ли, что за сие смерть определена?" Баранщиков испугался, "пал ему в ноги и просил пощады". Гусман оказался человек не злой, вместо того, чтобы вызвать против Баранщикова свирепое турецкое зверство за то, что он перекидывается то в христианскую веру, то в магометанскую, выдумал очень благочестивую штуку. Гусман наказал Баранщикову скрыть, что он уже потурчен, с тем, чтобы ещё один раз произвести над ним воссоединение к магометанству, — за что там набожные магометане подавали новосоединенным пособия и награды. Баранщиков видел, что Гусман хочет сделать из него прибыльную статью, и ему не сопротивлялся. А Гусман тотчас же побежал к имаму, "т. е. попу", и купил у него за 20 левков такую записку: "Россиянин Василий пришед в Стамбул, т. е. Царьград, добровольно принял Магометов закон, научен молитвам и наречён именем Исляма". При этом имам Ибрагим выучил Баранщикова одной Магометовой молитве (42 и 43 стр.).