И вот я сижу у окна.
Тихо.
Очень холодно... И противно... Оскомина бытия.
Надо встать, переодеться, дойти до остановки троллейбуса, дождаться его, добраться до метро, потом идти до родительского дома еще минут десять, если через овраг... Сил нет... Сменяют меня, как перчатку, как износившуюся вещь, мне одному, без остатка, дожевывать свою болезнь...
Сердце уже бормочет строчки и схоже сейчас с невнятно шамкающей старухой... Дожевывать, домордовывать свою жизнь...
Обои трещат... Бедные мои старики...
Я встал.
И позвонил родителям, что мы приехать не можем, потому что, оказывается, у Тамариной подруги день рождения и мы должны ехать к ней, и еще плел что-то невразумительное, пока мать не повесила трубку.
Глава пятая
Следующим утром, когда я открыл глаза, Тамары уже не было.
Она пришла вчера вечером довольно поздно, оказывается, она опять ездила к своим, села на стул рядом с кроватью, на которой я лежал, закинув руки за голову, закурила. Получилось, будто она сидит у постели больного. Собственно говоря, так оно и было, только для большей убедительности надо было бы сменить весь окружающий цвет на белый, ей бы набросить на плечи халатик и отнять сигарету. Курить при больном... Я заметил, как постепенно свыкаюсь с своей новой ролью и жду монолога Тамары.
Но было молчание. Очевидно, размышляла, как сказать мне о решении семейного совета ее родителей.
Наконец, спросила:
- Это надолго?
- Сказали, месяцев на шесть, на восемь. А что?
- Ничего. Просто думаю, как мне жить.
- Живи, как жила.
- Не поняла.
- Что же тут непонятного? Ходи на работу, ничего не готовь, вечером к подругам, питайся у родителей... ну, будешь меня иногда навещать. Что, собственно говоря, изменится в твоей жизни?.. И почему ты решила, что что-то надо менять? Или ты поняла, что мало заботилась обо мне?
- Причем здесь родители и подруги, опять ты об этом? - с досады она глубоко затянулась сигаретой. - Ты же мужчина, а не баба. Думает только о себе, а мог бы понять, что нам нельзя сейчас быть вместе. Это просто опасно. У меня в детстве легкие слабые были, мне об этом мать все уши прожужжала, как узнала.
- Уйду я завтра-послезавтра и все твои проблемы разрешатся.
- Думаешь? - она испытующе, исподлобья, посмотрела на меня. Потом вздохнула, загасила сигарету. - Ладно, давай спать, утро вечера мудренее. Что у тебя завтра?
- Жду звонка из диспансера.
- Я так сегодня устала, ты себе не представляешь...
Ночь прошла, как длинный, постепенно сереющий вместе с рассветом, кошмар. За всю ночь она ко мне ни разу не повернулась, так и спала, отгородившись высоким плечом. Под утро я забылся каменным сном и проснулся с тупой головной болью. Долго бессмысленно смотрел на трезвонящий телефон, потом снял трубку.
Ян.
- Дрыхнешь? Или страдаешь запорами? Хотя непохоже, если судить по тому, как ты быстро сдаешь мне партию на бильярде. Как настроение?
- Могло бы быть лучше.
- Ты чего раскис? Не отчаивайся. У меня есть тетка, ей сейчас под восемьдесят, перенесла чахотку в молодости, думали концы отдаст... Или взять Вольтера, классический пример сочетания ума и туберкулеза...
- Спасибо. Утешил, племянничек.
- Слушай, старик, если тебе действительно невмоготу, хочешь приеду? Заодно деньги привезу, тебе тут выписали за бюллетень, Лика постаралась... Могу прихватить что-нибудь из закуски, а?
- Спасибо, Ян. И Лике спасибо скажи, я перезвоню тебе по позже. Ты в редакции?
- Пока да.
- Жди звонка.
Я положил трубку, посмотрел на залитую солнцем комнату и встал.
Еще не вечер. В тяжелой ситуации надо прежде всего принять душ и, не торопясь, тщательно побриться. Интересно, вспомнил я, вот Яна я никогда не видел небритым, даже когда мы ночами работали в редакции. Или у него всю дорогу тяжелая ситуация и поэтому он бреется каждый день, чтобы не раскисать?
И действительно, после душа и завтрака стало как-то легче. Хотел перезвонить Яну, но телефон упредил меня.
Мама.
- Сыночек, милый мой, какой ужас! Ты уже встал? Что ты ел? не разбудила тебя? Ведь мы же с папой ни-че-го не знали, не догадывались даже. Ну, почему ты ничего не сказал? Может, что-то надо сделать, чем-то помочь? Как я виновата перед тобой, прости меня, сын мой! Какая же это была ошибка, что мы разъехались! Как же я тебя упустила? Сколько лет растила, растила, все тебе отдавала, ну, худенький ты у меня всегда был, но чтобы так заболеть?!
Я пытался время от времени вставить слово, но мама, не слушая меня, говорила и говорила, пока слезы не сдавили ей горло и она не заплакала.
- Успокойся, мамуль. Мне все говорят "не отчаивайся", и я повторю тебе то же. Нет здесь твоей вины, это ты прости меня, дурака, надо было плюнуть на долги, бросить студию, питаться получше и регулярно, побольше спать. Сам виноват. Починят меня, через полгода буду, как новенький. Что отец, как он? - Как узнал, сидит на валидоле, все меня тормошит, позвони да позвони, а я все боялась разбудить тебя.
- А откуда вы узнали?
- То есть как откуда? Нам Тамара еще часов в девять позвонила.
- О, господи, я же ее просил, хотел вам позвонить сам, просто сегодня мне точно скажут, когда меня кладут в больницу.
- Может, мне приехать, приготовить поесть чего-нибудь?
- Не надо, ма. Я позавтракал. Ты дома будешь?
- Да, да.
- Я перезвоню тебе.
- Ну, хорошо, жду. Беда-то какая...
Вот ведь как получается - заболел вроде я, а нуждаются в утешении родные мне люди. Отец на валидоле, мать в панике, а когда начинаешь их ободрять, то как будто о себе говоришь, как о ком-то другом. И это помогает. Может, в этом и есть панацея от всех болезней - остынь, посмотри на себя со стороны и тогда поймешь, в чем причина недуга. А поняв, выживешь...
Звонок. Телефон, кажется, прорвало.
- Слушаю вас.
- Это институт?
- Какой институт?
- Технологический.
- Нет, девушка, вы ошиблись.
- Как же так? - и она назвала мой номер телефона.
- Правильно. Только вы попали не в институт, а в квартиру. Институт же находится совсем в другом районе, я это точно знаю, проучился в нем пять лет.
- Ой, не вешайте трубку! Вы Истомин? Валерий Сергеевич? Извините, пожалуйста. Дело в том, что у меня есть подруга, Галя Королева, она в вашей киностудии занимается, вы ее знаете, да?
Так вот, она дала мне телефон, я думала, институтский, а оказалось ваш домашний. Поэтому я и спросила институт вначале. - И чем же могу быть вам полезен?
Трубка долго молчала, потом тихо выдохнула:
- Я хочу поступать в Технологический...
Я опешил от удивления, потом разозлился:
- Здесь какое-то недоразумение, девушка. Да, я закончил Технологический, да, я занимаюсь там в киностудии в свободное от работы время, но работаю в отраслевом издательстве и, поверьте, к делам поступления в институт никакого отношения не имел и, смею уверить, иметь не буду. И при чем здесь Галя Королева?! Тоже мне, советчица нашлась! Я еще с ней поговорю...
- Не кричите, пожалуйста, я вас хорошо слышу... Вы меня не поняли... И Галя Королева вовсе ни в чем не виновата... Я-то хотела в киноактрисы пойти, у меня внешние данные хорошие. Все мальчишки из класса и учителя тоже, то есть все-все абсолютно были в меня влюблены. Кроме того, я фотогенична. А родители заладили про свое - с медалью надо идти в Технологический.
- Так вы еще и отличница?
- Не золотая, - со вздохом сказала девушка, - а только серебряная. А вы как посоветуете? Может, не мучиться, и то верно: диплом получу, специальность...
- Непонятно только, почему вы решили поступать в институт в октябре, а почему, скажем, не в июне?
- Да все очень просто объясняется. Пыталась и во ВГИК, и в театральные училища, а потом просто на киностудию пришла, но надоело по массовкам мотаться.
- А вы очень любите кино?
- Очень.
- Это меняет дело. Дайте подумать... Пожалуй, лучше всего так... С декабря в институте откроются подготовительные курсы. Постарайтесь попасть на них. Это даст вам пропуск в институт. И тогда вы сможете посещать студию. Нашу. Институтскую. Приходите и скажите, что от Валерия Истомина.
- Как интересно! Я верю в свою судьбу. Скажите, Валерий, а вы будете в студии, когда я приду? Вы кто? Руководитель?
- Нет.
- А кто же?
- Просто снимаю на студии фильмы.
- Как оператор?
- Как режиссер.
- Ой, как здорово! Значит, мы с вами встретимся?
- Может быть... через полгодика.
- Вы уезжаете в командировку?.. Наверное, заграницу?..
- Уезжаю. Далеко... Если захотите, позвоните мне потом, ладно?
- Я обязательно, обязательно позвоню. Везет же мне. До встречи!
Вот тебе и на! Был бы здоров - как раз ищу себе актрису на фильм про немую девушку, которую контузило во время войны. Правда, все еще в задумке, а вдруг она подошла бы? Чертова болезнь, пустые хлопоты...
Звонок.
Кого там еще нелегкая несет?.. Нет, это не в дверь, это опять телефон.
- Слушаю.
- Валерий, здравствуй. Костя Гашетников.
- Старик, ты же в экспедиции.
- Сегодня вернулся. Звонила Тамара. Сказала мне все. Во-первых, не отчаивайся.
- Спасибо, мне это уже сегодня говорили, и я говорил то же самое кому-то. Что во-вторых?
- Во-вторых, считай, что тебе крупно повезло.
- Интересно, в каком смысле?
- Мне бы месяца на три-четыре прилечь на все готовенькое, я бы такой сценарий сварганил - и на "Мосфильм".
- Ловлю на слове. А если я сварганю, как ты изволил обозвать высокий творческий процесс, если я напишу сценарий, снесешь его на "Мосфильм"?
- Сценарий - не яйцо, я не курица, но снесу. Только помни о худсовете. Если примет худсовет, тогда - другое дело.
- Действительно, курица ты, а не петух. Худсовет, худсовет, - передразнил я Костю. - Раскудахтался...
- Не оскорбляй высший орган студии. Лучше бери перо в руки. Я всегда в тебя верил. И работай, работай. Знаешь, в древности у одного скульптора спросили: "Как тебе жилось?" "Хорошо, - ответил он. - Я много работал." "А были у тебя враги?" "Они не мешали мне работать." "А друзья?" "Они настаивали, чтобы я работал," "Правда ли, что ты много страдал?" "Да, это правда." "Что ты тогда делал?" "Работал еще больше. Это помогает," - Как звали этого философа?
- Работай. Это помогает.
Работай... Легко сказать. Впрочем, Костя Гашетников имеет право так говорить. Уж кто-кто, а он - единственный инженер среди слушателей высших режиссерских курсов, выпускник нашего института, руководитель нашей студии. Он добивается своего. Собирается снимать фильм про геологов, ездил сам в экспедицию, собирал материал. Правда, он старше меня, но шансов догнать его у меня осталось не так-то много, тем более что...
Звонок.
Опять телефон.
- Истомин?
- Да.
- Валерий Сергеевич?
- Завтра. В десять.
- Да.
Вот и все.
Просто и ясно. Остается сдать полномочия здорового человека. Теперь Тамара придет... если придет и сядет у настоящей больничной койки. Непонятно только, почему она развела такую бурную деятельность по оповещению всех моих родных и знакомых. Впрочем, теперь это уже безразлично. Важно другое? Что?..
Глава шестая
- Выручайте, врачи, занемог. - Что с вами? - Я от жизненной стужи продрог, я устал в суете дорог ждать, что сбудется расписанье. Дверь в приемный покой, а дорога к нему - жизнь...
Мы вошли с мамой в приемный покой диспансера серым осенним утром. Ритуал приема ежедневен, отработан до мелочей - на больничный конвейер поступил еще один пациент: оформить документы, тело сдал, тело принял, присвоить порядковый номер личным, снятым с тела и сданным на хранение, вещам, выдать телу больничное белье, рубашку, кальсоны, штаны, куртку, тело продезинфицировать...
Мама поймала за рукав сестру-хозяйку, зашептала ей на ухо, сунула что-то в карман, та кивнула понимающе, скрылась в коридоре и вернулась с новым, ненадеванным халатом в руках:
- Ну-ка, давай прикинем, уж больно длинный он у вас, не найдешь на них, нестандартных, ничего путного. Да и садятся пижамы после стирки все короткие и широкие, а наши больные худые сплошь, ладно, сойдет халатик, почти в самый раз. Прощайся с матерью да в душ пошли, там как раз мужики домываются, успеешь еще...
Я обнял маму, неуклюже ткнулся ей в щеку.
- Ты звони, сынок, я тебе двушек наменяла, обязательно звони, слышишь? Ну, с богом...
В облаках теплого пара душевой - тощий влажный старик, освещенный несильным, но безжалостным светом дня из запотевшего окошка. Он сидел на мыльной деревянной скамейке и слышно было как лопались пузырьки мокроты в его горле. Обрадовался мне как сообщнику:
- Охо-хо... в нашем полку прибыло...
Противотуберкулезный районный диспансер находился в особняке. В стране победившего социализма было объявлено, что нынешнее поколение советских людей будет жить при коммунизме и жить оно будет, не зная такой болезни как туберкулез. Под программу борьбы с тяжелым наследием прошлого выделили средства, лекарства, а в нашем районе еще и дореволюционный особняк, имевший для этих целей свои несомненные преимущества: отгороженость и пространство для гуляния. В те времена при каждом таком заведении был свой стационар коек на тридцать-пятьдесят, где лечили до первого результата, а поправляться или оперироваться отправляли в санатории или больницы.
После душа я натянул несоразмерное с моей длинной нескладной сутулостью больничное и зашагал на второй этаж вслед за белым халатом. Лестничный марш пересекал наискось высокое окно, за которым виднелся небольшой сад с круглой клумбой посередине. Медсестра-хозяйка ввела меня в палату и привычно оправила постель.
У одной стены пять коек, напротив четыре и умывальник. Значит, если я и прибыл в полк туберкулезных, то в нашем взводе девять человек.
Из распахнутой тумбочки не выветриваемый запах лекарств, одеколона, компота, печенья, яблок - родственники тащат больным одно и то же , и я разложил свой джентельменский набор.
Книги отдельно. Теперь есть время, только сбит ритм дыхания - бегуна к финишу повезли на карете скорой помощи, еще бегут судорогами ноги, а дистанция за плечами уже канула в небытие.
Когда мы замечаем, что время ушло?
Нет, не в каком-то коротком промежутке встречи, телефонного звонка, обеденного перерыва, киносеанса - тогда просто знаешь и ждешь, что сейчас положишь трубку, выйдешь из столовой или кинотеатра и твое время будет занято последующим - работой, другой встречей, домом, и только если резко изменилась обстановка, когда надолго уехал и вернулся после продолжительного отсутствия, тут-то вдруг и пронзает ощущение безвозвратного: растет, не останавливаясь, горочка отсыпанного тебе песочка вечности. В такие минуты пытаешься оглянуться на прошедшее, но много уже не видно - прожитое, как отколовшийся айсберг, тает в тумане забвения.
В диспансере для меня началось новое летоисчисление.
А в тот момент вспомнился рождественский снег моего детства. Я стою у подоконника, он вровень с моим носом, и снег, бесшумный, как ночное движение звезд, и мохнатый, как облака, бесконечно падает за стеклом. До этого я никогда не страдал ностальгией по детству и если вспоминал что-то из времени, где все было гораздо больше меня, то грусть, легкая, как снежинка, мгновенно таяла в горячке дел и круговерти исполненного и неисполненного, и лишь тогда, у больничного окна в палате, понял я все своим существом, как же в детстве было тепло, защищено и спокойно и как мне этого не хватает.
Глава седьмая
Я никогда не любил зимы. Мерз. Мальчишеская зябкая худоба так и не перешла в мужское тепло налитого тела. Но в больнице меня пронизывал иной холод. Не только холод одиночества - холод смертельно опасной болезни. Холодом веяло от сырого неба, тающего серым снегом, от мокрых черных ветвей сада, грязного красного кирпича соседнего дома, высоких окон диспансера в слезах набухающих капель, каменных, широких, как надгробные плиты, подоконников, белых стен и потолков палаты, белых покрывал и белых спинок металлических кроватей, белой раковины умывальника и белых тумбочек. Волглое от сырости больничное белье и пижама коротки, не греют. Холодно было и от постепенно, годами скопившейся усталости.