После отъезда Полиевкта к варварам наше общее дело как-то само собою мало-помалу затихло, верный человек, являясь ко мне, был уже не столь возбужден и вел весьма туманные беседы, и ничего уже не обещал, да и я ни на чем не настаивал и ничего с него не спрашивал. Уже тогда я начал понимать, что все это мне порядком надоело, что если хочешь что-то сделать, то должен делать сам: явился к ним в казармы, повелел, вывел на плац, построил — и ударил; барра! А все эти расчеты да прикидки, переговоры, подкупы, угрозы — все это не мое, пусть этим занимается Синклит. А я чего хочу? Я хочу одного — настоящего дела! Если это дело заключается в том, чтоб взбунтовать столичный гарнизон, захватить автократора и отрубить ему голову — это по мне. Но если и плюнуть на все эти дрязги, а просто облачиться в латы, встать во главе легиона и двинуть его, куда повелят так и это ведь тоже неплохо! Хотя, конечно, лучше двигать легион туда, куда захочешь сам, а не туда, куда тебя направит Тонкорукий. А посему сегодня же явлюсь к ним и скажу, и выведу на плац, и…
Нет. Я ведь обещал, и всем о том известно, все ждут, когда вернется Полиевкт. Я обещал! И ведь никто не тянул меня за язык, да и что такое данное мною слово, когда на каждом шагу можно убедиться, что никто своему слову не следует, а если и следует, то это всеми признается величайшей глупостью, достойной только варвара, и потому вполне возможно, что и сам Полиевкт давно уже нарушил данное мне слово, перекинулся к Тонкорукому и скрылся у варваров только затем, чтобы моей же глупостью связать меня по рукам и ногам, а заговор, — и я в этом почти уверен! — давно уже распался, все меня предали, а верный человек — он никакой не верный, а лазутчик, и все, что от меня услышит, он незамедлительно передает Тонкорукому, и тот смеется надо мной, и Теодора вместе с ним смеется, когда они, муж и жена, лежат в одной постели — в той самой, которая еще не успела остыть от… Да! Вот так-то вот, Нечиппа! Нечиппа Бэрд! Нечиппа Бэрд Великолепный! Доколе ты будешь слепым? Прозрей! Иди в казармы, объяви — и выводи, ударь! И «барра!» прокричат они, «барра!». И ты их поведешь к Наидворцу, и подожжешь его! И он будет пылать! А вы — стоять и убивать всех тех, кто будет выпрыгивать из окон. Всех, без разбору, без пощады!
Я встал, взял меч, опоясался им, и кликнул Кракса, и велел, чтобы он распорядился насчет лодки. Потом я плыл через пролив и думал: решено! А после… После я не знаю! В порту сел в паланкин — и ничего не приказал. Но очутился, как всегда, у Теодоры. Она, завидевши меня, обеспокоенно спросила:
— Что с тобой?
— Не знаю, — сказал я. — Пустяк. Не обращай внимания.
И она промолчала. Но когда мы, раздевшись, возлегли на ложе и я положил своей меч возле самого изголовья — чтобы, в случае чего, до него можно было сразу дотянуться, — она опять спросила:
— Что с тобой?
А я сказал:
— Любовь моя! — и обнял, и поцеловал ее…
И очень скоро я забыл про меч, про заговор, про автократора — про все. Как вдруг…
Х-ха! Постучали в дверь! Теодора шепнула:
— Лежи! Я сейчас…
Но это же смешно! Да что же это я, как подлый трус, сперва замру, а после зайцем выпрыгну в окно? И побегу, держа в охапке плащ, сапоги, рубаху, меч… Барра! Меч! И я его схватил, встал и строго, по-военному спросил:
— Кто это там?
Мне не ответили. Тогда я снова лег…
И снова принялись стучать — негромко, но настойчиво. Я засмеялся и сказал:
— Я еще не готов. Немного погодите.
Стук прекратился, стало тихо. Тогда я встал, оделся, подошел к двери и резко распахнул ее…
Вставая и неспешно одеваясь, да и потом, идя к двери, я не смотрел на Теодору. Да и зачем было смотреть? Ведь если смотришь, значит, ждешь. А если ждешь, то и услышишь: «Убей его!» Или, что еще хуже: «Ты не посмеешь убивать его!» Но мне хотелось быть совершенно свободным от каких бы то ни было обязательств перед нею, и потому я, ни разу не оглянувшись на Теодору, подошел к двери, резко распахнул ее…
И увидел Мардония. И этот подлый раб тут же отвесил мне низкий поклон, а после сделал знак, чтобы я следовал за ним. Мардоний от природы нем, он был приставлен к Тонкорукому еще тогда, когда тот и сам еще не умел разговаривать, и вот с той поры они и понимают один другого без слов. Мардоний верен Тонкорукому как пес, Мардоний — это его тень, Мардоний никогда не улыбается, Мардоний так силен, что может не только согнуть, но и разорвать подкову надвое, и потому если Тонкорукому нужно от кого-нибудь избавиться…
Но тем не менее Мардоний сделал знак — и я пошел за ним. Мало того, я даже убрал меч в ножны, ибо Мардоний раб, а я архистратиг, и потому даже под страхом смерти я не оскверню свое оружие кровью раба. Но если я — не допусти того, Всевышний! — буду убит рабом Цемиссия, то весь позор тогда падет…
Х-ха! Глупости! Что суждено, того не миновать; люди только сражаются, но судьбу сражения решает Всевышний, и нет владения совершенно надежного, и то, что вверху, абсолютно подобно тому, что внизу, ибо низ — павший верх, а верх…
Тьма непроглядная! Вверх, вниз по лестнице, а лестницы узки, а в переходах — поворот и поворот и поворот…
И вот — пришли. Мардоний, отвесив нижайший поклон, широко распахнул передо мной золоченые двери — и я вошел к Цемиссию.
И снова он был не один. Абва Гликериус, тот самый подлый мошенник, о коем я уже упоминал, сидел в дальнем углу и якобы сосредоточенно, не поднимая глаз, перебирал четки. Цемиссий же стоял возле окна и смотрел на меня. На этот раз он был одет вполне прилично: и при мече, и в красных сапогах. Я поприветствовал его, он мне вполне доброжелательно ответил и указал, где сесть, и сел и сам… и только после этого сказал:
— Весьма нерадостное известие заставило меня искать с тобою встречи.
Я выжидающе молчал. Тогда Цемиссий пояснил:
— Думный советник, простратиг, старший постельничий… ну, одним словом, Полиевкт… убит.
— Когда? — довольно-таки громко спросил я.
— Сегодня ночью.
— Где?!
— В Ерлполе.
В Ерлполе! Х-ха! Да откуда это он может знать, что сегодня случилось в Ерлполе? Это наглая ложь! И я с гневом сказал:
— Весьма! Весьма печальные известия! Так, может, ты меня еще и вином угостишь? Чтоб и совсем, как в прошлый раз…
— Нечиппа! — сказал он. — Но это в самом деле так. Всего какой-то час тому назад достойный Полиевкт скончался. Он принял яд.
— Ого! — воскликнул я. — Какие у тебя подробности. Он сам тебе об этом рассказал?
— Нет, — печально ответил Цемиссий. — Не он. А вот он! — и кивнул на мошенника.
Х-ха! Вот так да! Значит, эта лысая обезьяна в верблюжьей власянице, под которую, как говорят, она надевает железные цепи, уже насытилась добыванием из свинца золота и утолила жажду Абсолютным Эликсиром — и сразу же взялась за ясновидение. Славно! И я насмешливо сказал:
— Почтенный абва!.. Как тебя?
— Гликериус.
Я повторил:
— Гликериус! — и продолжал: — Итак, почтенный абва Гликериус, ты утверждаешь, что будто бы сегодня ночью чрезвычайный и поверенный посол Руммалийской Державы был насильно отравлен в Ерлполе, то бишь в столичном стойбище презренных северных варваров. Так?
— Не совсем, — ничуть не смутившись, ответил Гликериус и, продолжая вертеть в руках четки, стал объяснять мне, словно малому: — Достойный Полиевкт сам избрал себе столь верную и легкую смерть, ибо, в противном случае, он подвергся бы жесточайшим пыткам. И вот потому-то, дабы лишить варваров столь сладостного развлечения, каковым является для них наблюдение за муками человека разумного, достойный Полиевкт и принял яд.
— А после было что?
Старый мошенник наигранно вздохнул и сказал:
— Люди, которые сопровождали достойного Полиевкта, мне были плохо знакомы, и потому я от них почти ничего не узнал. Единственно, что мне стало известно, так это то, что их бросили псам.
— Прелюбопытно! — сказал я. — А что Старый Колдун?
— А регент Хальдер, надо полагать, уже перешел в мир иной, ибо когда архонт спустился в пиршественную залу, то он был вооружен мечом регента. А регент, был бы он живым, разве позволил бы кому бы то ни было не то что взять в руки, но пускай даже просто дотронуться до своего меча? Ведь этот его меч, как говорят…
— Довольно! — сказал я. — Теперь ты лучше расскажи, как ты узнал обо всем этом.
— Услышал, о наидостойнейший. Мне дано слышать души умерших.
— Так вот бы и послушал регента. Тогда б мы точно знали, жив он или нет.
— Но регент, о наидостойнейший, принадлежал не нашей вере, его душа ушла к его богам, а посему я не могу его услышать. Вот если б умер, скажем, ты…
Но, вовремя опомнившись, мошенник тут же замолчал. А я, сглотнув слюну, сказал:
— Если ты, старая и грязная обезьяна, думаешь меня чем-то запугать, то напрасно на это надеешься. А ты, мой брат, — и тут я повернулся к Тонкорукому, — а ты… Тебя я вообще не понимаю! Как ты можешь доверять россказням этого лживого наглеца? Однажды он уже пообещал тебе, будто он завалит нас дешевым золотом, потом плел какие-то несусветные басни про Абсолютный Эликсир, теперь…
— Я и сейчас, — встрял абва, — повторяю: Источник есть! Мало того, достойный Полиевкт сегодня утром самолично видел магические письмена на ножнах меча Хальдера, и он, посол, даже запомнил кое-что. Вот, посмотри!
И с этими словами абва встал и подал мне листок пергамента, на котором были изображены какие-то диковинные варварские значки. И это доказательство?! Да попроси меня, и я таких крючков намалюю вам столько, сколько угодно! Подумав так, я даже и говорить ничего не стал, а только презрительно хмыкнул.
Но Тонкорукий важно заявил:
— Да, брат. Все это так. Когда я был у Хальдера в шатре…
— И что? — с издевкой спросил я.
— А ничего. Просто тогда я тоже видел эти ножны. И видел на них письмена. Примерно такие же. Но я тогда…
А я сказал:
— Не утруждай себя. Тогда — это тогда, это давно. Теперь же ты желаешь вот чего — отправить меня к варварам. Как можно скорей! И при этом дать мне столько воинов, чтоб я, уйдя туда, обратно уже не возвратился. Так?
— Не совсем, — нахмурился Цемиссий. — Тут дело, брат, поверь мне, очень серьезное. А посему… Да ты вспомни сам: во время вашей последней встречи на Санти добрейший Полиевкт ведь говорил тебе, что ни в коем случае нельзя упускать…
— Как?! — перебил его я. — Значит, эта старая обезьяна…
— Нет! — самодовольно усмехнулся Цемиссий, — почтенный абва слышит только умерших, а что касается живых, то тут я вполне обхожусь и без его помощи. Итак, я продолжаю: варварский регент, похоже, убит, но, к сожалению, от нас ушел и Полиевкт, а это большая потеря. Но и это не все. Меч Регента в руке у Безголового — это недобрый знак. Похоже, что нам теперь недолго ждать очередного варварского нашествия. И если ты не упредишь его…
— Да! — сказал я. — Действительно! А если я не упрежу?
— То окончательно лишишься последних остатков своей былой популярности. Ведь если бы ты поменьше таскался по чужим женам, а хоть бы время от времени заглядывал в казармы, то бы услышал о себе примерно следующее: «Нечиппа давно кончился, последний его поход завершился ничем, ибо Великую Пустыню мы потеряли напрочь. А дальше было что? Вначале он дал одурачить себя Тонкорукому, а после и вовсе присосался к вымени этой развратной коровы, с которой все кому ни лень…»
— Цемиссий! — крикнул я.
— Нет, погоди, — тихо сказал Цемиссий. — Мало того, что я автократор, но я еще и хозяин в этом доме, а посему наберись-ка терпения и выслушай меня до конца. Итак, в казармах говорят: «Но и корова — это еще ладно. А дальше что? Он снюхался с Синклитом, с этой вонючей шайкой живодеров, которые нас грабили, грабят и будут грабить до скончания света. Они ограбят и его. И предадут — а почему бы не предать?! Бедный, глупый, наивный Нечиппа! Неужели ему неясно, что для того, чтобы надеть заветные красные сапоги, ему нужно сперва вернуть свое доброе имя, а уже только после этого, возвращаясь из победоносного похода…»
Но тут Цемиссий замолчал. И я молчал. Потом спросил:
— Ты все сказал?
— Да, все. Может, вина?
— Нет, — сказал я. — Благодарю.
— И правильно! — насмешливо сказал Цемиссий. — Важные решения лучше всего принимать на трезвую голову. Ступай, брат мой, хорошенько подумай. А завтра я жду тебя с ответом.
Я ушел. Когда же я прибыл к себе на Санти, добрейший Иокан уже дожидался меня у подъезда и всем своим видом показывал, что хочет сообщить мне нечто очень важное. Однако говорить ему я позволил лишь после того, как мы вошли в кабинет и убедились, что там никого постороннего нет. Хотя зачем теперь такая скрытность? Ведь Тонкорукий все равно все узнает!
Однако же привычка есть привычка, а посему только после того, как мы уединились в моем кабинете, я позволил секретарю говорить. И он сказал:
— Полиевкта убили в Ерлполе!
Я засмеялся и спросил:
— Когда?
— Н-не знаю, — засмущался Иокан. — Мне только было сказано…
Я перебил его:
— А я скажу! Его убили этой ночью. Можешь себе представить, Иокан: его вот только что убили там, где-то на севере, а нам это уже точно известно. По крайней мере, говорят: да, знаем, да, уверены! Ну, я тебе скажу, это уже слишком! Ведь если даже по всему пути следования от Ерлполя до Наиполя через каждые сорок стадий, а реже нельзя, выставить отменно обученных сигнальщиков с двойными зеркалами и при этом еще упросить Всевышнего, чтоб день был солнечный, и то, по самым скромным расчетам…
И я задумался. Но цифры не держались в голове. А Иокан сказал:
— Но ведь не обязательно сигнальщики. Бывает и совсем иначе.
— Как?!
— Н-ну, например… Когда человек умирает, то очень часто случается такое, что его близкие, находящиеся от него на весьма и весьма значительном расстоянии, именно в этот самый день и даже час вдруг чувствуют: случилось нечто страшное. А потом, по прошествии должного времени, они с прискорбием убеждаются, что это предчувствие их не обмануло, что…
— Предчувствие! — гневно перебил его я. — Вот именно: предчувствие, но никак не уверенность. Но когда мне начинают говорить, что некто «предчувствует», будто такой-то и такой-то человек, находящийся невероятно далеко от нас, час назад был убит таким-то и таким-то образом, да еще при этом сказал то-то и то-то, то подобные россказни ничем, кроме как грубейшим обманом назвать невозможно!
— Да, — согласился Иокан. — Подобное ясновидение — явление крайне редкое…
И вдруг он замолчал, задумался, потом спросил:
— Вам, насколько я понял, уже говорили о гибели посла?
— Да, — кивнул я.
— И это было сказано в Наидворце? И были перечислены подробности?
Я вновь кивнул. А Иокан сказал:
— Тогда это мог сделать только один человек — абва Гликериус.
Я онемел! Я долго не мог прийти в себя от изумления! Потом-таки сказал:
— Но откуда такая уверенность?
— Потому что только ему и доступна возможность беседовать с душами умерших, — едва слышно, с великой опаской ответил мой секретарь. — Но как он это делает, нам лучше не знать. Абва — опасный человек, куда опасней Тонкорукого. Прошу вас, господин, сторонитесь его, избегайте, прекра…
— Ты свободен, друг мой! — сказал я.
И Иокан, тяжко вздохнув, ушел. А я сидел, смотрел в окно и размышлял. А мысли были мрачные! Такие, что и пересказывать не хочется. Потом, когда стало совсем невмоготу, я вызвал Кракса, мы спустились в оружейную и там сражались до изнеможения. Настал обед. Но только я возлег возле стола, как прибыл человек от Тонкорукого. Мне было сказано: «Владыка ждет тебя!» Но я с улыбкой объяснил, что даже на войне я сперва обедаю, а уже только после этого выхожу к фаланге, и человек покорно ждал меня. Я ел и пил, я не спешил. Только потом, как следует насытившись, я спустился к кораблю.
На корабле я снова размышлял. И снова ничего не мог решить. В порту…
Х-ха! Вот чего не ожидал — там меня ждал золоченый паланкин, в него было запряжено шестнадцать белых лошадей. И когорта Бессмертных — вот это эскорт! А толпы! О! Бесчисленные толпы толп праздных зевак стояли вдоль всего пути моего следования и жадно глазели на меня! А что они кричали, х-ха:
— Нечиппа! Держава! Смерть варварам!