Койка под Петровичем сердито скрипит.
— Стальные нервы! Железные, железобетонные! А ты их видел когда-нибудь — нервы эти? Просто жилочки тоненькие, вроде обыкновенные волоконца. А сила в них, понял? Не говори никогда: нервы — как сталь! Говори: сталь крепкая, как нервы! Такую нагрузку выдерживают, что и сталь согнулась бы, и бетон треснул. А капитан-лейтенант, к твоему сведению, откашливается, когда волнуется. Примета верная.
Пауза.
— Что же, так и спать с открытыми глазами? — Жалобный голос Кичкина. — Вот уж действительно голубой Дунай! Желтый, а не голубой. Как жидкое золото желтый. Мне, Петрович, еще бензин очень жалко. Высокооктановый! Авиационный! Сколько его по Дунаю утекло! Тонны, я думаю.
— Что ты! Десятки тонн!
— И сгорел-то зазря. А наши летчики его как манны небесной ждут.
— Ну, тот, что сгорел, бог с ним! Но ведь и этот бензин, что остался, к фронту доставить нельзя.
— Сколько же эскадрилий, прикинь, не сможет в воздух подняться из-за того, что здесь, у Молдова-Веке, бензин застрял!
Связист и штурман одновременно вздыхают. За неплотно сдвинутой шторой — отблески пожара…
ВЗЯЛИ «ЯЗЫКА»!
— Разрешите доложить, товарищ начальник штаба! «Языка» взяли!
Кирилл Георгиевич и связист, вызванный на утренний доклад, с изумлением оборачиваются. В дверях Кичкин.
— Как — «языка»? Кто взял?
Для моряков это событие чрезвычайное, редчайшее. Всю войну можно провоевать на флоте, но так и не увидеть ни разу врага в лицо.
Кичкину не стоится на месте. Он необычайно оживлен.
— Капитан-лейтенант Григоренко на берег едет! С пленного допрос снимать!
— На берег? А почему пленного сюда не доставят?
— Скандальный чересчур, говорят. Хлопот не оберешься с ним, если сюда.
Кичкин сияет. Наконец-то повеяло ветром военно-морской романтики! Но Петрович недоверчиво присматривается к Кичкину. Что-то подозрительное видится ему в скользящей улыбке друга.
— Разыгрываешь, Генка?!
— Помилуй бог, что ты! Разве бы я позволил себе разыгрывать Кирилла Георгиевича, тем более в боевой обстановке! Тебя еще пожалуй… Нет, правильно все! Только пленный-то металлический!
Петрович недоумевающе хлопает белесыми ресницами. Но Кирилл Георгиевич — опытный моряк, видывал виды. И он соображает быстрее.
— Нашли обсыхающую мину на берегу?
— Так точно.
— Как же она очутилась там?
— Немцы, наверно, забыли при отходе.
— О! Вот это нам подвезло! Это, товарищи, удача! А вдруг у нее диковинка какая-нибудь внутри?
Вскрыть мину очень важно для того, чтобы уточнить режим дальнейшего траления. Но никто на бригаде даже представить себе не может, какая почти невероятная «диковинка» таится внутри этой найденной на берегу обсыхающей мины…
К сожалению, Кичкин — заведующий кают-компанейским столом (по традиции, заведующим выбирают младшего из судовых командиров). Как назло, сегодня хлопотливые обязанности эти требуют присутствия Кичкина в кают-компании. Но ему удается улучить минутку и выскочить на палубу.
Все население Молдова-Веке столпилось поодаль у воды.
Моряки — советские, болгарские, румынские, чехословацкие, югославские — теснятся на палубах своих судов, некоторые даже взобрались на ростры, чтобы лучше видеть.
Ялик с капитан-лейтенантом Григоренко на руле и матросом на веслах скрывается за поворотом, поросшим плакучими вербами.
Напряженное ожидание.
«Так в давние времена, — думает Кичкин, — выезжали витязи на поле брани и, скрестив мечи и копья, начинали битву поединком. А дружина (это мы!) неподвижной громадой стояла сзади, сдерживая нетерпение и тревогу».
Проходит полчаса. И — раскат! Над вербами взметнулся вихрь песка, земли и камней. Что это значит — победа храбреца или его смерть?
Но вот мальчишки, сидящие на деревьях, закричали, замахали руками, стали кидать вверх шапки. Победа! Из-за поворота показался ялик. У ног капитан-лейтенанта — приборы, которые он снял с мины, прежде чем ее подорвать.
Но почему у него такое странное, озабоченное лицо?..
Спустя некоторое время в камбуз, где Кичкин распекает нерадивого кока, приходит Петрович.
— Ну, как?
— Нормально, ты же слышал. Встреча состоялась, взаимное понимание достигнуто.
Видно по всему: приберегает какой-то эффект. Чтобы не унижаться и не клянчить, Кичкин бросает вскользь:
— Вот бы на этого раззяву Фрица или Ганса посмотреть! Который мину на берегу забыл.
— Почему Фрица или Ганса? Скорей уж Фредди или Джонни.
— Путаешь, Петрович. Это английские, а не немецкие имена.
— Верно. Так ведь и мина не немецкая! Как ты сказал тогда: «языка» взяли? Ну, а язык-то оказался английский. Сначала, конечно, пленный этот отмалчивался, упирался, немцем прикидывался. Потом стали допрашивать пожестче, он и раскололся. По-английски заговорил.
Теперь черед Петровича насладиться изумлением друга.
— Сомневаться не приходится. На приборах, снятых с мины, клейма американских заводов. Своими глазами видел.
— Странно!
— И местные жители подтверждают, что сюда незадолго перед отходом немцев прилетали английские и американские самолеты.
— Зачем? — Кичкин ошеломлен. — Помешать отходу немцев не могли. И ведь вдобавок они знали, что мы наступаем, что наша флотилия идет по Дунаю.
— Очень странно, я согласен.
— Стало быть, Дунай перегорожен не только минами врага, но и минами наших союзников?
— Выходит, что так…
ПЯТАЯ НОЧЬ НА ПЛЕСЕ У МОЛДОВА-ВЕКЕ
Кичкин распахнул дверь на палубу, в задумчивости постоял у борта.
Очень тихо на воде. Лунные дорожки, как куски холста, разложенные для отбелки и просушки, протянулись вдоль плеса.
Дунай разветвляется здесь на два рукава. Между ними — низменный островок, который, по рассказам местных жителей, заливает дважды в году — весной и осенью.
Сейчас из воды торчит только щетинка кустарника, самого острова не видно.
За спиной Кичкина позвякивает посуда, оживленно спорят офицеры, собравшиеся в кают-компании. Тема разговора, конечно, недавнее разоружение американской мины.
Ну и что из того, что мина разоружена и опознана? Открытие это ни на метр не продвинуло бригаду вперед. Зря, выходит, рисковал капитан-лейтенант?
Зря ли? Кичкин не знает. Кстати, где капитан-лейтенант? За ужином его не было в кают-компании.
А, вот он где! Стоит неподвижно на носу, чуть расставив ноги, забросив руки за спину. Голова упрямо наклонена, будто задумал бодаться.
Впрочем, это его обычная поза.
Кичкин подумал, что поза эта в данных условиях символическая. Человек в раздумье стоит перед скрытым под водой непреодолимым препятствием.
Навстречу гонит волны Дунай, словно бы дышит — широко, вольно. На самом деле трудно дышит, потому что скован минами. Он в железных кандалах, этот могучий богатырь, которого в русских былинах уважительно именуют Дунаем Ивановичем.
Сумеем ли мы, минеры, расковать богатыря? Должны!
Последнее слово Кичкин, увлекшись, произнес вслух и с испугом посмотрел на капитан-лейтенанта. Нет, тот остался неподвижен — так задумался, что не услышал.
Да, ему в целеустремленности отказать нельзя.
Именно в последние дни капитан-лейтенант повернулся к Кичкину какой-то неожиданной своей, привлекательной стороной. За суровой сдержанностью его Кичкин вдруг увидел страдающего человека, глубоко и мучительно переживающего вынужденную задержку тральщиков у Молдова-Веке.
Сегодня, подняв за обедом глаза на капитан-лейтенанта, он поразился и ужаснулся перемене, которая произошла с ним. Глаза ввалились, лицо побледнело и осунулось, как после долгой изнурительной болезни.
И аппетита, видно, нет. Вот даже ужинать не захотел.
Пожалуй, лучше уйти с палубы. Неудобно! Получается, он вроде бы как подглядывает за своим командиром.
Но какая-то сила удерживает Кичкина на палубе. Не любопытство, нет. Скорее сочувствие, желание помочь…
Жаль, что молодой офицер не может подслушать сейчас мысли капитан-лейтенанта!
Ход их примерно таков.
Положение с каждым днем ухудшается. Мало того, что тратится топливо (комбриг приказал поддерживать пары), — иссякают запасы бодрости. Лихорадка ожидания изматывает людей.
Сегодня утром в присутствии Григоренко начальник штаба доложил комбригу о том, что с тральщиков сбежало несколько лоцманов и рулевых.
Комбриг помолчал.
«Ну что ж! Очень хорошо, — неожиданно сказал он. — Естественный отбор, понимаете? Трусы только повредили бы нам. Зато оставшиеся сделали свой выбор, и они будут с нами до конца».
Григоренко посмотрел на комбрига и удивился, как плохо тот выглядит. Впрочем, и Кирилл Георгиевич, всегда оживленный, веселый, выглядит не лучше. Эти пять дней вынужденного томительного бездействия можно приравнять к пяти неделям тяжелых боев.
Вдобавок нестерпимо трудно встречаться взглядом с молодыми офицерами. В их глазах удивление, нетерпение! Они словно бы говорят: «Ты же опытный и умный! Неужели ничего не можешь придумать, найти какой-то выход из положения, чтобы повести нас вперед — к фронту?»
И вот пятую ночь он, Григоренко, не спит, не может заставить себя заснуть — ломает голову над тем, как повести корабли вперед, к фронту.
При свете керосиновой лампы (на тральщиках экономят электроэнергию) часами в полной неподвижности просиживает он в своей каюте. Вот на столе перед ним загадка Молдова-Веке — красными и синими штрихами она изображена на карте Дуная.
Разноцветные штрихи напоминают листья. А сам Дунай — дерево. Ветви — его притоки. Ими Дунай осеняет Румынию, Болгарию, Югославию, Чехословакию, Венгрию, Баварию. Миллионы людей сгрудились в его животворной прохладной тени. Судьба Дуная — их судьба.
Кроной своей многоветвистое дерево упирается в горы Шварцвальда. А корни, у дельты, погружены в советскую землю.
Но могучий ствол вдали от корней испещрен разноцветными черточками. Это — участок Дуная выше Катарактов, между Молдова-Веке и Белградом.
От красной и синей штриховок, которыми покрыта голубая полоска реки, рябит в глазах. Красными заштриховано там, где клали мины англичане и американцы, синим — где ставили немцы. Таковы данные опроса, проведенного среди местного населения. Просветов в штриховке нет. В некоторых местах синие штрихи находят на красные. Там англо-американские и немецкие мины лежат в два слоя.
Насколько проще было в Севастополе два с половиной года назад!
Понимая, что от его самообладания и умения зависит в какой-то степени судьба осажденного города, он, Григоренко, не колеблясь спустился на дно. Пошел против мины один на один, как в старину хаживали с рогатиной на медведя. Разница в том, что охотникам известны повадки зверя, повадки же мины были неизвестны. Зато он твердо знал: вслед за ним, если ошибется, спустятся на дно другие минеры, разыщут такие же мины и, разгадав их тайну, поправят своего предшественника.
Сейчас его ошибка была бы непоправима.
На памяти, кроме того, были свежие рубцы. Своими глазами он видел, как подорвались суда, пытавшиеся идти 2 ноября вверх. До сих пор еще вылавливают трупы погибших, и почти каждый день приходится выполнять печальный долг — присутствовать на похоронах.
Повторить катастрофу в Молдова-Веке? Подняться к Белграду, заставив мины расступиться перед собой, но как плату за это оставить в Дунае новые трупы, сотни трупов? Нет.
Однако и зимовать в Молдова-Веке нельзя.
Значит, нужно какое-то третье решение. Идти вверх, и поскорее, потому что с каждым днем труднее решиться, — но… Что — но?
Вдобавок он, как заместитель командира бригады, знает то, что неизвестно еще никому, кроме самого комбрига и начальника штаба.
Вечером получена шифровка от командующего флотилией. В Белграде, две недели назад освобожденном советскими войсками, командующий встретился с маршалом Тито. В разговоре маршал упомянул, что угля на городской электростанции осталось очень мало, со дня на день столица Югославии может погрузиться во мрак.
«Не помогут ли нам советские военные моряки? — спросил Тито. — Уголь есть ниже по Дунаю, в городе Смедерово. Но между Смедерово и Белградом — мины…»
Шифровку командующего Григоренко воспринял как приказ.
А приказ для него становился всегда как бы внутренней необходимостью. Это было привито многолетней тренировкой воли во время службы на флоте. Личные желания и помыслы отступали на второй план. Главным, всепоглощающим, проникающим существо его желанием и помыслом делалось стремление возможно лучше выполнить приказ.
И сейчас, наедине с собой, Григоренко думал о том, что легче бы ему умереть, чем не выполнить этот приказ…
Чтобы дать отдых глазам, он на короткое время оторвался от карты и вышел на палубу.
Ночь. Луна во все небо. Щетинка кустарника, днем торчавшая посреди плеса на том месте, где был островок, уже исчезла.
Да и от двух поврежденных при взрыве полузатопленных барж остались над водой только мачты и надпалубные надстройки. А еще перед сумерками Григоренко видел, как, пенясь, перехлестывала через палубу волна.
Судя по всему, в горах беспрерывно идут дожди. Вода в Дунае прибывает. Ну и что из того?
Силуэты судов, стоящих на рейде, темнеют вдали. Мимо борта с шорохом пробегает волна. Лунная рябь — на воде… И звуки негромкой песни — как рябь в дрожащем светлом воздухе…
На одной из далеких барж запели два наших матроса, по-видимому украинцы.
Знакомая песня! Певали ее и дома, в Гайвороне, дивчата на дубках. Но у мужчин получается сейчас задушевнее, строже.
Иллюминаторы в кают-компании погасли — офицеры штабного тральщика, поболтав после ужина, разошлись по каютам.
Григоренко немного послушал песню. Потом и певцы ушли спать. В лунной тишине раздаются лишь негромкие вздохи волны да изредка протяжные возгласы. То перекликаются вахтенные на судах.
Только вахтенные бодрствуют в эту нескончаемо длинную лунную ночь. Да он не спит, не может заставить себя заснуть!
Впрочем, нет! Кроме него, еще кто-то стоит на палубе штабного тральщика. Кто это?
Повернув голову, он различает фигуру, прижавшуюся к фальшборту на полубаке.
А, Кичкин! Тоже почему-то не спится ему…
Со временем выйдет из него неплохой офицер, данные есть, только чересчур порывист еще, восторжен. Но это пройдет. Беда его, и не одного его, в том, что сразу же из военно-морского училища он попал на действующую флотилию, не прошел в мирных условиях школу становления офицера. Отсюда угловатость, мальчишеская обидчивость, а также неуверенность в своих силах, которая порой маскируется фанфаронством. Теперь, в боевой обстановке, буквально на ходу, приходится обтесывать его характер.
Добрейший Кирилл Георгиевич сказал на днях:
«Не слишком ли вы строго с ним? Ведь мальчик совсем».
«А я хочу, чтобы поскорее взрослым стал, — ответил он. — И я должен спешить. Война! Обстоятельства могут сложиться так, что тому же Кичкину завтра или послезавтра придется меня заменить. Значит, я должен быть в нем уверен…»
И опять от Кичкина и переменчивых военных обстоятельств мысли возвращаются к загадке Молдова-Веке.
Карта Дуная по-прежнему перед Григоренко, каждый изгиб реки, каждая ее протока. Так столб света, погаснув, оставляет на сетчатке глаза дрожащую черную тень.
Удивительная река — Дунай! Вторая в Европе по величине после Волги, она низвергается с высоты тысячи метров с восточного склона Шварцвальда в Германии, но не вертикально, а наклонно — через всю Юго-Восточную Европу, совершая десятки превращений на своем пути: то растекаясь по равнине в широчайшей пойме, то вдруг оборачиваясь в Катарактах свирепым горным потоком.
В лоции Григоренко прочел, что реку впервые назвали Дунаем древние кельты. Это означает — Быстрая Вода, Данувиус. Дану — быстрый, виус — вода.