Клаварош сперва было растерялся, он вовеки не задумывался о том, что глаголы и существительные сочетаются по каким-то законам, но потом его осенило.
Недоросля кое-как учили арифметике и фехтованию. А клинком француз смолоду владел неплохо. Это было то неправильное фехтование, допускавшее и удары эфесом, и удары ногами, которому его обучили сомнительные приятели, гроза ночных улиц и будущие каторжники. Однако Клаварош вполне мог преподать азы обращения со шпагой любому дворянскому отпрыску. Зная за собой такие способности, он начал со знакомства с полупьяным немцем, искренне считавшем себя учителем фехтования, и вскоре об их учебных поединках донесли хозяину дома. Тот пришел полюбоваться – и в тот же день немец был отправлен поискать ветра в поле. Клаварош же завел правило – на уроках фехтования объясняться лишь по-французски. Вскоре воспитанник стал трещать не хуже столичного петимерта – к преогромной радости своей многочисленной родни. О грамматике никто и не помышлял.
Клаварош полагал, что все в его жизни определилось, и надолго. Он даже подумывал о женитьбе – но как-то все откладывал и откладывал эту затею. Пока не рухнуло на Москву моровое поветрие и он, не вовремя затеяв менять хозяев, не остался брошен на произвол судьбы в городе, который все еще оставался для него чужим, хотя русскую ручь француз освоил неплохо.
Прибившись к шайке мародеров, он сумел уцелеть сам и спасти дочку своей крестной. И, чудом избежав расстрела, он вдруг понял – пора молодой удачи завершилась, настало время покоя, настал неторопливый спуск с вершины вниз, главное – чтобы он растянулся на предельно возможный срок. Потому и в полицейской конторе Клаварош старался устроить себе уютное местечко – без лишней беготни. Потому и принял авансы увлеченной Марфы – союз с ней, хотя и без венца, обещал тихую пристань, к тому же Клаварош был уверен, что, начнись у него предвещающие старость хворобы, Марфа о нем позаботится.
А им уже пора было объявиться – француз, увы, приближался к полувековому рубежу. Мало того, что руки и ноги стали особенно остро воспринимать холод – так Клаварош еще и превосходно знал теперь, где именно у него расположено сердце.
Сейчас оно сидело там, в непостижимой глубине, тихо, но с утра, когда только зашла речь о рейде, дало о себе знать не то что болью – скорее уж страхом, возникающим всякий раз, как просыпалось за грудиной нечто ощутимое. И Клаварош, покачиваясь в седле, прислушивался к себе – все ли в груди благополучно…
– Куда далее, мусью Клаварош? – спросил подпоручик Иконников. Он тоже был не слишком рад ночному рейду, однако с Архаровым не поспоришь.
Клаварош пожал плечами. Далее – следовало ждать Федьку или Демку с донесением. Но оба куда-то запропали. На сей предмет была договоренность – подождав, двигаться по следам. Оставалось только решить с Иконниковым – довольно ли ждали.
– Так что же? – не унимался подпоручик. – Пойдем, благословясь? Пока людей не поморозили.
– Пойдем, – согласился Клаварош. Ему не хотелось ничего решать и отвечать за решение. А хотелось ему в тепло. И чтобы это «тепло» было подальше от Москвы. Распоряжение Архарова он считал глупым – что, в самом деле, за грудные младенцы Федор Савин и Демьян Костемаров, коли к ним приходится приставлять гувернера? Особливо Савин – сколько ж можно жить на свете без царя в голове?
Не то чтоб Клаварош недолюбливал Федьку – а просто мог бы сейчас вместо рейда уже умиротворенно дремать на широкой кровати в розовом гнездышке Марфы, казавшемся мерзнущему французу истинно райской обителью. Да еще и горячая пышная Марфа, все в постели проделывавшая с завлекательным смехом…
Они послали коней вперед и, колено к колену, поехали шагом туда, куда отправились вслед за беглецами Федька и Демка. Драгуны, так же попарно, двинулись за ними, тихонько переговариваясь. Самая последняя пара везла потайной фонарь – на всякий случай.
Клаварош молчал, пребывая в некой полудреме, молчал и подпоручик – рассуждать пока было не о чем.
Таким бессловесним манером отряд добрался до кладбища и, сообразно глубоким следам на снегу, повернул налево. Клаварош вглядывался в следы, как будто хотел по ним прочитать ход мыслей Федьки и Демки…
– Это что еще такое? Нагнали, что ли? – вдруг спросил Иконников. – Мусью Клаварош!
Но француз и сам увидел разрытый снег. Там точно была драка!
– Васильев, сюда с фонарем! – позвал подпоручик.
Тут же явился свет, погулял по месту схватки и выловил темные пятна. Кто-то из драгун по приказу подпоручика спешился и поднял кровавый ком снега.
– Это что же? Они их нагнали? – спросил растерянно Иконников. – Мусью Клаварош, какого черта?!
Француз выразительно пожал огромными плечами – он тоже не мог понять, что тут произошло. Догонять и бить беглецов решительно незачем. Если даже беглецы учуяли погоню – то, чтобы напасть на архаровцев, им непременно следовало сесть в засаду. А какая засада на открытом месте?
От двух квадратных саженей снежного месива вели два следа. Клаварош взял у Васильева фонарь, сделал рукой знак, велевший драгунам оставаться на месте, и поехал вдоль того, что оказался ближе к копытам его коня. Оказалось – через три десятка шагов следы слились в один. Француз задумался.
Когда полицейские драгуны выехали на открытое место и обнаружили след, как бы оставленный одним человеком, топавшим в огромных и широченных валенках, это никого не смутило. Было ясно – кто-то из беглецов первым шел по снежной целине, второй – за ним, след в след, и далее точно так же, сберегая силы, шагали Демка с Федькой, дело понятное, ямины в снегу от такого с ними обращения делались куда больше человеческой ноги и в лаптях, и в валенке.
А вот дальше было дело непонятное. От места схватки вели большие следы и следы поменьше. Большие Клаварош назвал бы «спокойными» – люди шли размеренно, равномерно чиркая подошвами по снегу, прежде чем опустить ногу на всю его глубину. А те, что поменьше, показывали явное беспокойство – человек бежал, спешил, взрывал снег, так что между яминами были рваные канавки. Потом же этот суетливый человек, найдя большие ямины, опять пошел след в след – очевидно, продолжал погоню…
Клаварош хмыкнул – что-то тут неладно. Он не был охотником, но в домах, где служил гувернером, ему доводилось беседовать с хозяйской челядью о самых разных вещах, и про зимнюю псовую охоту он наслушался немало. Были бы тут сейчас те знатоки заячьих, лисьих и волчьих следов, которые так увлеченно хвастали своими подвигами, они бы уж разобрались…
Задачка перед Клаварошем встала почти арифметическая: сколько человек оставило крупные следы? Ежели трое, а четвертый бежал следом и потом уж присоединился к общей цепочке, то что означают разрытый снег и окровавленные комья? А ежели двое? Шли двое, за ними побежал третий, вопрос: куда подевался четвертый?
Нехорошее подозрение проснулось в Клаварошевой душе.
И это подозрение нуждалось в немедленной проверке.
Едва ли не десять лет прожив в гувернерах, Клаварош насмотрелся на мелкие домашние интриги. Он и по природе был сообразителен, а тут еще такая школа тайных и явных козней и в мужском, и в бабьем исполнении. Поэтому все взаимоотношения в полицейской конторе были ему видны так же отчетливо, как ежели б архаровцы еженедельно приходили к нему на честную исповедь. Он просто не придавал им особого значения.
О том, что Демка Костемаров косо смотрит на Федьку Савина, Клаварош знал, и причину тоже знал. Архаров по своей природной осторожности все еще не слишком доверял Демке и не давал ему ходу вверх. Федька же, простая душа, вдруг оказался у обер-полицмейстера в фаворитах (про попытку спасти Архарова от покупки зачумленного товара Клаварош не знал). Демка видел, что творится несправедливость: он по своим умениям и талантам стоял куда как выше Федьки. И порой в нем это недовольство просыпалось довольно заметно.
Пожалуй, было весьма рискованно посылать Демку с Федькой вдвоем туда, где им придется делать общее дело и принимать общие решения. Может, это и имел в виду Архаров, отправив в рейд Клавароша?
Клаварош понимал, как получилось, что этим двум пришлось работать в паре. Демка мог искусно подладиться к беглецам, Федька же рвался узнать, как в кучу награбленного добра угодил злополучный медальон. Но от понимания Клаварошу что-то не делалось легче.
Он развернул коня и поехал назад, где ждали его, сгрудившись у места непонятной схватки, драгуны.
– Стоять всем тут, – сказал он Иконникову. – Господин подпоручик, извольте ехать со мной.
Клаварош здраво рассудил, что драгунский офицер не мог ни разу не побывать на псовой охоте – все ж таки он из здешних дворян, а охота у русского помещика – любимейшая утеха. Коли в лес не выбраться – так хоть из окошка ворон пострелять.
Но, когда они вдвоем отъехали на несколько шагов, Клаварош понял свою ошибку.
Чуть ли не три десятка драгунских лошадей, пройдя по следам, оставленным беглецами и архаровцами, совсем их затоптали.
– Ну, что? – спросил подпоручик. – Теперь куда?
Клаварош молча поехал назад, светя фонарем на взрытый копытами снег. Поручик остался ждать – он не понимал странных маневров француза.
Любопытно, что и сам Клаварош не мог бы определить, что именно надеется найти. Ему только было здорово не по себе – он не уразумел вовремя, чего от него хочет Архаров. Обер-полицмейстер, очевидно, хотел, чтобы Клаварош ни на шаг не отпускал от себя Федьку. На первый взгляд – совершенно дурацкая затея! А как посмотришь на следы, на окровавленный снег, так и поймешь – следовало, втихомолку навешивая на Архарова всех французских дьяволов и приправляя эти словеса французским же дерьмом, впрямь идти с Федькой к «куме», а не сидеть с обиженной рожей в седле, прячась от ветра за драгунскими епанчами.
Клаварош вспомнил поговорку, услышанную от Шварца: русский человек задним умом крепок. Шварц объяснил про задний ум, и тогда же Клаварош высокомерно подумал, что к французам сия мудрость не относится. И как еще относится! Только высказана несколько элегантнее: состояние Клавароша на его родном языке называлось бы сообразительностью на лестнице.
Что же произошло на месте схватки? Кто с кем дрался? Кто побежал следом за беглецами? Могло ли быть, что в драке кто-то один рухнул в снег, кто-то второй продолжил преследование, а побитый, кое-как уврачевав разбитый нос холодным снегом, одумался и понесся вдогонку?
Коли бы побитым был Федька – скорее всего, у него хватило бы служебного рвения для такого поступка. Опять же – Демка исполнял распоряжение Архарова, а Федька спешил узнать тайну медальона с Варенькиным портретом.
Всякий раз, сталкиваясь с любовью, доведенной до высокой и малопонятной степени, Клаварош ощущал недовольство. С него хватило Терезы Виллье, мечтавшей умереть от голода в ховринском особняке. Федькины страдания по недоступной мадмуазель Пуховой были в Клаварошевом понимании того же качества: глупость, от которой вылечит только хорошая встряска. Но сейчас француз отчетливо понимал: именно по причине этой глупости Федька будет идти по следу медальона до конца.
Стало быть, Демка расквасил Федьке нос, а сам преспокойно продолжал преследование. Неожиданное соблюдение порядка, весьма неожиданное, ничего не скажешь!..
Клаварош тяжко вздохнул – следовало поворачивать коня и гнаться за архаровцами дальше. А ссорятся они там, в незримом пространстве зимней ночи, или мирятся – не суть важно, главное – они опять идут по следу.
И тем не менее он ехал назад, все более удаляясь от места схватки и все более приближаясь к Преображенской заставе. Что-то ему в собственных умопостроениях казалось неправильным. И если бы кто спросил, чего француз надеется высмотреть на снегу, то ответа не получил бы вовсе. Может даже статься, Клаварош просто задумался, тяжко задумался, и причиной был обыкновенный страх: он боялся сделать или же не сделать то, от чего зависит судьба рейда.
Сердце тут же отозвалось на тревогу… пока еще не слишком явно – так, намекнуло на то, что оно у Клавароша имеется…
Вдруг размышления француза оборвались столь внезапно, как если бы кто перерезал мысленную нить ножом. Клаварош уставился на цепочку следов, которой он решительно не заметил, двигаясь вместе с драгунами за Федькой и Демкой. Она шла от тропы, возникшей в снегу от конских копыт, влево, и шла под весьма красноречивым углом. То есть, эти следы мог оставить лишь человек, который шел, возвращаясь от места загадочной стычки к Преображенской заставе. А кто бы мог в зимнюю ночь возвращаться из нежилой местности?
И вели они к Преображенскому кладбищу.
Клаварош веровал в Господа весьма умеренно. Ночная жизнь, которую он вел в ночном Лионе, способствовала практическому взгляду на мир. И менее всего Клаварош был склонен к мистике – хотя кое-кто из архаровцев и предположил бы с перепугу, что это возвращается домой временно восставший из гроба покойник. Про такие чудеса приходилось слышать часто – и даже бывали «явочные» с жалобами на нечистую силу. Следы были достаточно глубокие – шел человек, и Клаварош даже сразу сообразил, что человеку понадобилось в такое время на кладбище. Он свернул с пути, уступая дорогу полицейским драгунам. А почему он не желал встречи с драгунами – Клаварош и без подсказок знал.
Вот теперь наконец-то нужно было принять действительно важное решение.
Клаварош мог подать знак Иконникову – фонарь был виден издали, и если бы он стал совершать какие-то неожиданные движения, подпоручик, уж верно, прислал бы кого-то из драгун узнать, что стряслось. Прочесать кладбище и изловить того, кто оставил следы, несложно, если только он с перепугу не выучился летать по воздуху.
Все отчетливее француз понимал, что это именно Демка Костемаров…
Но прежде, чем махать фонарем, Клаварош призадумался.
Он по натуре не был сентиментален – и не вспомнил, как, чудом спасшись от расстрела, сидел в ховринском особняке, поджидая убийцу митрополита Амвросия, а Федька с Демкой, сбежав с чумного бастиона, пришли ему помочь. Это было – и прошло, а Клаварош не любил оборачиваться назад. Он более был склонен глядеть вперед. Впереди же он видел гору неприятностей.
Архаровцев еще граф Орлов, ныне – князь, повязал круговой порукой. В случае, когда кто-то один из них основательно накуралесит, виноваты будут все. А в каком случае можно считать архаровца накуралесившим? Только в том, когда сие станет известно людям посторонним. Лишь это вынудит обер-полицмейстера принять некие решительные меры. Именно вынудит – он своим чином за Демкины проказы платить не пожелает.
Полицейские драгуны в сем случае – посторонние. То, что озадачило Клавароша, – внутреннее дело самих архаровцев. Стало быть…
Тут он вспомнил опять же произнесенную Шварцем русскую поговорку о соре, который не следует выметать из избы. Немец, правда, применял ее к иному – к подробностям допросов в нижнем подвале.
Помянув дьявола, Клаварош чуть сжал колени, посылая крупного драгунского коня вперед – по Демкиному следу. Он должен был один, без всякой помощи, отыскать на ночном кладбище человека, который с младенчества промышлял воровством и прятаться умел знатно, он должен был вернуть этого человека в строй или же…
Об иной возможности Клаварош тоже подумал. Мертвый Демка опасности для прочих архаровцев уже не представлял бы. Погиб – и погиб, мало ли для чего нелегкая понесла его на кладбище? А убивать французу доводилось, и не только пистолетной пулей, шпагой и палашом тоже.
Следы вели вдоль кладбищенской ограды. Очевидно, Демка искал дырку, чтобы проникнуть на кладбище и, пройдя его насквозь, выбраться в каком-то неожиданном месте. Вскоре Клаварош до этой дырки доехал.
Конь заупрямился, не пожелал идти в довольно узкую щель, тогда Клаварош, спешившись, провел его под уздцы. Ему мало было дела до того, можно или возбраняется водить по заснеженному кладбищу коней с риском, что копыто ударит в чей-то могильный холмик.
– Костемаров! – крикнул он. Ответа, понятное дело, не было.
– Выходи, Костемаров! Или тебя будут ловить драгуны!