- А вот в этом-то все и дело, - оживленно, будто только и ждал этого вопроса, повернулся к нему Евгений Петрович. - Полгода назад Александр Александрович выдвинул идею, самую могучую из всех, хотя и прежние весили немало. Идею о том, что в физических теориях следует заменить два раздельных представления: о "пространстве" и о "времени" - единым представлением четырехмерного геометрического пространства. Геометрического - вот в чем вся соль! Вы человек далекий от наших исканий, но тем не менее берусь объяснить эту идею и вам. Дело вот в чем: из всех физических теорий наиболее разработана и подтверждена практикой теория о пространстве - знакомая вам геометрия. Ее уже и к физике-то не относят, считают областью математики, хотя любая практическая геометрия глубоко физична и основана на реальных свойствах пространства. Мы знаем геометрию поверхностей - планиметрию, знаем трехмерную, объемную - стереометрию. Прибавление еще одного измерения в принципе никого не может смутить. А математический аппарат для этого давно готов...
Надо сказать, что, как только Загурский перешел к изложению этой научной идеи, в голове Стасика сработало... ну, вот есть в человеческом мозгу какое-то перегрузочное реле, которое само отключает поток утомительной, малоинтересной или просто непонятной информации; а может, и не отключает, переводит этот поток в какой-то сквозной канал - в тот самый, про который говорят: в одно ухо влетело, из другого вылетело. Правда, у одних это реле срабатывает при больших потоках трудной информации, у других - уже при малых. У Коломийца оно как раз было слаботочным, и сейчас, слушая вполуха, он рассматривал увлеченного собеседника - тренировал наблюдательность. Благородные седины Евгения Петровича уже изрядно отросли, густо курчавились на шее ("Стричься бы ему пора", - отметил Стась); движение кистей и рук были умеренны и изящны, но манжеты белой рубашки несколько засалились, потемнели. "Никто не смотрит за ним, что ли?" Лицо Загурского было красиво и правильно, но красноватый оттенок его и дряблая припухлость внушали сомнение. "Закладывает, не иначе", - решил Стась.
- Но чтобы этот неформальный переход реализовать, - говорил между тем Загурский, - нам надо то четвертое измерение, которое мы понимаем и чувствуем как нечто непространственное, как "время", тоже свести к геометрическим категориям длин и расстояний. Над этой проблемой геометризации времени мы с ним более всего и бились. Многие трудности уже одолели, одолели бы, я уверен, и все остальные. И тогда... о, это был бы гигантский шаг в понимании мира - и для естествознания, и даже для философии. Понять время... как это много и важно! И вот - не вышло, смерть оборвала и жизнь и идею.
Загурский опустил боковое стекло до отказа, выставил голову под ветер, потом повернулся к Коломийцу:
- Вы спросите: а что же я сам, разве не смогу? Ведь соавтор. Знаете, может, это от расстройства, но сейчас мне кажется: не осилю. Не того я полета птица... Шур Шурычу было хорошо со мной работать: я умел конкретизировать, воплощать в текст и уравнения его идеи, подчас очень смутные и странные, был честным и дельным оппонентом при обсуждении этих идей. Но сами идеи-то все-таки были его...
Они уже въехали в город, машина, сдерживаемая светофорами, шла медленно и неровно.
- И при всем том я испытываю сейчас одно чувство, вовсе уж странное, задумчиво, обращаясь будто и не к Коломийцу, молвил Евгений Петрович. Смирение, что ли? Неспроста мне на ум приходят ранние кончины людей гениальных, от Моцарта до Галуа. Ведь дело в конце концов не в том, что кто-то из них был музыкант, другой поэт, а третий и вовсе математик, - это на поверхности, частности. Суть их в том, что каждый из них приблизился, на свой манер, к глубокому пониманию мира и себя. Куда более глубокому, чем прочие люди. К настолько, может быть, глубокому, что это за пределами возможностей человека... Вот и с Александром Александровичем мне почему-то представляется, будто это закономерно, что он умер внезапно именно сейчас, когда подбирался к самой сокровенной тайне материи... что так и должно быть. Странная мысль, а?
- Да, действительно, - озадаченно сказал Стась.
- Но ведь... понимаете ли, исследуя природу, мы обычно разумеем под ней всякие там тела, частицы, звезды, кристаллы - объекты вне нас. Объективизируем природу, как говорят философы. Но ведь материя - это и мы сами. Мы тоже существуем во времени, но не знаем, в чем существуем, как... не понимаем времени ни умом, ни чувствами. Так, может быть, здесь какой-то предел познания мира и себя, который не дано превзойти? Или иначе: дано, но, превзойдя его, нельзя жить?.. Уфф! - Загурский поднял руки, будто сдаваясь, засмеялся. Наговорил я вам, у самого голова кругом пошла. Не принимайте все это всерьез, Станислав Федорович, это от расстроенных чувств.
Он наклонился к водителю:
- Сверните, пожалуйста, на Пролетарскую. Дом пятнадцать, здесь близко.
У дома довоенной архитектуры, балконы которого почти сплошь заросли диким виноградом, Загурский распрощался, поблагодарил, вышел из машины и скрылся в подъезде.
"Хороший дядька какой, - тепло подумал о нем Коломиец, когда машина отъехала. - Простой, и не подумаешь, что член-корреспондент, научное светило, теперь почти директор института. А я еще со зла хотел его перекрестным допросом помытарить..."
ГЛАВА ТРЕТЬЯ
- Вы меня сначала обилетьте, а потом оскорбляйте!
- А раз вы не обилечены, то платите штраф!
Транспортный разговор
На следующее утро Мельник, выслушав отчет младшего следователя Коломийца, неожиданно учинил ему оглушительный разнос.
- Значит, так просто взял и отдал эти бумаги? - начал он спокойно, только брови Андрея Аполлоновича зловеще изогнулись, делая его похожим на белобрысого Мефистофеля. - Ничтоже сумняшеся, так, значит? Ну, пан Стась, не жда-ал! Ты хоть сам их прочитал?
- Просмотрел. Вроде ничего там нет...
- Нет, вы слышите? - Мельник драматически повернулся к сотрудникам, и те разом осуждающе посмотрели на Стася. - Пришел, увидел, победил... Кай Юлий Коломиец, так, значит, это самое!
- Да не было там ничего, научные записи! - защищался Кай Юлий.
- Ну да, конечно: и в бумагах ничего не было, и в стаканах... Это ж надо так прозевать стаканы! Сразу следовало изъять их, это же азбука следствия, так, значит! Научные записи... это Загурский тебе сказал, что научные, заинтересованное лицо, - а сам ты этого не знаешь. Нет, я на вас удивляюсь, Станислав Федорович товарищ Коломиец, я очень удивляюсь: чему вас в институте учили? Ведь читали же вам в курсе криминалистики, что все, что произошло в моменты, непосредственно предшествовавшие преступлению, равно как и объекты, находящиеся в непосредственной близости от места преступления... так, значит, это самое! - голос Андрея Аполлоновича нарастал крещендо, - ...а особенно предметы, хранящие следы личности потерпевшего или преступника, - все это имеет особый вес для раскрытия такового. Все - в том числе и бумаги с последними заметками покойного. Там одна какая-то строчка может пролить свет!
- Да какового такового?! - чуть не взвыл Стасик. - Нету там никакого преступления! Вы же сами вчера говорили...
- Что я говорил?! Кто из нас выезжал на место происшествия: вы или я?.. И что это за манера прятаться за мнение начальства, что за стремление к угодничеству! От вас, как и от каждого представителя закона, требуется принципиальность, твердость и самостоятельность - так, значит, это самое!.. (И казалось уже, что Андрей Аполлонович не сидит за своим столом, а высится на трибуне в ночной заснеженной степи, и вокруг свищут пули басмачей и рецидивистов.) Странные у нынешнего молодого поколения взгляды: от других требуют принципиальности, а сами... так, значит!
Он помолчал, чтобы успокоиться, затем продолжал:
- Нет, я не утверждаю, что совершено преступление, что смерть была насильственной, так,, значит! Но ведь неясно пока, что и как там получилось. Странно все-таки, помер академик в полном расцвете сил... А если собирать улики так, как вы, товарищ Коломиец, собирали там бумаги и стаканы, - так, значит, это самое! - то улик никогда и не будет. Вот вы говорили, что Загурский назвал покойного Тураева "Моцартом теорфизики", так, значит? А в таком случае сам-то Загурский - не Сальери ли?..
Андрей Аполлонович значительно поглядел на Кандыбу и Канцелярова. Те, в свою очередь, со значением переглянулись: "Наш-то Мельник-то - ого-го!.."
- Вскрытие уже было? Где акт?
- Не было еще вскрытия, - угрюмо ответил Стась. - Главный медэксперт вызван в район, вернется во второй половине дня. Без него просил не вскрывать.
- Правильно, чувствует ответственность Евдоким Николаевич. А ты прочувствовал, не проникся - так, значит! (То, что Мельник снова перешел на "ты", свидетельствовало, что гроза миновала.) И схалтурил... Ну ладно: со стаканами ничего не исправишь - а бумаги, пан Стась, до тринадцати ноль-ноль должны быть здесь. Найди пана Загурского, извинись и отними. Ознакомимся, снимем и вернем, пусть хоть в рамочки вставляет, так, значит! Усвоили, младший следователь Коломиец?
-Да.
- Исполняйте. Ух, молодежь нынче пошла. Р-разгильдяи!
У Стасика после этого разговора горело лицо и дрожали пальцы; курить хотелось просто невыносимо. "Затянуться дымком... Думать ни о чем не могу. Главное, за что? Вчера он же сам послал меня просто так, для соблюдения приличий".
...И не понимал он, что в наше время, когда быстрый обмен информацией пришпоривает развитие событий, так же стремительно могут меняться и их оценки. Когда сегодня утром, идя на службу, Мельник увидел в газетах - да не только в местных, но и в центральных - некролог А. А. Тураева (с портретом), да еще увидел, какие подписи стоят под этим некрологом, он крепко призадумался. Ой, не следовало ему вчера высказываться Штерну в том духе, что-де все умрем и нечего из-за смерти академика тревожить прокуратуру! Ой, не следовало ему так легкомысленно напутствовать Коломийца!.. И Андрей Аполлонович решил наверстывать упущенное.
Стась позвонил в Институт теорпроблем. Ответили, что Евгений Петрович еще не пришел, ждут. Он просил домашний телефон Загурского, позвонил - трубки никто не взял. "Наверное, в пути?" Подождав минут двадцать, снова позвонил в институт. Та же секретарша сказала, что Загурского все еще нет.
- Может, он в другое место направился?
- Нет, Евгений Петрович в таких случаях предупреждает. Видимо, задержался дома.
Коломиец снова позвонил на квартиру - с тем же результатом. "Телефон у него неисправен что ли? Надо ехать". Начальственный втык всегда предрасполагает человека к двигательным действиям.
На этот раз он добрался до четырехэтажного старого дома на Пролетарской троллейбусом. В подъезде, в который вчера вошел Загурский, Стась нашел в списке жильцов номер его квартиры, поднялся на второй этаж. Там перед обитой черным дерматином дверью с никелированной табличкой "Д-р ф.-м. н. профессор Е. П. Загурский" стоял, задумчиво нажимая кнопку звонка, рослый полнеющий брюнет в парусиновом костюме. Коломиец остановился позади него, залюбовался великолепной, какой-то картинной шевелюрой незнакомца. Просигналив еще пару раз, тот обернулся к Стасю, показав сначала профиль (чуть покатый лоб, нос с умеренной горбинкой, четкий подбородок), а затем и фас. Если бы не мелкое, отражающее сиюминутные заботы выражение лица, голова незнакомца была бы похожа на голову Иоанна Крестителя с известной картины Иванова.
- Вы тоже к Евгению Петровичу? - спросил брюнет интимно, как бы приглашая сознаться в невинном грешке.
-Да.
- Значит, нам обоим не повезло. Что за чудеса, куда он мог деться? Я уже везде обзвонил... - Он снова надолго нажал кнопку; за обитой дверью приглушенно прозвенело - и снова тишина.
- Он что, один живет? - поинтересовался Стась.
- Сейчас да, увы, - брюнет понизил голос. - Уже три месяца, как жена покинула...
(Коломийцу вспомнились вчерашние слова Загурского о Халиле Курбановне: "преданная женщина... такие бывают только на Востоке" - в них прозвучала непонятая им тогда горечь.)
- Ну все ясно, пошли, - сказал незнакомец. Внезапно он смерил Стасика оценивающим взглядом. - Простите, а ваш визит к Евгению Петровичу не связан с кончиной академика Тураева?
- Связан. Я из городской прокуратуры.