Он подумал о чем-то, улыбнулся.
- И вот, знаешь, все мы так: толчемся на пятачке своего знания и своих проблем, тесним друг друга, даже злобствуем, каждую малость принимаем близко к сердцу, а обойтись друг без друга не можем, бросить - тем более. ...Так что, дорогой Стась, это только со стороны наука кажется храмом, в коем все чинно и благолепно, а копни поглубже, обнаружишь такое кипение страстей, что ой-ой!.. Вот, скажем, эти мои соображения о "божественном" в физике - можно ведь спокойно отставить: разберутся-де и без меня, жизнь принудит. И сейчас уже многие думают, спорят. Но как это, простите, без меня?! Я, знаешь, даже к академику Тураеву намеревался с этим идти. Он мужчина был масштабный, крупных противоречий в знаниях не пугался... Если бы поддержал - бросил бы я и диссертацию, и милейшего Парфентия со всеми его званиями и аксельбантами, ушел бы к нему в институт. Как вдруг - бац! - "с прискорбием сообщают..." Нет Тураева.
- Ты его хорошо знал? - оживился Коломиец.
- По работам - да. Лично - почти нет, лекции его слушал да некоторые доклады. Вопросы задавал.
- И что, по-твоему, он собой представлял - как человек и как ученый?
- Как тебе сказать... Он, конечно, тоже был из богопоклонников, верящих в разумное и простое для описания устройство мира. У старшего поколения физиков это, видимо, в крови. Но - я же говорю, он был человек с размахом, искал общее. Грубо говоря, его физический бог не мельтешил, не разменивался на частные закончики - тяготения, электромагнитной индукции, термодинамики - а установил какой-то один, крупный, всеобъемлющий, который мы и не знаем. Его он и искал, во всяком случае, его последняя идея о геометризации времени к тому и вела... Слушай! -спохватился Борис, остро взглянул на Стасика. - А почему это тебя вдруг заинтересовало? Постой-постой, может, ты объяснишь эту чертовщину: вчера некролог о Тураеве, сегодня "с прискорбием извещают" о Загурском... Хороший, кстати, был человек, студенты особенно будут горевать; у него был лозунг: "Загурский на стипендию не влияет". Так в чем дело?
- Завтра еще один некролог будет, - меланхолично заметил Коломиец, - о Степане Степановиче Хвоще, ученом секретаре института.
- Фью-у! - присвистнул Чекан. - Руководство Института теорпроблем - все подряд! То-то всякие сплетни гуляют; что покушение, диверсия, что прокуратура ничего найти не может... А секретарь нашей кафедры Галина Сергеевна, напротив, уверяет, что всех уже арестовали.
- Какое покушение, кого арестовали! - досадливо скривился Стась.
- Погодь, а почему ты в курсе? Тебе что, поручили расследовать?
- Угу... - Коломиец решил не уточнять, как вышло, что ему "поручили".
- Иди ты!.. - умилился Борис. - Ну, молоток, поздравляю, такое дело доверили! Далеко пойдешь.
- Может быть, даже слишком далеко, - вздохнул Стасик. - Как говорится, на легком катере к такой-то матери.
- Ото, а что это ты так? То-то я заметил, что походка у тебя не наша.
Мимо проходила официантка. Коломиец тронул ее за рукав: "Еще бутылочку, пожалуйста" - и за второй бутылкой, как на духу, рассказал все приятелю.
- Ну, дела-а... - протянул Чекан. - Такого еще не бывало. Верно я тебе говорил про подспудное кипение страстей в науке - за внешним-то бесстрастием. Не совсем он психически устойчив, научный мир. Узкая специализация! Вообще любая ограниченная цель - будь то даже научное творчество, поиск истины деформирует психику. Но не до такой, простите меня, все же степени! Бзик - это понятно, это бывает. Но чтобы наповал... Стась, может, здесь что-то не так, а?
- Что не так?
- Не знаю... Слушай! - У Чекана зеленовато блеснули глаза. - Дай-ка мне эти тураевские бумаги, а?
- Что?! Иди-иди... - Коломиец даже переложил портфель с соседнего стула себе на колени. - Не хватало еще, чтобы ты на этом деле гробанулся. Что я твоим родителям скажу!
Но Борис уже воодушевился и теперь всю свою эмоциональную мощь, которую перед этим расходовал вхолостую, на абстрактную - без фамилий и юридических фактов - критику положения в своей науке, он направил на ясную и близкую цель: заполучить заметки. В паре Борька - Стаська в школьные времена он был заводилой, товарищ ему во всем уступал, и сейчас он тоже рассчитывал на успех.
- Да бро-ось ты, в самом деле, внушили вы там себе бог знает что! - начал он. - Ну посуди трезво, если способен: вот я сижу перед тобой - молодой, красивый, красномордый... и оттого, что прочту какие-то бумажки, вдруг околею?! Анекдот!
- Те были не менее красивы, чем ты. А Хвощ так даже и красномордый.
- Ну хорошо, - зашел Борис с другого конца. - Ты-то сам прочитал эти бумаги.
- Конечно, и не раз.
- Ну и жив-здоров? Температура, давление, пульс - все в порядке?
- Э, так ведь я другое дело. Я не физик.
- Нет, дубы вы все-таки там, в прокуратуре, извини, конечно, - сил нет! Что твой шеф, что ты. Для вас все физики на одну колодку - вот и поделили мир на две неравные части: одни, физики, прочтя заметки Тураева, все понимают и умирают, а другие, нефизики, ничего не понимают и остаются живы. Боже, как примитивно! Ведь в физике столько разделов, направлений...
Коломиец, хотя сердце его по-мальчишески таяло, когда Борька устремлял на него просящие зеленые глаза, решил быть твердым как скала.
- Между прочим, пока так и было, физики, прочтя, умерли, нефизики остались. И не заговаривай мне зубы, Борь, ничего не выйдет. Для тебя - именно для тебя, с твоим богатым воображением - эти записи губительны.
Чекан даже изменился в лице.
- Ы-ы-ы!.. - сказал он, выпячивая челюсть. - Вспомнил, тоже мне!
...Десять лет минуло, но и до сих пор Борис менялся в лице при упоминании о его "богатом воображении". Дело было так: девятиклассники Чекан и Коломиец, отправляясь на первомайский школьный бал, выпили - и по неопытности перебрали. На балу они вели себя шумно, скандально, были с позором выдворены, а день спустя их отчитывал директор Александр Павлович (в кулуарах - Аляксандра Шастой Беспошшаднай). "Сколько вы пропили-то?" - поинтересовался он напоследок. " Три пятьдесят", - ответил Стась. "Вот видите, - Аляксандра Шастой поднял палец, - на эти деньги вы могли съесть килограмм сливочного масла!" И как только он это сказал, серо-зеленый от похмельных переживаний Борис шумно стравил на ковер в директорском кабинете... Потом он оправдывался, что виной всему было его богатое воображение: как представил, что ест этот килограмм сливочного масла, да еще без хлеба, так и не сдержался. Отсюда и пошло.
- Вспомнил, нашел довод... - укорял он теперь Стасика. - С тех пор мы, я полагаю, повзрослели, поумнели, научились владеть собой. Я так точно. И сейчас, Стась, говорю тебе без дураков, перед тобой сидит диалектический оптимум.
- Это ты, что ли?
- Именно я. Я - физик-квантовик, с теориями пространства-времени знаком постольку-поскольку, для общего развития... хотя и лучше тебя, разумеется. То есть в достаточной степени лучше, чтобы понять суть заметок Тураева, но явно недостаточно, чтобы, даже если следовать твоей с Мельником кошмарной теории, от этого прыгнуть в ящик и захлопнуть над собой крышку. Усвоил?
- Ага. Вообще в твоих доводах что-то есть, - сказал Коломиец. - Мы действительно упростили деление до физиков и нефизи-' ков, это примитивно, ты прав. Вот и надо будет найти кого-то с таким диалектическим оптимумом и дать ему на заключение.
- Так ты уже нашел, чудило! Давай... - Борис протянул руку к портфелю.
- Э, нет, Борь, только не тебе! Физиков много, а ты для меня один.
- То есть... ты нахально заимствуешь подсказанную тебе идею, а меня побоку! Не уважаешь... не желаешь уважить меня как специалиста? - Чекан потемнел.
- Да уважаю, не сердись ты! Рискованно же очень.
- Понимаю: заботишься о моей жизни, а заодно, и о своем прокурорском будущем. Ну, так считай, что лично для тебя я уже покойник. Меня не было и нет. Девушка, получите!
Ну, если Борька потребовал счет, это серьезно. Коломиец заколебался:
- Да погоди ты, погоди... Ладно, - он раскрыл портфель, - с собой я тебе их не дам, а здесь прочти. Ты сейчас пьян, многого не усвоишь.
И он начал по листику выдавать Чекану конспект Загурского, а затем и заметки Тураева; прочитанное тотчас забирал назад. Правда, когда дошло до гибельных тураевских листков, Стасик заколебался; но от выпитого в душе распространилась томность и беспечность, недавние сомнения показались ему самому блажью: что от такого может случиться! Недаром же говорят в народе: от слова не станется.
К концу чтения Борис несколько раз поворачивал голову к деревьям за барьером павильона: клену и липе в молодых листиках, смотрел на них с каким-то новым выражением лица.
- Да-а... - протянул он, возвращая Стасю последний лист. Действительно, копнул под самые корни. Есть над чем поломать голову. Совершенно новый поворот темы!
- А конкретней? - придвинулся к нему Коломиец.
- Что - конкретней? Вот теперь возьму и умру, ага!
- Ты так не шути, пока что счет 3:0 не в нашу пользу. По существу можешь что-то сказать?
- Понимаешь... - Борис в затруднении поскреб плохо выбритый подбородок. Так сразу и не выразить. Ну, первую часть этой идеи, что в конспекте Загурского, я и раньше знал. Вся физическая общественность нашего города о ней знает, споров и разговоров было немало. Но ведь это только присказка, вернее сказать, интродукция - а самая-то сказка в последних записях Тураева. Шур Шурыча. Верно, есть там нечто такое... с жутинкой. Да еще и впечатление от его смерти ее усиливает. - Чекан задумался, встряхнул кудлатой головой. - Поэт все-таки был Александр Александрович, именно физик-поэт, физик-лирик, хотя журналисты по скудости ума и противопоставляют одно другому. Он умел глубоко почувствовать физическую мысль, дать зримый и чувственный образ проблемы. И там есть... особенно дерево это. Я вот теперь смотрю, - он снова оглянулся на деревья, - ведь действительно все ветки сходятся с соблюдением законов сохранения "масс" и "импульсов". И где были мои глаза раньше! Вот голова была у человека, а?
- Так ну?.. - вел свое Стась. - Отчего он помер-то?
- Я ж говорю, он был физик-лирик, да еще с креном в гениальность... возможно, от этого, - рассеянно сказал Борис. - Вот как по-твоему, чем был бы Тураев, если отнять от него, от его богатой личности, все привнесенное физикой: знания, идеи, труды... ну, само собой, приобретенные благодаря знаниям-идеям-трудам степени, должности, награды, славу... даже круг друзей и знакомых? Чем? И не тот молодой Саша Тураев, который хотел в летчики пойти, да папа не пустил... интересная, кстати, подробность! - а нынешний, вернее сказать, недавний. А?
- У него был значок "Турист СССР", - подумав, сказал Стась.
- Вот видишь! Теперь понимаешь?
- М-м... нет.
- Вот поэтому ты до сих пор и жив! - Чекан поднялся. - Ну, мир праху физиков-лириков! - Он подал руку Стасику. - За меня можешь не волноваться, лично я физик-циник и ничего на веру не принимаю. Пока!
И удалился задумчивой походкой в сторону проспекта Д. Тонко-пряховой, предоставив Коломийцу расплачиваться за обед; последнее было справедливо, поскольку Стась получал рублей на тридцать больше.
Следователь Коломиец с беспокойством смотрел ему вслед. "Ну, если и с Борькой что-то случится - сожгу бумаги. Сожгу и все, к чертям такое научное наследие!"
ГЛАВА ТРЕТЬЯ
Согласно медицине йогов для исцеления какого-то органа надо сосредоточиться на нем и думать: я есть этот орган. Некто пытался таким способом подлечить сердце, сосредоточился... и ошибочно подумал. "Я есть инфаркт".
Хоронили с музыкой.
К. Прутков-инженер.
Из цикла "Басни без морали"
Как мы чувствуем мысль?
Мысль материальна. Не вещественна, но материальна; может быть, это какое-то поле, поле информации. Этого, однако, мало: далеко не все материальное мы чувствуем. Не чувствуем, например, вакуум, физическое пространство - необъятный океан материи, в котором подобно льдинкам (или пене?) плавают вещественные тела. Мысль мы тем не менее чувствуем, хоть и непонятно: как и чем? Вот свет мы отличаем от тьмы и один цвет от другого всякими там колбочками-палочками, крестиками-ноликами в сетчатке глаз; звуки от безмолвия - тремя парами ушей: внешними, средними и внутренними. А мысли от бессмыслицы мы отличаем... шут его знает, каким-то волнением души, что ли? Хотя опять же - что есть "душа"? Это термин не для строгих рассуждений. Для научных исследований в ходу термин "психика"; это, правда, та же самая "душа", но по-древнегречески. Древним грекам дано... И все-таки мысль материальна настолько материальна, что тем же диковинным прибором, волнением души, мы можем измерить количество мысли (аналог количества информации): серьезная, глубокая мысль вызывает изрядное волнение в душе (в психике? в подкорке?..). Мелкая же, пустяковая мыслишка такого волнения вызывает.