Вот так мы и бродим по одним и тем же местам в разные моменты нашей жизни и через много лет все же наконец встречаемся друг с другом.
На улице Лоуэндаля метрах в ста от того дома, где потом будет жить Кавано, один ресторан был еще открыт. С тех пор я часто проходил мимо и, хотя с помощью Кавано хорошо узнал квартал, тем не менее всякий раз испытывал то же чувство, что и тогда с Ингрид, будто я не в Париже, а в каком-то другом городе, но что это за город, мне не узнать никогда.
- Здесь будет прекрасно...
Властным жестом, удивившим меня, она показала на один из столиков. Я вспомнил ее неуверенную походку, когда увидел ее одну на улице, со спины.
Гостиничный ресторан. Посреди коридора, где сидит администратор, группа японцев словно окаменела со своими чемоданами. Зал ресторана оформлен ультрасовременно: черные лаковые стены, стеклянные столы, кожаные банкетки, подсвеченный потолок. Мы сидели лицом друг к другу. За спиной Ингрид в большом аквариуме сновали фосфоресцирующие рыбки.
Она изучала меню.
- Вас надо кормить... Вам в вашем возрасте надо набираться сил.
- И вам тоже, - сказал я.
- Нет... Я не хочу есть. - Она заказала для меня закуску и горячее, а для себя - зеленый салат. - Выпьете чего-нибудь?
- Нет.
- Ничего спиртного? А я, пожалуй, выпью, ладно?
Она с тревогой смотрела на меня, будто я собирался запретить ей это.
- Пожалуйста, - ответил я.
- Тогда... одно пиво... - Она кивнула метрдотелю. Можно было подумать, что она вдруг решилась сделать что-то постыдное или запретное. - Так я обхожусь без виски или другого спиртного... Просто выпиваю немного пива...
Она силилась улыбнуться. Я почувствовал, что она стесняется меня.
- Не знаю, что вы об этом думаете, - сказала она, - но я всегда считала, что этот напиток не для женщин...
На этот раз взгляд ее выражал нечто большее, чем тревогу, - отчаяние. И я был настолько удивлен, что не находил слов, чтобы ее ободрить. Наконец я сказал:
- Мне кажется, вы ошибаетесь... Я знаю многих женщин, которые пьют пиво...
- Да неужели? Многих знаете?
Ее ироническая улыбка и лукавый взгляд успокоили меня: когда я увидел ее на улице, я все сомневался, та ли это женщина, которую я знал на Лазурном берегу. Нет, она и в самом деле не изменилась за эти три года.
- Расскажите мне, что хорошего вы делаете в жизни? - сказала она.
Ей подали салат и пиво. Она сделала несколько глотков, но до салата не дотронулась.
Я представил себе, как она сидит одна в своей квартире перед такой же тарелкой и таким же стаканом пива, оглушенная тишиной, которой я еще не знал в ту пору и которая так хорошо знакома мне сегодня.
Не очень-то я много рассказал ей о своих делах. Вскользь упомянул о призвании к дальним странствиям и предстоящем отъезде в Бразилию. Она тоже, как она доверительно сказала мне, когда-то провела несколько дней в Рио-де-Жанейро. В то время ей было столько же лет, сколько мне. И жила она в Америке.
Я задавал ей вопросы и до сих пор не понимаю, почему она отвечала так подробно.
Я отлично понимал, что в ней вовсе нет самолюбования, да и говорить о себе она не любила. Но, видимо, угадав, что меня это очень интересует, "не хотела" - как она повторила несколько раз, - "чтобы у меня пропал вечер".
Возможно и другое: бывает, что в один прекрасный вечер кто-нибудь вдруг посмотрит на вас внимательно и у вас возникнет потребность передать ему, нет, не свой опыт, но какие-то разрозненные детали, связанные невидимой нитью, которая каждый миг грозит порваться и которую называют течением жизни.
Пока она говорила, рыбки за ее спиной время от времени прижимали головы к стеклу аквариума. Потом снова без устали вертелись в голубой воде, освещенной маленьким прожектором. Верхний свет выключили в знак того, что уже поздно и пора уходить. Освещен был только аквариум.
Около часа ночи тишина на улице так сгустилась, что слышался даже шелест листвы. Ингрид взяла меня под руку:
- Проводите меня до дому...
На этот раз поддержка нужна была ей. Не так, как в тот вечер, когда мы спускались по Крепостной улице и я впервые в жизни почувствовал себя под чьей-то опекой. Однако же через несколько шагов снова вела меня она.
Мы подошли к зданию с большими застекленными лоджиями, всюду было темно, только в двух окнах на последнем этаже горел свет.
- Я всегда оставляю свет включенным, - сказала она. - Мне так спокойнее.
Она улыбалась. Ее настороженность ушла. Но, быть может, ее непринужденность была наигранной. Эта часть улицы не была обсажена деревьями, по обе стороны стояли здания, похожие на тот дом, где жила она, и во всех лоджиях было темно. Всякий раз потом, когда я бывал в гостях у Кавано, я не мог удержаться от соблазна пройти мимо этих домов. Это был не Париж, улица никуда не вела. Она словно была переходом на пути в неизвестность.
- Я запишу вам мой номер телефона...
Она порылась в сумочке, но ручки там не оказалось.
- Говорите, я запомню...
Вернувшись к себе на Монмартр, я записал этот телефон. В последующие дни я пытался звонить ей, и не один раз, но никто не отвечал. В конце концов я решил, что неверно запомнил номер.
У двери подъезда - матовое стекло в ажурном кованом обрамлении - она обернулась, и ее серые глаза остановились на мне. Медленно подняв руку, она кончиками пальцев коснулась напоследок моего виска и щеки. Потом опустила руку, и дверь за ней закрылась. Эта упавшая вниз рука и железный скрежет, с которым захлопнулась дверь, вызвали у меня недоброе предчувствие: я угадал, что в жизни может наступить момент, когда все теряет смысл.
7
Поставив масляную лампу на столик у кровати, я еще раз обследовал зеркальный шкаф внутри. Ничего. Я положил в карман конверт, адресованный Риго - Тильзитская улица, 3, - который потом был переправлен на бульвар Сульт, 20. С лампой в руке я прошел по коридору во вторую комнату. С большим трудом открыл металлические ставни, так они заржавели. Лампа была теперь не нужна: уличный фонарь прямо против окна заливал всю комнату ярким светом.
Налево маленький стенной шкаф. На верхней полке пусто. У перегородки пара лыж старого фасона. В самом низу - фибровый чемодан. В нем лыжные ботинки и страница, вырванная из какого-то журнала, на которой мне удалось разглядеть несколько фотографий. Я поднес глянцевую страничку к свету и прочел текст, вокруг которого располагались фотографии: "В МЕЖЕВЕ НАПЛЫВ МОЛОДЕЖИ. ОДНИ ПРОВОДЯТ ЗДЕСЬ ФРОНТОВОЙ ОТПУСК, ДРУГИЕ - ПОСЛЕДНИЕ КАНИКУЛЫ ПЕРЕД МОБИЛИЗАЦИЕЙ".
На двух фотографиях я узнал Риго, ему тогда было лет двадцать. На одной он приготовился к бегу и стоял, опершись на лыжные палки, на другой был снят на балконе какого-то шале в обществе дамы и молодого человека в огромных темных очках. Внизу подпись: мадам Эдуар Бурде, П.Риго, победитель университетских соревнований по лыжам 1939 года, и Энди Эмбрикос. На лице мадам Эдуар Бурде карандашом были пририсованы усы, и я был абсолютно уверен в том, что это сделал сам Риго.
Я представил себе, как он перенес из дома с Тильзитской улицы на бульвар Сульт лыжи, ботинки и страничку из роскошного журнала времен "странной войны". Однажды вечером в этой комнате, где они с Ингрид скрывались, - в тот вечер, когда впервые бомбили Париж, но ни он, ни она не пожелали спуститься в подвал, - он, должно быть, с изумлением глядел на все эти вещи как на остатки прежней жизни, жизни молодого человека из приличного общества. Мир, в котором он вырос, в котором жил до двадцати лет, показался ему таким далеким и таким ничтожным, что в ожидании конца бомбардировки он рассеянно пририсовал усики этой даме.
Прежде чем закрыть за собой дверь квартиры, я убедился, что желтенький ключик, который дал мне консьерж, по-прежнему лежит у меня в кармане. Затем спустился по лестнице в полутьме - выключателя не нашел. На бульваре было довольно свежо. Перед станцией обслуживания кабилец в голубой спецовке сидел на стуле и курил. Он махнул мне рукой.
- Вы один? - спросил я его.
- Приятель пошел спать. Скоро меня сменит.
- Вы работаете всю ночь?
- Всю ночь.
- Даже летом?
- Да. Мне это нетрудно. Я не люблю спать.
- Если понадобится, - сказал я, - то и я смогу подменить вас. Я теперь живу в этом квартале, и мне нечего делать.
Я сел на стул лицом к нему.
- Хотите кофейку? - предложил он.
- С удовольствием.
Он пошел в служебное помещение и вернулся с двумя чашками кофе.
- Я положил вам один кусочек сахара. Годится?
Мы сидели на стульях и маленькими глоточками пили кофе.
- Вам понравилась квартира?
- Очень.
- Я три месяца снимал ее у моего друга, пока не нашел себе другую, в одну комнату.
- И квартира была так же пуста, как сейчас?
- Ничего, кроме старых лыж в стенном шкафу.
- Они и сейчас там, - сказал я. - И у вашего друга нет никаких идей, где бы найти бывшего владельца?
- Знаете, он, наверное, умер.
И он поставил свою чашечку на тротуар, прямо у ног.
- Если б не умер, он все же как-нибудь объявился бы, - сказал я.
Кабилец улыбался, пожимая плечами. Мы немного помолчали. Он явно задумался.
- Во всяком случае, - сказал он, - этот человек, должно быть, любил зимний спорт...
Вернувшись в гостиницу, я открыл папку с записями о жизни Ингрид и вложил в нее страничку из журнала и конверт, адресованный Риго. Да, в доме три по Тильзитской улице действительно жила мадам Поль Риго. Я записал так на листочке бумаги, после того как проверил по старому справочнику. В те несколько дней, что Ингрид жила с Риго на Тильзитской улице, в Париже выпал снег, и они не выходили из квартиры. Сквозь огромные окна гостиной они смотрели на снег, засыпавший площадь и соседние улицы, укутавший город покровом тишины, нежности и сна.
Я проснулся в полдень и снова надеялся, что до вечера от Аннет будет весточка или телефонный звонок. Пошел позавтракать в кафе на ту сторону площади с фонтанами. Вернувшись, я сказал хозяину гостиницы, что до вечера буду у себя в комнате, чтобы он не забыл позвать меня, если позвонит жена.
Я распахнул обе створки окна. Сияющий летний день. Изнуряющая жара кончилась. Группа детей с учителями идет к бывшему Музею колоний. Вот они останавливаются и толпятся около продавца мороженого. Струи фонтанов сверкают искорками на солнце, и мне нетрудно перенестись из спокойного июльского полдня, где я обретаюсь сейчас, в ту далекую зиму, когда Ингрид впервые встретила Риго. Больше нет границы между временами года, между прошлым и настоящим.
Это был один из последних дней ноября. Как обычно, под вечер она возвращалась из "Шатле" после занятий в школе танцев. Времени, чтобы добраться до гостиницы на бульваре Орнано, где они жили с начала осени с отцом, оставалось немного: в этот вечер комендантский час начинался в их округе в шесть часов, потому что накануне на улице Шампьонне было покушение на немецких солдат.
Она впервые в жизни заработала деньги, протанцевав всю неделю со своими соученицами в кордебалете на сцене "Шатле" в "Венских вальсах". Пятьдесят франков гонорара. Уже темнело, и она переходила площадь, направляясь к метро. И почему в этот вечер при мысли о встрече с отцом ее охватывало отчаяние? Доктор Жуган переехал в Монпелье и не сможет больше помогать отцу, как делал это до сих пор, предоставляя ему работу в своей клинике в Отейе. Он предложил отцу приехать к нему в Монпелье, в свободную зону, но для этого нужно было незаконно перейти демаркационную линию... Разумеется, доктор Жуган рекомендовал ее отца другим сотрудникам клиники в Отейе, но у них не было ни великодушия, ни смелости доктора Жугана: они боялись, как бы не обнаружилось, что австрийский подданный, зарегистрированный как еврей, тайно работает у них...
Вагон метро был набит битком, людей было больше, чем обычно, из-за раннего комендантского часа. На станции "Страсбург - Сен-Дени" вошло столько новых пассажиров, что не закрывались двери. Она задыхалась. На пятьдесят франков, полученных за "Венские вальсы", можно было взять велотакси. Или даже фиакр. И всю дорогу до бульвара Орнано она представляла бы себе, что война уже кончилась, она едет по другому городу и в более счастливое, чем нынешнее, время, например, в эпоху тех самых "Венских вальсов".
Она вышла не на "Симплоне", как всегда, а на "Барбе - Рошуар". Половина шестого. Она решила дойти до гостиницы пешком по свежему воздуху. В начале бульвара Барбе, словно на границе, стояли немецкие солдаты и французские полицейские. Ей вдруг показалось, что, если она пойдет туда по бульвару, где начинался восемнадцатый округ, эта граница у нее за спиной окажется закрытой навсегда.
Вот она идет вдоль бульвара Рошуар по левой стороне тротуара, которая относится к девятому округу. Время от времени посматривает на противоположную сторону, где проходит разграничительная черта между округами: там темнее, хотя время еще не наступило, еще пятнадцать минут до того, как граница будет закрыта, и если за это время она ее не пересечет, то уже не сможет попасть к отцу в гостиницу. Станции метро во всем квартале тоже в шесть часов закроются. На площади Пигаль - другой пограничный пост. Вокруг грузовика стоят немецкие солдаты. Но она идет прямо вперед, по тому же тротуару, уже вдоль бульвара Клиши. Остается больше десяти минут. Площадь Бланш. Там она на несколько мгновений останавливается. Собирается перейти площадь и границу. Делает три шага вперед и снова останавливается. Возвращается назад, в зону девятого округа. Осталось чуть больше пяти минут. Нельзя поддаваться головокружению и дать увлечь себя темноте, простирающейся по ту сторону. Надо оставаться на тротуаре девятого округа. Она ходит взад-вперед перед кафе "Пальмье" и аптекой на площади Бланш. Старается не думать ни о чем, а главное - об отце. Считает секунды: двадцать три, двадцать четыре... двадцать шесть, двадцать семь... Шесть часов. Шесть часов пять минут. Шесть часов десять минут. Вот и все. Кончено.