– Какого-какого восстания?
– Вот и я о том же. Вместо того чтобы напрочь проигнорировать христиан, эти тупоголовые римские императоры приказывали сжигать их на кострах, отдавали на растерзание гладиаторам, бросали на съедение львам. Такую рекламу ни за какие деньги не купишь! А всякому известно, что реклама всегда стоит денег.
Как обычно, заводя разговор о семейном бизнесе, Пиц превращалась из скучноватой, довольно неинтересной молодой женщины в пылкую, одержимую своей идеей. В ее глазах горел огонь – но нет, то было не отражение костров, на которых горели мученики: глаза Пиц сверкали ее собственным, внутренним огнем.
Вильма Пайлют была из тех людей, которые всегда отлично знают, где хранятся огнетушители, и которые умеют при необходимости извлечь их и применить без лишнего шума. Мощь волны собственной тирады могла и смыть Пиц, а Вильма никуда не собиралась.
– Ага, – вот и все, что она сказала в ответ на пламенную речь своей начальницы, и ее пальцы проворно запорхали по клавиатуре.
– Готово, – объявила она. – Вам заказан перелет с шестью посадками. Поездка охватит шесть наших главных опорных баз.
– Только шесть? Я же просила десять.
Вильма попыталась пожать плечами, но не смогла. Для этого нужно было иметь хоть сколь-либо различимую шею.
– Это все, что имеется в наличии в соответствии с теми параметрами, которые вы мне изложили. Я могла бы присовокупить еще четыре позиции, но если судить по соотношению их доходов и влияния, то это фирмы, где люди зря, образно выражаясь, коптят небо. Но если вы так настаиваете...
– Гм-м-м... Нет, нет, не нужно. Думаю, хватит и шести.
– Хватит? – переспросила Вильма. – Хватит для чего, да будет мне позволено поинтересоваться, мисс Богги?
– Хватит мне для того, чтобы поставить моего дражайшего братца на то место, какое ему полагается, а это означает: убрать его из филиала в Майами, из компании вообще и с глаз моих долой. А если мне повезет, я уберу его из моей жизни навсегда.
Улыбка, которой она сопроводила эти слова, поразительно напоминала одну из самых злорадных ухмылок Мишки Тум-Тума.
Вильма осталась равнодушна к демоническому выражению лица своей работодательницы. Естественно, если уж Пиц взяла на себя роль записной мелодраматической злодейки, то ее секретарше следовало, наоборот, сохранять стоическое спокойствие.
– Очень хорошо, мисс Богги, – изрекла Вильма. – Я внесла всю необходимую информацию в ваш лэп-топ и палм-топ. Счастливого пути.
Пиц щелкнула пальцами. Из ее кабинета послышалось шуршание бумаги, и оттуда вылетел и приземлился на ладонь своей хозяйки Мишка Тум-Тум. К его искусственной шерстке прилипли маленькие бумажки с клеевым краешком и мятая салфетка. Следом за ним из кабинета вылетели лэптоп и палм-топ Пиц – портативные компьютеры самых последних моделей, чудеса офисной техники, подаренные дочери Эдвиной.
С плюшевым медвежонком и электронным арсеналом под мышкой Пиц направилась к двери, но на пороге помедлила и, обернувшись, сказала:
– Если эти идиоты из Чикаго снова позвонят, скажи им, что я уехала и что ты не знаешь, когда я вернусь.
– Это будет неправдой, мисс Богги, – напомнила Вильма, хотя могла и не напоминать. – Великая Мать не любит, когда...
– Тогда просто скажи им, что я уехала. Уж это будет правдой, которая устроит Великую Мать.
– Вы сможете все сказать им самолично, – заметила Вильма. – Они указаны в списке.
– Они – что? Но ведь они – всего лишь жалкая горстка...
– Вы не просили меня провести поиск с учетом одной только численности персонала. Некоторые из пунктов в списке вообще представляют собой отдельных людей. А что касается влияния, то члены чикагской группы, когда им надо, способны собрать толпу. Теперь о доходах. Я проверила их бухгалтерскую отчетность. Они упакованы.
Пиц вытаращила глаза, сраженная тем словом, которое ее секретарша выбрала для описания ситуации. Вильма Пайлют пользовалась сленгом очень редко – так, как другие люди грязными ругательствами, и поэтому в те моменты, когда она все же прибегала к жаргонным словечкам, они производили куда большее впечатление, чем если бы их произнес человек, для которого сленг – родной язык. Если Вильма сказала «упакованы» вместо того, чтобы сказать «богаты», это означало красный сигнальный флажок первого разряда. Следовало обратить на этот факт внимание.
– Вот как? – медленно протянула Пиц и глубокомысленно вздернула бровь. – Неужели?
Она покинула нью-йоркскую контору компании «Э. Богги, Инк.», продолжая бормотать под нос подобные словечки.
Офис нью-йорскского филиала располагался не в коммерческом районе небоскребов, образовывавших силуэт острова Манхэттэн, а в дорогом жилом районе в Верхнем Вест-Сайде. Эдвина не верила в законы районирования, да и во все прочие законы, согласно которым она не могла все делать по-своему. Вот она и применила волшебство и разместила два дочерних филиала «Э. Бетти, Инк.» там, где, черт побери, ее левой ноге захотелось. По-настоящему умных людей властям изловить никогда не удавалось, а А.Р.З , что расшифровывается как «Автоматическое Редакторское Заклинание», помогало обитателям жилых домов ни у кого не вызывать подозрений.
Поэтому, когда Пиц вошла в кабину лифта, прижимая к груди лэп-топ, палм-топ и Мишку Тум-Тума, то оказавшаяся в кабине славная старушка только глянула на нее и воскликнула:
– О, как это мило! Вы, наверное, идете забрать из школы своего малыша и несете ему его любимого медвежонка, чтобы сделать мальчику приятное. Как это радостно – видеть в наши дни молодых женщин, которые больше заботятся о семье, чем о какой-нибудь там глупой карьере. Лично я думаю, что семья – это очень важно, а вы?
Пиц учтиво улыбнулась и ответила:
– Мэм, вы – динозавр. Я отказываюсь соглашаться с вашими устаревшими предрассудками и не намерена провести свою жизнь босиком, беременная, на кухне, даже если кто-то даст мне гарантию, что кухня будет оборудована автоматическим шеф-поваром. У меня нет детей, этот плюшевый медведь одержим злым духом, моего младшего брата я презираю с такой силой, что от моего презрения могли бы расплавиться алмазы, а моя мать умирает.
– Что вы говорите! Четверо – и все мальчики? Милочка, даже не знаю, то ли вас поздравить, то ли помолиться за вас! – Старушка лучисто улыбнулась. Дело в том, что как только слова срывались с губ Пиц, сразу же начинало работать А.Р.З. , и в сознание старушки слова поступали в весьма и весьма отредактированном виде. Слышала она только то, что, по мнению ее подсознания, должна была слышать.
О, это было замечательное заклинание. Оно позволяло нью-йоркскому филиалу «Э. Богги, Инк.» существовать без всяких проблем, а Пиц давало возможность говорить обо всем, что ей только приходило в голову, кому угодно. Покуда она находилась внутри здания, она могла давать волю своему языку и болтать о чем бы ей ни заблагорассудилось. Разве тебе понадобился бы психоаналитик, когда есть возможность поведать обо всех своих заморочках любому человеку, который вместе с тобой едет в кабине лифта, сидит в прачечной или забирает почту?
К сожалению, бывали времена, когда психоаналитик мог понадобиться не только для того, чтобы выслушивать откровения. Автоматическое Редакторское Заклинание не позволяло собеседникам Пиц откликаться на ее признания. Что же до того, как А.Р.З. действовало, когда на людей снисходили неожиданные проблески понимания...
– Моя мать... умирает, – тупо повторила Пиц, наконец более или менее осознав истинный смысл полученного по факсу послания от Эдвины. Она смотрела на горящий дисплей над закрытыми дверями лифта, и в сменяющих друг друга цифрах ей виделись не номера этажей, а неумолимый бег дней последних месяцев, оставшихся жить Эдвине.
Пиц уронила на пол все, кроме Мишки Тум-Тума, и, с яростной силой прижав его к груди, горько расплакалась.
– Ну-ну, милочка, – ласково проговорила старушка и сочувственно погладила плечо Пиц. – Я понимаю, каково вам. Все мужчины – свиньи, помешанные на сексе. Но может быть, на этот раз у вас родится девочка.
ГЛАВА ТРЕТЬЯ
Когда пришел факс от Эдвины, Дов Богги наслаждался ежедневным сеансом массажа и ароматерапии. Он лежал, распластав свое стройное, покрытое красивым бронзовым загаром тело на раскладном массажном столе, и его мышцы разве что только не мурлыкали от удовольствия под умелыми, талантливыми пальцами массажистки. Веки у Дова слипались, его сознание медленно и плавно подплывало к блаженному побережью дремоты.
А потом треклятый амулет, прикрепленный к аппарату телефакса, вдруг испустил сигнал, подобный боевому кличу индейцев. Громкость сигнала была такой силы, что ее хватило бы, чтобы поднять из могилы генерала Роберта Э. Ли, и позолоченный корабль, везущий Дова в страну прекрасных снов, был метко торпедирован этим оглушительным «йо-хо-хо-хо-хо!». Дов подскочил с застеленного полотенцем массажного стола так высоко, что чуть не оставил на потолке, покрытом белыми звукоизоляционными пластинами, маслянистый отпечаток своей фигуры.
Оставалось только порадоваться тому, что Соланж не разложила свой столик прямо под подвешенным к потолку вентилятором.
– Черт подери, я все-таки вырублю эту хреновину, – объявил Дов, прошагав через комнату к аппарату. Одной рукой он выдернул из щели приемного устройства послание, а другой сорвал с передней панели амулет и поднес его к глазам. – Значит, так, умник, – сказал Дов амулету, – либо ты убавишь громкость и выберешь другой звук, либо готовься к приятной самостоятельной экскурсии по системе канализации Большого Майами.
– Боюсь, я не смогу позволить тебе так поступить, Дов, – ответил амулет ровным, тихим голоском, который просто-таки источал благоразумие. Амулет был отлит из чистейшего серебра в форме человеческого лица с полными, чуть капризно надутыми губами, курчавыми волосами и классически красивыми чертами, какие встречаются у античных статуй, изображающих греческих юношей. Однако тут имелось одно существенное отличие. Лица древних-предревних статуй так же безжизненны, как тот мрамор, из которого они высечены, а черты лица амулета были живыми.
– Думаю, ты не понимаешь ситуации, дружище, – возразил Дов. – Ты работаешь на меня.
– Вовсе нет, – возразил амулет. – Я работаю на компанию.
И это было правдой. Дов знал, что это так и есть. Его мать щедро снабжала всем необходимым как его офис, так и его банковский счет, но при этом Дов был связан по рукам и ногам множеством ниточек и потому не мог сам стать кукловодом. Одна из таких ниточек была снабжена табличкой, гласившей: «Если ты вздумаешь хоть пальцем тронуть что-то из офисной техники, оболтус бессмысленный, вспомни о том, что твоя задница принадлежит мне». Подобные таблички были написаны рукой Эдвины и прикреплены к жизни Дова невидимыми нитями, которые были прочнее алмаза. Мать была помешана на сохранении семейного бизнеса, и поскольку она обеспечивала Дова свободой и деньгами для всего, чего бы ему только ни захотелось, то он не находил ничего предосудительного в том, чтобы потакать ей в подобных мелочах.
К несчастью, одной из этих мелочей являлся амулет, присобаченный к аппарату телефакса, а этот амулет вопил, как орда повстанцев, перебравших некачественной наркоты, всякий раз, как только поступало очередное сообщение. Дов уже несколько раз говорил с матерью и просил ее поменять сигнал, но Эдвина всякий раз отвечала, что как мать знает его лучше, чем он сам.
«Ты хороший мальчик, Дов, и когда захочешь, можешь быть хорошим сотрудником, но как говорится в старой шутке про верблюда, сначала мне следует привлечь твое внимание».
Всякий раз, вспоминая эти слова матери, Дов неприязненно морщился. В подразумеваемой шутке речь шла о том, каким образом лучше всего заставить верблюда слушаться, и упоминались два булыжника и гениталии этого животного. Дов был не согласен с матерью в вопросе оценки его отношения к работе. О да, конечно, что правда, то правда: и в интернате, и в колледже он регулярно сачковал. Так делали очень многие ребята. Это все было неотъемлемой частью взросления, проверкой границ дозволенности. Так нестерпимо хотелось узнать, далеко ли можно уйти, прежде чем тебе в физиономию полетит пущенное меткой рукой яйцо. Но на самом деле Дов учился сносно и ни разу не имел «неудов» ни по одному предмету в школе и «хвостов» в колледже. Отметки по некоторым предметам у него были даже выше, чем он того заслуживал, а уж это происходило благодаря его врожденному таланту так очаровывать большинство людей, что те чуть ли не штаны снять перед ним были готовы.
Но то было давно. Теперь Дов стал умнее. Он был зрелым мужчиной с взрослым чувством ответственности, хотя до сих пор и культивировал весьма старательно собственный образ плейбоя, которому плевать на все на свете с самой высокой из колоколен. Этот образ помогал тому, чтобы его соперники и противники купались в ложном ощущении безопасности, никак не ожидая, что этот беспечный счастливчик-гедонист на самом деле наделен убийственным инстинктом в делах бизнеса – инстинктом, достойным деда юрист-консульта. (Эту идею, к слову сказать, Дов почерпнул, читая комиксы о Бэтмене, и даже приобрел футболку с надписью: «А как бы поступил Брюс Уэйн?»)
Эдвина запрещала сыну портить офисную технику, однако с материнской стороны не существовало никаких указаний относительно того, что офисную технику запрещалось попробовать уговорить самое себя испортить.
– Между прочим, я не так уж многого прошу, – заметил Дов, обратившись к амулету.
Он изобразил улыбку № 297-А – ту самую, которой пользовался при общении с несговорчивыми клиентами, которые, избрав упрямое, тупое сопротивление, прятались за баррикадами. Логические аргументы и все орудия разумного убеждения были бесполезны против таких ослов, и Дов никогда не стал бы попусту тратить на них время. Именно тогда он и извлекал на свет Божий улыбку № 297-А, которая облучала ничего не подозревающих жертв пятьюдесятью процентами обаяния, пятьюдесятью процентами интимности и сто тридцатью восемью процентами старого доброго американского дерьма собачьего.
Амулет сморщил свой безукоризненный греческий нос и изрек не самые приятные слова:
– А если бы и попросил? Ничего бы не вышло, если бы и попросил.
Оскорбление словом сработало и поразило Дова в самое сердце. Он почувствовал такую живую и сильную боль, как если бы слова, сказанные амулетом, и вправду воплотились в материальное оружие. Однако подобная перепалка между избалованным сыночком Эдвины Богги и самым нелюбимым предметом из окружавшего его арсенала офисной техники не была чем-то из ряда вон выходящим. Сколько раз уже последнее слово в спорах оставалось за амулетом, когда бы Дов ни выразил желание изменить порядок вещей в филиале семейной компании в Майами. Каким-то образом этой маленькой серебряной бляшке всегда удавалось сказануть именно то, отчего монолитное эго Дова рассыпалось в прах. И существовал только один способ для Дова выйти из этих размолвок, сохранив хоть какие-то остатки, хоть какое-то подобие самоуважения: этот способ заключался в том, чтобы все обернуть так, будто бы он с самого начала был готов к неизбежной сдаче позиций.
– Дружище, – сказал Дов амулету, плавно перейдя на улыбку № 15 – одну из базовых моделей, предназначенных для общения с метрдотелями дорогих ресторанов при просмотре счета. – Я просто пошутил. Ты же знаешь, как часто бывает так, что что-то из оборудования вдруг начинает барахлить и выходить из строя, и настает такой день, когда ту или иную штуковину приходится выбрасывать и заменять новой? – На слове «заменять» Дов сделал акцент, чтобы оно не ускользнуло от внимания амулета. (Затея сработала: Дов заметил, как едва заметно дрогнули прекрасно очерченные губы, и мысленно поставил себе пятерку за то, что сумел-таки хоть немного уязвить маленького серебряного деспота.) – Вот почему я так люблю устраивать периодические проверки и убеждаться в том, что ты, как всегда, в отличной форме. Скажу матушке, что ты отличился на все сто.