Я опустил на пол картонный чемоданчик:
— Какая комната? Эта?
Домовладелец кивнул.
Комната была небольшая и темноватая, однако чистая. Дубовый комод. Буфет. Пустой стол. Ночник с зеленым абажуром. Кресло. Кровать с металлической сеткой.
— С тех пор, как ваш дядя умер, мы ничего не трогали, только белье постирали.
— Он умер неожиданно?
— Да. Во сне. Сердечный приступ.
Я слегка кивнул и под воздействием внезапного импульса пошел к буфету. Две полки были забиты консервами и другой провизией, на третьей находились старый кофейник, две кастрюли и несколько фарфоровых чашек, покрытых сетью коричневых трещин.
— Ваш дядя любил готовить сам, — сказал домовладелец. — Конечно, если захотите, вы тоже можете готовить.
Я подошел к окну и с высоты третьего этажа выглянул на грязную улицу, где группа мальчишек играла в орлянку. Потом медленно пересчитал этажи в доме напротив и обернулся, надеясь, что домовладелец уже ушел. Но он стоял рядом и смотрел на меня. Белки его глаз были абсолютно бесцветны.
— С вас двадцать пять центов за стирку, — промолвил он.
Я порылся в кармане и вынул четвертак. Теперь у меня оставалось только сорок семь центов.
Домовладелец выписал квитанцию, тщательно выводя буквы.
— Ключи от вашей комнаты и входной двери на столе. На три месяца и две недели комната ваша.
Он вышел, прикрыв за собой дверь, а я опустился в кресло.
Люди получают иногда в наследство весьма странные вещи. Я унаследовал немного консервов и оплаченную комнату лишь потому, что мой дядя Дэвид, которого я никогда в жизни не видел, любил платить за нее вперед. Суд отнесся ко мне благосклонно, особенно после того, как я рассказал о своем бедственном положении. Правда, я был разочарован, узнав, что мне не причитается никакой наличности. Выплата пенсии прекратилась со смертью дяди, а похороны съели остальное. Но у меня хоть было теперь место для ночлега.
Мне сказали, что дядя, должно быть, составил завещание через некоторое время после моего рождения. Не думаю, что отец или мать знали об этом, иначе они наверняка рассказали бы мне — хотя бы перед смертью. Я почти ничего не слышал о дяде, за исключением того, что он был старшим братом отца и служил полицейским. Вы, наверное, знаете, как это происходит: семьи разделяются, контакт поддерживают только старшие, и очень скоро родственные связи рвутся. Все время действуют силы, которые разъединяют людей, разбрасывают их в разные стороны и обрекают на одиночество. Сильнее всего ощущается это в большом городе.
Так и у меня. После относительно безоблачного детства жизнь становилась все тяжелее и тяжелее. Великая Депрессия. Смерть родителей. Уход друзей. Работа, временная и ненадежная. Отсрочка и неудобства правительственной помощи. Я пытался бродяжничать, но обнаружил, что у меня не хватает настойчивости. Даже для того, чтобы стать бродягой, бездельником или мусорщиком, нужны определенные способности.
Я сидел в старом, потертом дядином кресле на фоне темнеющего окна, и мне было невыносимо одиноко. За стеной кто-то двигался и разговаривал, но этих людей я не знал и никогда не видел. С улицы доносились неясные звуки. Слышалось отдаленное пыхтение паровоза; где-то рядом жужжала неисправная неоновая трубка. Монотонно тарахтел какой-то двигатель, напоминающий завывание швейной машинки. Эти холодные звуки только усиливали мое одиночество, вызывая неясное беспокойство. Я размышлял о том, каким человеком был дядя и как он жил после того, как ушел в отставку. Он, наверное, был очень одинок в старости. Теперь его одиночество перешло ко мне.
Я поднялся и начал бесцельно ходить по комнате. Мебель, придвинутая вплотную к стенам, не создавала ощущения уюта, и я выдвинул стол и кресло поближе к середине комнаты. Потом подошел к комоду и увидел на нем фотографию в рамке. Это был мой дядя, так как на обратной стороне фотографии стояла аккуратная надпись: «Дэвид Род, лейтенант полиции. Ушел в отставку 1 июля 1927 года». На фотографии дядя был в форме и фуражке; щеки его казались впалыми, а глаза были более умными и проницательными, чем я ожидал. Я положил фотографию обратно на комод, но затем передумал и поставил ее на буфет. После дня, проведенного в суде, следовало прилечь и отдохнуть, но возбуждение не покидало меня, и я решил исследовать доставшееся мне наследство. Не для того, чтобы отыскать какие-либо ценности, просто хотелось разузнать побольше о дяде.
Открыв дверь кладовки, я вздрогнул. На стене висела полицейская форма, над ней, на крюке, голубая фуражка, на полу стояли тяжелые форменные ботинки, а на гвозде сбоку висела резиновая дубинка. В сумерках форма казалась почти новой. Я обнаружил еще штатский костюм, пальто и другую одежду, но ее было не так много. В ящике, стоящем на полке, находился револьвер и ремень с несколькими патронами, торчащими из кожаных кармашков.
Честно говоря, я был несколько ошарашен, обнаружив форму, пока не догадался, что у дяди, наверное, было два комплекта — один летний, другой зимний. Вероятно, его кремировали в зимнем.
Не обнаружив в кладовке ничего полезного для себя, я принялся исследовать содержимое комода. В двух верхних ящиках лежали выглаженные и аккуратно сложенные рубашки, носовые платки, носки и нижнее белье. Третий ящик был наполнен газетными вырезками, тщательно разделенными на отдельные кучки и связки. Я бегло просмотрел те, что лежали сверху. Так вот чем занимался дядя, уйдя в отставку! Он продолжал интересоваться различными преступлениями.
В нижнем ящике лежала масса различных предметов: пара очков, удивительно короткая трость с серебряным набалдашником, пустой «дипломат», зеленая шелковая лента, игрушечная деревянная лошадка, выглядевшая очень старой (может быть, он купил ее для меня, когда я был ребенком, но забыл выслать). Я быстро задвинул ящик и отошел в сторону, получив достаточно ясное представление о дядиных вещах. Они напомнили мне о смерти, и я снова почувствовал себя одиноким и потерянным. Единственный человек, с которым меня хоть что-то связывало, был похоронен три недели назад. Но почему дядя не хранил никаких писем? Его аккуратность наводила на мысль, что должна быть по крайней мере пара коробок с письмами, тщательно перевязанными в пачки. Я понял, как, должно быть, были пусты и бессодержательны последние годы его жизни.
Внезапно открылась дверь, и в комнату, мягко ступая большими матерчатыми шлепанцами, вошел домовладелец. Я вздрогнул от неожиданности и слегка рассердился.
— Хотел напомнить вам, — проговорил он, — что у нас не полагается шуметь после одиннадцати. Ваш дядя обычно готовил в восемь тридцать утра и в пять вечера.
— Хорошо, хорошо, — ответил я быстро и поинтересовался: — Не хранил ли дядя что-либо в подвале, например, сундук или ящик?
С минуту он тупо смотрел на меня, потом обвел комнату широким жестом.
— Нет. Все, что у него было, находятся здесь.
— К нему часто приходили гости?
Домовладелец отрицательно покачал головой.
— Спасибо. — Я повернулся к нему спиной. — Спокойной ночи.
— Я вижу, вы переставили мебель так, как она стояла при вашем дяде, и фотографию поставили на буфет, — заметил домовладелец, окинул взглядом комнату и зевнул. — Ну, спокойной ночи.
Я взял со стола ключ и запер дверь. Одиночество снова обрушилось на меня.
Итак, я расставил мебель в прежнем порядке и положил фотографию на старое место. Это открытие слегка напугало меня.
Вдруг я осознал, что веду себя глупо. Не следует поддаваться унынию, ведь некоторое время придется прожить в этой комнате.
Я взял пачку газетных вырезок из комода и стал изучать их. Самые старые вырезки потемнели и легко ломались. В них говорилось в основном об убийствах. Я бегло пролистывал их, просматривая заголовки. Через некоторое время я углубился в сообщение об «Убийце-Призраке», который убивал людей без всякой видимой причины. Его преступления напоминали те, которыми Джек-Потрошитель ужасал Лондон в 1888 году. Правда, его многочисленными жертвами были не только женщины, но мужчины и дети. Среди расследовавших эти преступления было упомянуто и имя моего дяди.
Все пачки были аккуратно разложены в определенном порядке, но я так и не смог обнаружить никаких пометок или комментариев, если не считать крохотного клочка бумаги с адресом: «2318, Робей Стрит». Я решил, что когда-нибудь посещу его.
Наступила ночь, и свет уличного фонаря позволял видеть пыль на оконном стекле. За окном все так же монотонно жужжала неисправная неоновая трубка и слышалось пыхтение паровоза. Меня стал одолевать сон. Раздеваясь и складывая одежду на стул с непривычной для меня тщательностью, я поймал себя на мысли: а не складывал ли дядя свою одежду таким же образом? Пиджак на спинку стула, брюки на сиденье, ботинки с засунутыми в них носками на пол, а рубашку и галстук поверх пиджака?
Я приоткрыл верхнюю и нижнюю створки окна, выключил ночник и забрался в постель. По мере того как мои глаза привыкали к полутьме, я стал различать контуры предметов в комнате. Стул с моей одеждой. Стол. Неясный отблеск фотографии дяди на буфете.
Постепенно мое воображение начало рисовать гигантский город, лежащий за стенами комнаты. Темные здания, кое-где перемежающиеся небоскребами; улицы, с магазинами и трамвайными рельсами, неясно вырисовывающиеся громады складов и фабрик. Горы шлака и угрюмая прожженность рельсов и пустых вагонов на железнодорожных станциях. Неосвещенные аллеи парков и быстро проносящиеся редкие машины на главных улицах. Ряды безобразных двухэтажных домишек, прилепленных один к другому. Подозрительные личности, которые в моем воображении никогда не ходили прямо, а крались, согнувшись вдоль стен. Преступники. Убийцы.
Я резко прервал этот поток мыслей, слегка напуганный его реальностью. Не важно, что город казался чужим и зловещим, — в моей маленькой комнате с запертой дверью я был в безопасности. В комнате полицейского Дэвида Рода, лейтенанта, ушедшего в отставку 1 июля 1927 года. Я погрузился в сон.
Сновидение было простым, живым и до странности реальным. Я стоял в переулке у ограды, за которой виднелась темная кирпичная стена здания с деревянной пристройкой, выкрашенной в серый цвет. Было время рассвета, когда жизнь еще не вступает в свои права и сон висит в воздухе, как холодный туман. Бесформенные облака скрывали небо. Я видел желтую полоску света, сочившуюся из окна на первом этаже, однако не слышал ни звука. Ничего не происходило, но чувство холодного ужаса, охватившего меня, трудно было описать.
Видение постепенно менялось. Теперь передо мной была узкая ухабистая тропа, пересекающая двор по диагонали. По ней медленно шел какой-то мальчик. Ужас, нависавший над этим местом, был направлен на него. Я попытался предупредить мальчика, крикнуть, чтобы он бежал домой, но не смог пошевелиться и произнести ни звука.
Видение снова изменилось. Опять был час рассвета. Я стоял напротив двухэтажного дома, слегка отстоявшего от улицы. Перед домом была аккуратная лужайка и две цветочные клумбы. Вдалеке я видел полицейского, медленно обходящего свой участок. Затем мною завладела какая-то сила, придвинувшая меня ближе к дому. Я увидел цементную дорожку и свернутый шланг, а в нише дома — непонятную кучу. Сила согнула меня по направлению к ней, и я понял, что это молодая женщина с проломленным черепом и залитым кровью лицом. Я попытался закричать и проснулся.
Темная комната плыла вокруг меня, двигались какие-то фигуры, окно некоторое время находилось совсем в другом месте. Постепенно мне удалось заставить вещи вернуться на свои места путем пристального разглядывания их. Я сел в кровати, дрожа всем телом. Это был самый страшный кошмар, который когда-либо снился мне. Я достал сигарету, зажег ее дрожащей рукой и обернул одеяло вокруг себя.
Внезапно я вспомнил, что совсем недавно видел пригрезившийся мне дом. Я встал с кровати, включил свет, порылся в газетных вырезках и нашел фотографии. Дом был тот же, что и в моем сне. Я прочитал заголовок. «Здесь была найдена жертва Убийцы-Призрака». Итак, вот что явилось причиной моего кошмара. Я должен был догадаться раньше.
Резко поднявшись на ноги, я собрал вырезки в кучу и понес к комоду. По ошибке я выдвинул нижний ящик и снова увидел странную коллекцию: очки, трость с серебряным набалдашником, пустой «дипломат», зеленую ленту, игрушечную лошадку, черепаховую расческу и все остальное. Вдруг послышался легкий шум. Я решил заглянуть в кладовку. Голубая форма, фуражка, ботинки висели на своих местах: Дэвид Род, лейтенант полиции, вышедший в отставку 1 июля 1927 года.