— Такой накал страстей и из-за чего!.. — вздохнула Лью. — Нет, никогда мне не понять мужчин. Теперь-то какая разница?
— Ничего не могу сказать, — беспомощно развел руками Руис. — Не имею права вдаваться в подробности — гриф секретности как навесили, так и висит. Майку кажется, что даже вопросов общего плана, которые я хотел поднять, лучше пока не трогать.
— Но нам-то важно, что станет с Эгтверчи, — сказала Лью. — Эти ООН’овцы из комитета наверняка уже в пути. Вы тут схоластику всякую разводите, а в ближайшие полчаса, может, судьба человеческая — да, человеческая! — решается.
— Прости, конечно, Лью, — мягко произнес Руис-Санчес, — но так ли ты уверена, что Эгтверчи — именно человек, именно «хнау», душа плюс рацио? Да хоть речь его… Сама ведь жаловалась, что на вопросы он не отвечает, а если говорит, то чаще бессмыслицу какую-нибудь. Я же беседовал со взрослыми литианами, я хорошо знал отца Эгтверчи — так Эгтверчи на них совершенно не похож, не говоря уж о том, чтобы на человека. Неужели события последнего часа ни в чем тебя не убедили?
— Ни в чем, — горячо отозвалась Лью и умоляюще простерла к иезуиту руки. — Рамон, ты же слышал, как он говорит. Мы вместе его выхаживали — ты же знаешь, что никакое он не животное! Когда хочет, он такой умница!
— Вот именно, что схоластика тут совершенно ни при чем, — развернулся к ней Микелис, и Лью вздрогнула — такая боль была в его темных глазах. — Но Району мне этого никак не втолковать. Он все больше и больше замыкается в каких-то своих высокоученых теологических разборках. Жаль, конечно, Эгтверчи продвинулся не так далеко, как я надеялся — но мне чуть ли не с самого начала казалось, что чем взрослее он будет, тем больше станет возникать проблем… К тому же информация у меня была не только от Района. Мне показывали всякие сравнительные тесты нашего друга — «ай-кью», и не только… Короче, или он настоящий феномен, или мы вообще не в состоянии объективно оценить степень его разумности — что, в конечном итоге, одно и то же. А если тесты все же не врут, что будет, когда Эгтверчи совсем вырастет? Он происходит от высокоразумной нечеловеческой культуры, его мятежный гений реет будьте-нате — а мы держим его как в зверинце! Или, того хуже, как подопытного кролика; по крайней мере, широкой публике это представляется именно так. Литиане наверняка будут возмущены — равно, как и широкая публика, — когда секретность снимут… Вот почему я с самого начала затеял всю эту бучу с подачей на гражданство. Никакого другого выхода не вижу; мы должны предоставить ему самостоятельность.
Он умолк на секунду — другую; потом добавил, чуть ли не с прежней своей мягкостью:
— Может, звучит это и наивно. В конце концов, я даже не биолог — и не психометрист. Но я надеялся на более серьезный прогресс… короче, Рамон выигрывает в связи с неявкой противника. На собеседовании Эгтверчи предстанет таким, как сейчас, что явно не лучшим образом скажется на результате.
Руис-Санчес считал точно так же; правда, сформулировал бы, наверно, несколько иначе.
— Жаль было бы расставаться, я к нему так привыкла, — рассеянно проговорила Лью. Впрочем, очевидно было, мысли ее заняты далеко не Эгтверчи. — Нет, Майк, ты, конечно, прав; решение, в конечном итоге, может быть только одно — его надо выпустить. Он действительно умница, иначе не скажешь. Кстати, если подумать, даже это его молчание — едва ли чисто животная реакция, без опоры на некий внутренний ресурс. Святой отец, может, мы, все-таки, сумеем как-то помочь?..
Руис пожал плечами; ответить ему было нечего. Конечно, на явные обезьянничанье и невосприимчивость Эгтверчи Микелис отреагировал слишком уж, не по поводу бурно; сказывалось недовольство двусмысленным исходом литианской экспедиции. Химик предпочитал, чтобы черное было черным, а белое — белым, и маневр с предоставлением гражданства явно казался ему бихроматором всех бихроматоров. Но если бы только это; что-то, конечно, вплеталось в ниточку, которая без их ведома начинала связывать Микелиса и Лью, — обратившись же к Руис-Санчесу «святой отец», девушка неосознанно как бы превращала его из опекуна Эгтверчи в папашу невесты на выданье.
Ну и что тут еще можно сказать — кроме того, что заведомо не будет услышано? Микелис уже отмахнулся от этого как от «высокоученых теологических разборок» — личных заморочек Руис-Санчеса, никоим образом не замыкающихся на внешний мир. А для Лью то, от чего Микелис отмахнулся, вот-вот станет совсем эфемерным — если уже не кануло в небытие. Нет, Эгтверчи уже ничем не поможешь; поздно — враг рода человеческого взял сына своего под защиту и всей древней мощью сеял раздор. Микелис даже не догадывается, насколько искушен комитет ООН по натурализации в том, чтобы усмотреть разумность в желательном кандидате даже сквозь самый высокий культурно-языковой барьер — ив кандидате практически любого возраста, лишь бы уже подверженном недугу, имя которому «речь». Микелис и помыслить не может, какой накачке от комитета подвергнется комиссия, лишь бы утрясти вопрос о Литии как fait accompli. И часа не пройдет, как комиссия будет видеть Эгтверчи насквозь, а тогда…
Тогда Руис-Санчес потеряет последних союзников. Теперь ему виделась Господня воля в том, что он оставлен без ничего и прибудет ко святым вратам налегке — даже по сравнению с Иовом, отягощенным хотя бы верой.
Ибо собеседование Эгтверчи наверняка пройдет. Можно сказать, тот уже все равно что свободен — и добропорядочный гражданин, добропорядочней Руис-Санчеса.
XII
Выход Эгтверчи в свет отмечался в подземном особняке Люсьена Дюбуа, графа Овернского, — обстоятельство, невероятно усложнившее и без того нервозную жизнь Аристида, неизменного церемониймейстера графини. Любое другое аналогичное мероприятие вызвало бы трудности чисто технические, справляться с которыми Аристид уже привык и доводил персонал до форменного умопомешательства, что отвечало его представлению о максимально эффективной организации труда; но чем угодить десятифутовому чудищу — такой постановкой вопроса Аристиду было нанесено оскорбление поистине чудовищное, и ему лично, и всей его профессии.
Аристид — он же Мишель ди Джованни, уроженец Сицилии, извечного оплота суровой простоты и неурбанизированности, где о катакомбной экономике знали разве что понаслышке, — был настоящим драматургом своего дела и до мельчайших тонкостей представлял, что и как должно происходить у него на сцене. Нью-Йоркский особняк графа зарывался в землю на несколько этажей. Крыло, отведенное для приемов, на один этаж выдавалось над поверхностью Манхэттена; казалось, исполинский город вознамерился очнуться от спячки — или, наоборот, еще толком не устроился в берлоге. Изначально, как выяснил Аристид, здание это было трамвайным депо — унылый краснокирпичный параллелепипед, возведенный в 1887 году, когда трамваи только появились, и на них возлагали немалые надежды. В асфальтовом полу все так же змеились рельсы и кабели, и налет ржавчины покрывал их совсем тоненький — за неполных два века сталь и проржаветь толком не успевает. В самом центре верхнего этажа стоял гигантский паровой подъемник с шахтой, затянутой проволокой; когда-то он опускал в подвальное помещение на ночной отстой целые трамвайные составы. В подвале (оказавшемся двухэтажным) обнаружился разветвленный лабиринт путей и рельсовых стрелок, сходившийся, в конечном итоге, к рельсам в полу платформы подъемника. Сказать, что Аристид был ошеломлен результатами своих раскопок, это ничего не сказать; но по назначению он применил их тут же.
Благодаря его гению, приемы у графини — по крайней мере, наиболее формальная фаза таковых — территориально сводились исключительно к наземному этажу; но Аристид пустил неспешно петлять по рельсовым путям сцепку из четырнадцати двухместных вагончиков: подбирать гостей, которым успели наскучить лишь питие да болтовня, и, погромыхивая на стыках, доставлять к платформе подъемника, опускавшейся — с оглушительным скрежетом и в облаках пара (графиня была без ума от подобного старого хлама) — в полуподвал, где, предположительно, должно было происходить нечто поинтересней.
Как истинный драматург, Аристид хорошо представлял также, на какую аудиторию рассчитывать: в том его работа и заключалась, чтобы происходящее на нижнем уровне действительно было интересней, чем наверху. A dramatis personae он знал как свои пять пальцев: о постоянных гостях графини ему было известно больше, чем им о себе самих, и не имей он привычки держать язык за зубами, последствия могли оказаться самыми ужасными. Тем не менее в своем деле Аристид был истинным художником; взяток не брал и плагиата себе не позволял (разве что автоцитату — другую, если случался творческий застой). И, наконец, как художник он превосходно знал свою патронессу: вплоть до того, что умел рассчитывать, сколько раутов должно пройти прежде, чем можно рискнуть повторить Эффект, Сцену или Ощущение.
Но что прикажешь делать с десятифутовым пресмыкающимся кенгуру?
Со своего наблюдательного поста в неприметной галерее за колоннадой надо входом Аристид рассматривал первых гостей — те миновали вестибюль и направлялись в коктейль-холл. Церемониал коктейль-парти являлся у Аристида одним из любимейших анахронизмов — и, судя по всему, в данном случае графиня даже не возражала против регулярного, из года в год, повторения. Никакой особой техники почти не требовалось, только совершенно безумные, едва ли не смертоносные смеси, плюс костюмы еще безумней — как на гостях, так и на обслуживающем персонале. Дух высокоштильной формальности, привнесенный костюмами, забавно оттенял всеобщее отпускание тормозов под воздействием алкоголя.
Пока что заявились только самые ранние пташки. Вон сенатор Шарон помовает кустистыми бровями, иронически косится на остальных и картинно отказывается от спиртного, в твердой уверенности, что добрый друг Аристид приготовил для нее этажом ниже пяток молодых людей атлетического сложения, ни одного из которых ей раньше видеть не доводилось. Вон тот юный господин — это принц Вильгельм Восточно-Оранский; единственный его недостаток — отсутствие пороков; впрочем, он не теряет надежды в какой-нибудь очередной визит отыскать себе порок по вкусу. С ним рядом — доктор медицины Сэмюел П.Локкоть, общительный, краснощекий и седовласый, первосвященник психонетологии, «новой науки об Ид», и самый, с точки зрения Аристида, симпатяга, поскольку проблем с доктором вообще никаких: все, что ему, в глубине души, нужно, это ущипнуть разок — другой какую-нибудь попочку поаппетитней.
Опасливо, бочком протиснулся слева на узкую галерею Фолкнер, главный дворецкий. Всем хозяйством обычно управлял именно он, причем как сущий восточный деспот, — но в присутствии Аристида переходил в подчиненное положение.
— Подавать эмбрионы в вине? — поинтересовался Фолкнер.
— Идиот вы, — отозвался Аристид, — болван и слепец. — В свое время Аристид начинал изучать английский по третьеразрядным кинофильмам, что до сих пор окрашивало его речь интонациями определенно странноватыми; он был в курсе, и нередко пускал эту странность в ход при общении с подчиненными — которые никак не могли взять в толк, когда он говорит нейтральным тоном, а когда не на шутку рассержен. — Идите вниз, Фолкнер. Я вас позову, когда… если понадобитесь.
Фолкнер едва заметно поклонился, и его как ветром сдуло. Негодуя — впрочем, не слишком сильно, — что его отвлекли, Аристид продолжил наблюдение за первоприбывшими.
Вдобавок к постоянным гостям не следовало, конечно, забывать и о самой графине — впрочем, с ней до сих пор особенных проблем не возникало. Золотисто блестел ее безупречный (пока) макияж; прическу искусник Стефано взбил прихотливыми волнами, и в ложбинках между гребней меланхолично вращались или мигали алмазными глазками мобили. Так, а вот поручители литианского чудища, доктор Микелис и доктор Мейд. С этими проблемы возникнуть могут; на какие такие особые вкусы следует ориентироваться, что бы эдакое организовать для высокоученых поручителей этажом ниже… толком Аристиду ничего выяснить не удалось, за исключением того, что они — главные гости вечера, ну конечно, после собственно невероятной твари. Тут-то и кроется возможность катастрофы, зарождалось и крепло у Аристида нехорошее предчувствие, поскольку невероятная тварь опаздывала уже на час с лишним, а графиня не преминула поставить в известность всех до единого приглашенных (и, конечно, Аристида), что зверюга — почетный гость; и добрая половина непременно обещавших присутствовать съезжались именно на зверюгу взглянуть.
В данный момент в зале оставались всего двое. Первый — ООН’овский чин в замысловатом головном уборе — вроде гоночного шлема, обильно оснащенного антеннами и прочими, совсем уж загадочными приспособлениями, включая пузырьковые очки — «консервы», стекла которых то и дело затуманивались, становясь миниатюрными стереоэкранами. Второй — доктор Мартин Агронски, по чьему поводу Аристид пребывал в полнейшем недоумении; тот казался ему крайне подозрителен — как и все, о чьих слабостях он не мог даже догадываться. Вечно недовольным выражением лица Агронски напоминал принца Восточно-Оранского — правда, был он гораздо старше и вряд ли явился сюда за тем же, что принц. Плюс ко всему, он имел некое отношение к почетному гостю, что дополнительно нервировало Аристида. И вроде бы доктор Агронски был знаком с доктором Микелисом, но по непонятной причине всячески того избегал; основное внимание он уделял стойке, где подавался самый крепкий из аристидовых пуншей, и почти не отвлекался — со мрачным усердием трезвенника, твердо вознамерившегося поправить самообладание, потравив робость. Может, женщина?..
Аристид повел пальцем. Пригибаясь за стойками, плотно увитыми чем-то цветущим, к нему натренированной трусцой устремился помощник — выждав секундную паузу, дабы звук его шагов был перекрыт грохотом вагонной сцепки на стыках рельсов, — и, когда завизжали тормозные колодки, подставил ухо едва ли не к самым губам Аристида.
— Проследите за ним, — недвижными губами произнес Аристид, едва заметным качком таза указывая, кого имеет в виду. — Через полчаса он напьется вдрызг. Уведите его, пока он в ходячем состоянии, только не очень далеко — графиня еще может за ним послать. Лучше всего пристройте в отходиловке — а то еще свалится, чего доброго, под стол.
Помощник кивнул и откатился, сгибаясь в три погибели. По крайней мере, обращался к нему Аристид на нейтральном, деловом английском — что уже хороший знак.
Аристид возобновил наблюдение за гостями; тех мало-помалу прибавлялось, но в первую очередь его интересовала реакция графини на отсутствие почетного гостя. Непосредственной опасности для Аристида еще не было, однако, судя по определенным признакам, буря надвигалась. Пока что, правда, адресовались намеки скорее поручителям чудища, доктору Микелису и доктору Мейд; высокоученые поручители явно пребывали в некотором замешательстве.
Доктор Микелис, как заведенный, вежливо повторял каждый раз одно и то же (по мере истощения терпения, учтивость его становилась все более и более вымученной):
— Мадам, я не знаю, когда он появится. Не знаю даже, где он теперь живет. Прийти он обещал. Ничего удивительного, что он опаздывает; думаю, в конце концов он появится.
Графиня отвернулась, гневно качнув бедрами. Так, Аристиду можно начинать бояться. С поручителями чудища графине при всем желании ничего не поделать — да и вообще те не в курсе местных хитросплетений. Благодаря удачному трюку наследственности, Люсьен Дюбуа, граф Овернский, прокурор Канарский, имел трезвость духа весьма мудро распорядиться своим состоянием: девяносто восемь процентов денег он отдавал жене, а с оставшимися двумя исчезал почти на весь год. Ходили даже слухи, что он занимается некими научными изысканиями — правда, все терялись в догадках, в какой именно области; уж, по крайней мере, не в психонетологии и не в уфонике, ибо эти научные дисциплины пользовались в данный момент немалой популярностью, и тогда уж графиня точно была бы в курсе. А графиня без графа — это ноль без палочки (если речь о положении в свете), пусть даже и состоятельный ноль. Если зверюга с Литии так и не появится, отыграться на его поручителях графиня бессильна; разве что не пригласит на следующий прием — так все равно ведь, наверно, не пригласила бы. С другой стороны, отыграться на Аристиде у нее возможностей хоть отбавляй. Уволить его она, конечно, не уволит — как раз на такой случай он давно завел обширнейшее досье; но вот создать всякие проблемы профессионального плана — сколько угодно.