К концу рассказа Сэмми запинался почти на каждом слове, слезы двумя ручьями текли по его щекам. Не выдержав, Фолкнер крепко прижал к себе парнишку, и стал слегка покачивать, стараясь успокоить.
И тогда Сэмми словно прорвало. Вцепившись в сюртук мужчины, он уткнулся лбом в его плечо и зарыдал в голос. Фолкнер гладил вздрагивающие плечи и вихрастую голову, и чувствовал комок в горле и жжение в груди. Боль этого хрупкого существа стала его болью, он готов был сделать всё, чтобы эти плечики больше не вздрагивали, чтобы слезы не текли из этих глаз цвета шоколада.
* Раньше у каждого купе было две двери — в общий коридор и прямо на перрон.
Часть вторая
Постепенно рыдания стихли, и какое-то время эти двое так и сидели, прижавшись друг к другу. Фолкнер продолжал машинально поглаживать темноволосую головку, пока его рука не замерла, сжав в горсти несколько прядей волос.
— Нет, это просто ужас какой-то! Знаешь, первое, что я сделаю, когда мы приедем — это отведу тебя к своему парикмахеру. Как может джентльмен иметь такую кошмарную причёску?
Он почувствовал, как плечи под его рукой снова вздрогнули, но на этот раз он был этому рад, потому что одновременно раздалось едва слышное хихиканье. Подняв лицо, Сэмми взглянул на него своими огромными, все ещё полными слез глазами и робко улыбнулся.
— Я могу надеть кепку, и ничего не будет видно. — Потом его лицо посерьёзнело. — Спасибо. Я даже не понимал, как мне это было нужно. Я ведь так и не оплакал их. Не мог. При этих — не мог. Словно что-то не позволяло. А с вами… Спасибо.
— Не за что. Если будет нужно — моё плечо к твоим услугам, — протягивая парнишке носовой платок, ответил Фолкнер. — Но это возвращает нас к твоим опекунам.
— Они появились во время чтения завещания. Дядя Маркус предъявил документы и объявил себя моим опекуном за неимением других родственников. Рассчитывал, наверное, что доберётся до дедушкиных денег. Просчитался. Дедушка действительно позаботился обо мне.
— И как именно?
— Ну, во-первых, я могу вступить в права наследства либо по достижению совершеннолетия, либо раньше, вступив в брак. Второе — до этого времени всем управляет специально подобранная команда адвокатов, а на моё содержание ежемесячно выделяется некая сумма. То есть, добраться до дедушкиных денег мои опекуны не могли. И самое главное — по этому же завещанию, моими наследниками могут быть только мои дети. Не любые объявившиеся из ниоткуда родственники, даже не… мм… жена. Только дети. И если я умираю бездетным — всё уходит на благотворительность.
— А это значит — ни у кого не возникнет искушение убить тебя ради твоих денег, — понимающе кивнул Фолкнер. — Твой дедушка был очень мудрым человеком.
— Да. Но не ясновидящим. Он не мог предположить, что оба назначенных им опекуна погибнут одновременно с ним. Его завещание защитило меня, но лишь на время.
— То есть, это твои опекуны планируют твою смерть? — уточнил Фолкнер и, дождавшись кивка Сэмми, недоуменно нахмурился. — Но если они не могут унаследовать твои деньги, то зачем им это? Пользовались бы твоим содержанием, пока есть возможность. Они ведь именно это и делали, верно?
— Да. Но этого им показалось мало. И они нашли-таки лазейку. Сначала они вселились в наш дом и заперли меня в моей комнате, чтобы исключить любую возможность того, что я всё же найду кого-то, вступлю в брак… ну и так далее. Кстати, вступив в брак, я освобождаюсь из-под их опеки, это тоже указано в дедушкином завещании, как и моё право… мм… жениться без согласия опекунов. Это было бы для меня выходом, но я был в тюрьме.
— Тебе в любом случае слишком рано жениться, — покачал головой Фолкнер.
— Я старше, чем выгляжу, — искоса глядя на мужчину, возразил Сэмми. — В общем, я решил просто переждать. После моего совершеннолетия эта семейка в любом случае убралась бы из моего дома. Я так думал. Но у них оказались другие планы. Они решили женить меня на своей дочери Деметре.
— Но как это возможно, если ты не согласен?
— Сэр, в каком мире вы живете? Здесь деньги решают всё. Пачка купюр священнику, ещё немного — свидетелям, пара капель опиума в моем чае, чтобы особо не рыпался — и готово. А после рождения ребёнка я уже не нужен. И, как вы понимаете, мне даже не обязательно быть его отцом.
— И как же ты об этом узнал?
— Слуги. У них ведь есть глаза и уши, хотя дядя Маркус и тетя Хайди, похоже, считают их частью мебели. И они даже не подумали, что многие из слуг работали в нашем доме ещё до моего рождения, что я вырос у них на глазах. Поэтому, когда горничная подслушала планы моих опекунов, она рассказала кухарке, а та — мне, я ведь только с ней и общался, она приносила мне еду. И тогда я решил бежать. У меня было немного денег в копилке, на дорогу должно было хватить.
— И куда же ты собрался, если не секрет? Ах, да, в Сиэтл. И что бы ты там делал?
— Не совсем в Сиэтл, рядом. Понимаете, у дяди Билли есть племянник, Джейсон. Он — траппер. Ну, это такой охотник, который живёт в лесу и ставит ловушки на пушного зверя.
— Сэмми, я знаю, кто такой траппер, — улыбнулся Фолкнер.
— Ой, я подумал… Неважно! В общем, Джейсон пару раз приезжал с дядей Билли, так что мы с ним знакомы. Но я не думаю, что дядя Маркус о нём знает. И если бы мне удалось найти Джейсона, он бы так меня спрятал, что никто бы не нашёл. Он бы мне помог, я уверен!
— Думаю, да, в лесу бы тебя твои опекуны точно не нашли бы. Но, знаешь, ты мог бы остаться у меня. Я бы смог защитить тебя, у меня большие возможности, поверь.
— Не сомневаюсь, — едва слышно прошептал Сэмми. — Можно, я подумаю, сэр.
— Можно, — кивнул Фолкнер. — Нам ещё долго ехать. Итак, ты решил бежать. И как тебе это удалось?
— У кухарки, миссис Коупленд, есть сын по имени Патрик. Он частенько помогает ей на кухне, принеси-подай. И иногда вместе с ней приносит мне еду, или воду для ванны. В общем, примелькался, Ридли и Феликс на него внимания не обращают.
— Ридли, Ридли… Ты говорил, что он тебя увидел…
— Ну, да. Это они за мной гнались. Их нанял дядя Маркус, меня охранять. В общем, миссис Коупленд принесла мне одежду Патрика — мы с ним примерно одного роста, — и когда они сегодня принесли мне обед, то мы с ним поменялись местами, я вышел, а он остался в моей комнате.
— И именно тогда она тебя остригла? Кстати, зачем?
— Так я же говорю — меня год из комнаты не выпускали. В том числе и в парикмахерскую. Волосы до плеч отросли, а у Патрика волосы короткие. Хорошо хоть, что тоже тёмные, издалека и со спины — сошло. Охранники же не под самой моей дверью сидят, а в конце коридора. А кепку он в доме не носит. В общем, какое-то время никто не должен был догадаться, что меня нет в комнате, Патрик согласился сидеть там вместо меня какое-то время — свет включать-выключать, обеды съедать, в окне мелькать, топать. Ему это даже в радость — никакой работы, только отдых и вкусная еда. А потом миссис Коупленд его бы вывела, улучив момент. У меня была бы фора в несколько дней. Я не знаю, что пошло не так, но когда я собрался купить билет — то меня обнаружили. И я побежал, думая, что это — нужный мне поезд. А дальше вы знаете…
Какое-то время Фолкнер молчал, о чём-то задумавшись. Потом притянул Сэмми к своему боку, обняв за плечи.
— Вот что, парень. Ты говорил, что я тебе не поверю. Так вот — я верю тебе, каждому твоему слову. И официально заявляю — я этих негодяев и близко к тебе не подпущу. Как только доберёмся до Чикаго, сразу же едем к моему адвокату. Он ушлый законник и найдёт управу на твоих опекунов.
— Но как?
— Да хотя бы можно придраться к тому, как они тратили твоё содержание. Оно ведь именно на тебя выделялось, а не на них. Вот и пусть дают отчёт. По меньшей мере, тебе должны были в течение года шить новую одежду. Это было?
— Нет. Они только себе шили, я видел в окно, какие они расфуфыренные выходили из дома.
— Во-от! И в школу ты не ходил. И преподаватели к тебе — тоже. Знаешь, Гаррет ещё и не такое раскопает. Мы их, самое меньшее, опекунства лишим, ну а там, кто знает… Не будем загадывать. Но к ним ты больше не вернёшься. И, кстати, это, случайно, не у тебя в животе бурчит?
— Ой! Простите, сэр.
— Не извиняйся. Я так понимаю — пообедать ты не успел?
— Нет. Я же должен был успеть переодеться, и миссис Коупленд постригла меня. Мой обед достался Патрику.
— Ладно, это поправимо. Здесь есть неплохой вагон-ресторан…
— Я не могу туда пойти, сэр! — мальчик махнул рукой, показывая на свою одежду. — Меня туда и не пустят даже!
— Хммм… Пожалуй, ты прав. Конечно, со мной бы тебя пустили бы в любом случае, но это привлечёт к себе лишнее внимание, а нам оно сейчас ни к чему. Ладно, подожди здесь, у них должно быть что-то на вынос. Какие ты любишь сэндвичи.
— Любые! Я съем любые, сэр.
— Ой, ну что ты заладил: «сэр, сэр»! Меня Калебом зовут.
И, сказав это, Фолкнер вышел из купе и направился в сторону вагона-ресторана, лишь спустя какое-то время осознав, что насвистывает какой-то весёлый мотивчик. А ведь в последний раз он чувствовал себя так легко и беззаботно… когда? Он действительно не помнил. Долгие годы он был холоден, бесстрастен, порой даже угрюм. Но никогда не ощущал ничего даже близко похожего на своё теперешнее состояние.
Пожав плечами, не желая анализировать произошедшее, Фолкнер пошёл дальше, не переставая насвистывать.
Оказалось, что в вагоне-ресторане «на вынос» есть не только сэндвичи, были бы деньги. Вскоре, в сопровождении троих официантов, один из которых нёс специальный раскладной столик, Фолкнер вернулся в своё купе, где был тут же накрыт ужин на двоих из четырёх блюд. Глядя, с каким аппетитом Сэмми поглощает предложенные блюда, Фолкнер и сам с удовольствием поел. Ну, надо же, еда вдруг обрела вкус, перестав быть просто топливом для поддержания работы организма! Сегодня просто удивительный день.
После ужина разговор потёк сам собой, перескакивая с одной темы на другую. Они говорили о рыбалке, которой Фолкнер тоже увлекался в юности, и о его работе, о пристрастиях в еде и книгах, о скачках и о музыке. Сэмми оказался прекрасным собеседником. Он задавал очень вдумчивые вопросы о предприятиях Фолкнера и даже сделал пару умных замечаний по теме, которые его собеседник принял к сведению. Оказалось, что они любят одинаковую музыку и даже оба играют на фортепиано, а вот в литературе их вкусы разошлись, и они долго спорили, отстаивая каждый свою точку зрения.
Порой Фолкнер с удивлением осознавал, что забывает о том, что его собеседник — всего лишь ребёнок. Либо тот действительно был старше, чем выглядел, либо был развит не по годам. Скорее всего — второе, ведь, по словам Сэмми, они с дедом были неразлучны, а постоянное общение исключительно со взрослыми накладывает на ребёнка определённый отпечаток. Но, как бы то ни было, Фолкнер прекрасно провёл время, более приятного и интересного собеседника ему и вспомнить было трудно.
Сэмми, как оказалось, неплохо играл в покер, и, после пары часов захватывающего сражения, встал из-за импровизированного стола, которым служил чемодан Фолкнера, положенный на диван между игроками, став богаче на четырнадцать зубочисток.
Вечер прошёл незаметно — за разговорами и игрой, и когда за окном совсем стемнело, а мальчик стал зевать все чаще, Фолкнер позвал проводника, который разложил диваны, принёс постели, приготовил два спальных места и удалился, пожелав пассажирам спокойной ночи.
Прикинув, что у Сэмми с собой из имущества только выигранные зубочистки, Фолкнер вытащил из своего саквояжа чистую рубашку и кальсоны и протянул ему.
— Держи, парень, спать в этом тебе будет удобнее, чем в костюме Патрика. Великовато, конечно, но тебе же не на бал идти.
Сэмми, который, притихнув, пристально смотрел на приготовленную кровать, вскинул на него растерянные и вроде как даже испуганные глаза.
— Сэр, — Фолкнер недовольно нахмурился: пару часов назад они перешли на «ты», и вот опять! — То есть, Калеб. Т-ты не мог бы выйти? Пожалуйста.
— Господи, парень, к чему все эти скромности? Что между нами, мужчинами, значит немного голой задницы?
У Сэмми запылали не только щеки, но и уши.
— Пожалуйста!
— Ладно-ладно, я выйду, успокойся. У тебя десять минут.
Посетив ватерклозет в конце вагона и немного постояв в коридоре, глядя на своё отражение в тёмном окне, Фолкнер вернулся в купе. Сэмми уже лежал в постели, отвернувшись к стене и укутавшись с головой одеялом, из-под которого торчал лишь хохолок темных кудрявых волос.
«Обязательно свожу его к своему парикмахеру. И к портному тоже», — подумал мужчина, раздеваясь и укладываясь на своё ложе, оказавшееся на удивление удобным. Или просто сказывалась усталость — его поезд прибыл в Миннеаполис в пятом часу утра.
Какое-то время он лежал, анализируя прошедший день. Начавшийся так неудачно, закончился он просто великолепно. Непонятно, как этому худенькому парнишке это удалось, но, благодаря его присутствию, жизнь снова заиграла для Фолкнер яркими красками.
За сегодняшний вечер он смеялся больше, чем за несколько последних лет. Биржевые сводки, которые он обычно читал и анализировал во время поездок, так и остались лежать в саквояже. Желание напиться тоже так и осталось нереализованным, хотя в вагоне-ресторане можно было раздобыть вполне приличный скотч. Но Фолкнеру этого просто не хотелось. Не нужно было заполнять пустоту в душе работой или выпивкой — мальчик с огромными глазами цвета шоколада, так неожиданно ворвавшийся в купе и жизнь Фолкнера, как-то незаметно, одним своим присутствием, заполнил эту непреходящую пустоту.
Ещё какое-то время поразмышляв, Фолкнер, незаметно для себя, провалился в сон, убаюканный равномерным стуком колёс.
Сначала его сон был мирным и спокойным, без сновидений, но потом, впервые за довольно долгий промежуток времени, кошмары вернулись.
Калеб видит Пруденс, которая, смеясь, убегает от него по зелёному лугу с яркими цветами. Он старается догнать её, но с каждым его шагом она оказывалась всё дальше. И он бегает, сначала по улицам, потом по каким-то коридорам, отрывая бесчисленные двери, ища и зовя жену. Пока вдруг не оказывается в большой комнате, середина которой освещена свечами, а стены тонут во мраке. А в центре, на украшенном цветами постаменте, стоят два гроба, большой и совсем крошечный. Калебу хочется уйти, он не хочет видеть тех, кто находится в гробах, но неведомая сила притягивает его к ним. Не сделав ни единого движения, он уже стоит, глядя на два бледных, восковых лица, утопающих в цветах — своей жены и своего сына. И вдруг Пруденс открывает свои прекрасные глаза и с удивлением смотрит на него.
— Калеб, что ты тут делаешь? — слышит он её чудесный, слегка сонный голос.
Облегчение накатывает волной слабости, заставляющей упасть на колени, потому что ноги больше не держат. Она спала, она всего лишь спала! Рядом раздаётся гуканье — переведя взгляд, Калеб видит, как его сын радостно улыбается ему своим беззубым ротиком, дрыгает ручками и ножками, разбрасывая укрывающие его цветы. Но глаза сына, цвета шоколада, большие и странно знакомые, слишком взрослые для такого крохи, удивительно серьёзно смотрят на него с улыбающегося личика.
Калеб протягивает руки, чтобы прикоснуться к сыну, но вдруг понимает, что склоняется над глубокой могилой, на дне которой стоят два открытых гроба, на которые начинает сыпаться земля. Словно не замечая этого, Пруденс и сын продолжают улыбаться Калебу, глядя при этом на него с удивительной серьёзностью.
— Нет! — кричит Калеб, кидаясь в могилу, чтобы спасти, вытащить дорогих ему людей, которых пытаются схоронить заживо. Но на пути у него встаёт толстое стекло, отгораживающее его от того, что происходит там, внизу. И Калеб бьётся о стекло, кидается на него всем телом, но не в состоянии пробить его, и может лишь бессильно наблюдать, как комья земли падают и падают в могилу, погребая под собой два гроба.
— Нет, — уже не кричит, а в отчаянии стонет Калеб. — Не надо! Не покидайте меня! Пожалуйста-пожалуйста-пожалуйста!
— Тшш… Тише, тише, я здесь, с тобой, — слышит он тихий голос. Тёплые ладошки гладят его лицо, стирая текущие по щекам слёзы, мягкие губы нежно целуют лоб и веки. — Всё хорошо. Я здесь. Я тебя не брошу.