У нее был потом еще один муж, очень богатый человек, попросивший ее бросить работу. Она бросила — сперва работу, а потом и этого мужа, потому что на нее напала страшная тоска по родине, по городу Энгельсу. И она вернулась в Энгельс, купила квартиру, в которой просто жила себе, ничего не делая, время от времени выезжая за границу развеяться. Вышла на год или полтора еще раз замуж — за местного забулдыгу-газетчика, ужаснувшись его неухоженности и привычке повязывать широкий старомодный белый галстук в винных пятнах на цветные рубашки, под темно-красный мятый пиджак. Она привела его в полный порядок, откормила, одела, вылечила, он стал куда как приличен и быстро продвинулся по служебной лестнице, встретив на этой лестнице голенастую какую-то девчонку-внештатницу — и ушел к этой девчонке, и через полгода ходил опять в белом своем галстуке и темно-красном пиджаке, вечерами они с девчонкой пили вино и пели песни под гитару из толстого песенника «Русский городской романс». Анастасия отнеслась к уходу мужа спокойно — и больше уж замуж не выходила. Она теперь говорит о себе без тоски и печали, с усмешкой даже: «Содержание моей жизни есть бессодержательность. Ну, как у природы. Я как природа, понимаете?»
И много находилось мужчин, понимающих ее, но никто не удерживался у нее долго.
Регулярно она навещает Алексину, приезжая на своем сером изящных форм «Ауди». Посидят, побеседуют о чем-нибудь или даже просто помолчат — и чувствуют, как говорят обе, энергетическую подпитку.
Помню, она приехала в субботу, я был у Алексины — и был счастлив.
Это счастье выпадает мне раз в два-три месяца. Понимаю, что оно в некотором роде унизительно, но ничего не могу с собой поделать. Алексина однажды читала какую-то книгу и вдруг подняла на меня задумчивые глаза (я сидел рядом и молча смотрел на нее) и сказала:
— И чего я тебя мучаю? С одной стороны, у меня принцип — ничего против души. Но ты ведь мне не настолько уж неприятен как мужчина. Почему не осчастливить человека, если это не составляет труда?
— Ты меня спрашиваешь?
— В душ и в постель, — сказала Алексина.
— Ты шутишь?
— Нет.
Я недоумевал. Я растерялся. Я машинально исполнил ее приказание.
Ах, что говорить! В тот вечер — и в ту ночь! — мне даже казалось, что она меня любит.
Но я, конечно, ошибался.
Тем не менее, с тех пор иногда она спрашивала:
— Пожалеть тебя сегодня?
Я, краснея от стыда, от унижения, кивал головой…
Но иногда она говорит со мной. Хотя считает, что ум мой слишком ординарен, непатологичен. Иногда позволяет и мне поговорить о чем-то, что кажется важно и интересно для меня. Но вид у нее при этом такой, будто она заранее знает все, что я скажу — и это ей заранее неинтересно.
Так вот, однажды мы — я и Анастасия — оказались у Алексины вместе.
Это не в первый раз случилось, но вдруг Анастасия споткнулась об меня взглядом и умом и спросила Алексину:
— Слушай, а зачем тебе этот придурок?
— Ну, во-первых, одноклассник. Во-вторых, единственный, кто не желает показать, какой он зверский самец, являясь при этом, между прочим, весьма неплохим мужчиной. (Я обомлел!). В-третьих, всегда нужен друг, готовый за тебя в огонь и в воду. Всякое может случиться. Остальные предадут, а он нет. Ни за что. Он меня любит.
— Занятно, — сказала Анастасия. — Что ли, попробовать его?
— Валяй, — сказала Алексина, кивая на другую комнату.
— Пошли, — сказала мне Анастасия с неприличными глазами.
— Я не могу, — сказал я.
— А если я прикажу? Под страхом отлучения навсегда от постели своей и от дома вообще? — спросила Алексина.
Я подумал. Ответ дался мне нелегко, но он был однозначен и тверд:
— Для меня это будет страшно. Но все равно — нет. Не могу.
— Не будем мучить человека, — вступилась за меня сама Анастасия. — Поразимся его стойкости и геройству, хоть и зададим мысленно себе вопрос — зачем оно?
И они надолго равнодушно замолчали — возможно, лениво обдумывая этот самый вопрос, а я был весь в холодном поту — и это был единственный раз, когда мне хотелось как можно скорее уйти из дома Алексины…
Но — это дела прошлые.
А в эту субботу я торопился рассказать ей об анкете, о приключении с вором и попадании в милицию, в общем, о том, что даже и ей не может не показаться оригинальным и интересным.
Но дверь оказалась заперта. Алексина не подошла, не ответила. Ее просто не было.
И я вдруг впервые в жизни обиделся на нее. Я обиделся на нее — и странным образом энергия обиды перешла в другую энергию. Я решил, что именно сегодня готов совершить воровство — не ради воровства, а ради психологического эксперимента, о цели которого я уже рассказал.
Я зашел домой, взял небольшой чемоданчик и отправился на вокзал.
Но откуда у меня, человека, никуда не ездившего, чемоданчик?
Это очень просто. Однажды, лет десять назад, я зашел в привокзальный магазин «Звездочка», он же — «Детский мир» (теперь это теле-радио-шоп с дорогой техникой и непонятным названием «Микродин»). Это был большой магазин и кроме детских вещей, на которых он специализировался, оставалось место и для взрослых товаров. Вот я и увидел партию небольших аккуратных чемоданчиков из искусственной кожи. Удобная вещь в дорогу — и недорого, подумал я. Взял, да и купил чемоданчик. И, хотя уже тогда смутно подозревал, что мне не придется никуда ездить, но логика элементарного человеческого абсурда противоречила: а вдруг все-таки придется? — а чемоданчик уже есть!
И — пригодился. Но не для поездки, а для целей воровского камуфляжа.
Велики превратности судьбы и предметов! Я ходил со своим чемоданчиком по вокзалу — и мне казалось, что и милиционер наблюдает за мной, и пассажиры посматривают подозрительно, а каждая вещь крепко лепится к своему хозяину — и украсть что-либо невозможно. Тут же закричат, налетят, схватят, поведут, будут в ребра кулаками тыкать и в лицо плевать. Мне стало нехорошо, просто физически нехорошо: подташнивало, слегка кружилась голова, ноги почему-то ослабели и подрагивали, словно я пробежал длинную дистанцию — как это в школе бывало (в школе я был любитель длинных дистанций, не обладая большой скоростью, но имея выносливость).
Вяло слонялся я по вокзалу, понимая, что трачу зря время, сегодня я ни на что не способен.
Но пока слонялся — успокоился. И даже что-то вроде гордости взыграло: неужели я настолько слаб, неужели настолько робок?
И неправда это, что украсть ничего нельзя. Наоборот, очень даже можно — и легко, стоит только приглядеться, стоит только обнаглеть душой и поверить в удачу. Вон тетка, поставив сумки на пол, спорит о чем-то с продавщицей торгового ларька, пересчитывает деньги и что-то доказывает. Она уж минут пять этим занята, за эти пять минут ее сумки бог весть куда унести можно. Или вон парнище в яркой футболке и в шортах, пестрых, как сны шизофреника, взгромоздился в будку телефона автомата и орет, перекрывая вокзальный гомон:
— Нина! Я тебя не слышу! Говори громче! Ага! Ага! Опять не слышно! Говори громче! Ага! Ага!
А сумка его, большая и такая же пестрая, как он сам, сиротливо стоит у будки. Сделай только два шага — к ней и в сторону, за ограждение игральных автоматов — и ты скрылся из поля зрения владельца. Или еще лучше — пихни ее ногой сильно под лестницу и встань спокойно, будто ни при чем. Увидит — изобрази пьяного. Ну, даст по шее… Главное, время идет, кто знает, сколько он торчит в этой будке, оря в трубку, углупившись целиком в это занятие. (Ибо излишняя энергия при пустячных делах сильно оглупляет человека).
Ну!
Я сделал этот шаг. И будто сил прибавилось: одним толчком я отправил сумку под лестницу, где она начиналась, где было темно (в этом закутке вообще было темновато), — и принял вид человека, скромно ожидающего очереди поговорить по телефону. Парнище наконец наорался, вышел, распаренный. Со странным удовлетворением увидел я, что перекормленное лицо его не преисполнено интеллекта. И оно лишилось его вовсе, когда он упялился на то место, где была его вещь.
— Мужик! — сказал он мне. — Ты не видел тут?
Я хотел было напомнить ему, что к посторонним людям и, тем более, старшим по возрасту, обращаются на вы, но счел это неуместным.
— Что именно? — спросил я.
— Да сумка тут стояла. Большая такая, — озирался парень. Место, где была его сумка, я заслонял своим телом.
— Сумка? Человек какой-то взял. Я думал — его сумка. Спокойно взял и пошел.
— Человек?! — взревел парнище. — Какой человек? Куца пошел? Давно?
— Да только что, туда вон, — я показал вверх по лестнице, по направлению к выходу из вокзала на перрон. — Высокий такой, худой такой…
— Стой тут! Поймаю — свидетелем будешь! — закричал парнище — и аршинными прыжками запрыгал по лестнице. Никто этой сцены в толчее и шуме не заметил. Я выждал несколько секунд, вытащил сумку из-под лестницы — и направился в подземный переход.
Через минуту я вышел у автовокзала.
Скрываемый его зданием от обзора со стороны железнодорожного вокзала, пошел к девятиэтажным домам. Прошел их (не бежал, нет!), потом прошел дома частные, стоящие вдоль путей, потом пересек рельсы возле автомобильного моста — и поднялся на мост, затем вдоль ограды завода, затем окольными улицами…
Через двадцать минут я был дома.
Закрылся в своей комнате, хотя Насти не было, где-то гуляла, а Надежда придет только к ночи, такая у нее сегодня смена.
Я разделся, потому что весь взмок, вечер был очень душный, поставил сумку на пол, сел на диван и стал подводить итоги.
1. Была несомненная робость и трусость вначале.
2. Я сумел преодолеть это.
3. Я украл не просто легкомысленно оставленную без присмотра вещь, нет, я украл вещь, можно сказать, из-под носа владельца.
4. Я проявил при этом недюжинную смекалку, как при похищении, так и при разговоре с парнем.
5. При этом именно с момента совершившегося похищения я стал спокоен вообще феноменально, то есть почти абсолютно — и с парнем говорил даже с каким-то внутренним юмором, с иронией — так опытнейший ворюга посмеивается над облапошенным лохом.
6. Уходя от возможного преследования, я уже совсем не чувствовал страха, я чувствовал азарт, я действовал четко и холодно.
7. Мне понравилось все это.
8. Может быть, сыграла роль и антипатия, вдруг возникшая по отношению к парню. Надо полагать — отвлечемся в теорию — что воры вообще мизантропы от природы — или воспитывают и культивируют в себе это качество. Им необходимо думать о людях плохо, чтобы не жалеть их, мизантропия есть профессиональная необходимость их душевного склада.
Любопытно теперь, каково будет мое отношение к вещам.
Не без некоторого странного трепета, сходного, может быть, с трепетом человека, нашедшего клад, но еще не знающего содержимого клада, я расстегнул молнию сумки.
Один за другим я вынимал полиэтиленовые пакеты, в которых были одинаковые, различающиеся только цветом, спортивные костюмы.
Все ясно. Парень — из так называемых челночников, разнюхивающих, где что дешевле, а где это же самое дороже и на своем горбу перевозящих различные товары, чтобы получить прибыль за счет разницы. Мелкий и тупой бизнес, я никогда не уважал его. Я все вытаскивал костюмы — и никакой приобретательской радости не ощутил. Для меня это было ненужное тряпье. Не продавать же это, в самом деле! Что ж, воровство получилось неудачным? Ведь удачно лишь то хищение, которое обогащает похитителя. Я ж украл, можно сказать, ничто, пустоту, воздух.
Последний сверток был тоже с костюмом, но показался мне намного тяжелее остальных. Я вытащил костюм, развернул — и с увесистым стуком на пол посыпались пачки денег.
Их было восемнадцать, по сто десятитысячных купюр в каждой.
Восемнадцать миллионов рублей денег, вот сколько это было.
Следовательно, я теперь вор настоящий — и вор в особо крупных размерах, как выражаются юристы.
Почему же ты, подумал я о парне, почему же ты, увалень такой, не втиснул сумку с собой в будку, не поставил ее между ног? Или не влезла? Или ты думал, что только на секундочку звякнешь своей Нине — да заговорился? А Нина, быть может, — жена. У нее, быть может, маленький грудной ребенок, и вот она сидит дома, а муж, не найдя работы по специальности (не редкость в наше время), занялся отхожим промыслом. Повез товар, допустим, в другой город, а деньги — на приобретение товара обратного — и деньги-то, возможно, заемные, не свои, взятые под проценты, под расписку, под честное слово… И хорошо, если у друзей — а ну как у серьезных деловых людей? Напрасно парень будет объяснять им, что ни в чем не виноват, что его обокрали. Они брезгливо скажут, что это его личные проблемы — и поставят его, как я в газетах об этом читал, «на счетчик», то есть долг его каждый день будет увеличиваться на определенную сумму, пока он не выплатит его. А где взять? Продавать мебель и всяческую бытовую технику? Остаться ни с чем и начинать с нуля? А вечерами уныло утешать, обняв за плечи, осунувшуюся худенькую жену. Он сам, кстати, может, вовсе не раскормлен, а полноват от природы, он бы и рад похудеть, да не получается, друзьям отвечает на их шуточки: от голода пухну! — и удивляется: ведь не жру ничего, кусками в дороге питаюсь — а все разносит и разносит! Ему бы на стадион, на Волгу бы ему, поплавать, в волейбол поиграть, но некогда — семью кормить надо!
Я засунул все обратно.
Теперь надо обдумать, как вернуть сумку.
Подбросить на прежнее место? — но ее тут же кто-нибудь уведет, увидев, что она стоит долгое время беспризорно.
Найти парня? — ведь в таких случаях долго бродят на месте пропажи, на что-то надеясь, — но не потащит ли он меня в милицию? Морду набьет — это ладно…
Отнести непосредственно в милицию? — но не вспомнят ли меня там? А если и не вспомнят, все равно подозрительно: невесть откуда притащил гражданин сумку. Говорит, под лестницей стояла. Охотно верим, конечно…
Я придумал.
Я достал из кладовки мешок, в котором Надежда заботливо хранила старую обувь. Впихнув сумку в мешок, я отправился к вокзалу. Надел при этом темные очки и резиновые сапоги, вид у меня стал то ли люмпен-крестьянский, то ли дачный.
К вокзалу я подошел, обогнув площадь, поднялся на второй этаж по внешней лестнице, вошел в зал ожидания. Встал с мешком у перил, в углу, у мусорной урны, отсюда был виден нижний этаж.
Стал ждать и молиться, чтобы парень не отчаялся, чтобы был тут.
И через полчаса увидел его. Весь поникший, с опущенными плечами, он брел рядом с милиционером. Физиономия милиционера была раздраженной и он, наверное, говорил парню, что искать тут некого, вор давным-давно очень далеко отсюда, парень же канючил, что надо найти того мужика, который видел вора. Пусть опишет. Фоторобот составите. Даром, что ль, я о ваших подвигах по розыску преступников читал? Поменьше читай — умней будешь, традиционно отвечает милиционер.
Я, оглядевшись, подманил к себе пацана лет двенадцати, который сидел один на лавке, болтая ногами. Тот с неохотой подошел.
— Вот что, юноша, — сказал я ответственным голосом. — Важное дело хочешь сделать? — и показал ему пятитысячную бумажку.
— Ну, допустим, — сказал он, глядя на бумажку довольно равнодушно.
— Вон, видишь — милиционер, а с ним парень в трусах?
Мальчишка усмехнулся, оценив мой юмор.
— Подойди, пожалуйста, к ним и скажи, что вот здесь стоит какой-то подозрительный мешок. А про меня не говори, ладно?
— Ладно, — пожал плечами понятливый мальчик, взял мою денежку и не спеша, во что-то уже на ходу играя, вразвалочку, шпионски посматривая по сторонам, пошел в нижний зал.
А я спустился на площадь и оттуда, из густых потоков, проходящих к вокзалу и поездам мимо коммерческих ларьков, стал наблюдать, поскольку стена, к которой я прислонил мешок, была стеклянной.
Я увидел подбежавшего парня, он тут же вытряхнул из мешка сумку, а из сумки барахло, а из барахла пакет с деньгами, а из пакета, не чуя ничего окружающего, — деньги, стал считать пачки, что-то говорить, хохотать, суетиться. Милиционер стоял над ним скучно и кособоко, мальчишки — жаль — я не видел.