Лихачев мужественно выдержал этот удар и снова бросился в бой, защищая теперь уже не только свои страдающие уши и истерзанную душу, но и попранные честь и достоинство разума.
- Хочешь, я тебе кирку принесу, - предложил он. - У нее один конец обломан. Вполне можно заточить.
Афонин это заманчивое предложение пропустил мимо ушей.
- А еще лучше - лом! - решил Лихачев. - Опарин им какую-то гранитную скалу долбил и затупил. Теперь не поймешь, где у лома острый конец, а где тупой. Может, заточишь?
Опарин хотел вмешаться и сказать, что Лихачев, как всегда, треплется. Но удержался, не стал мешать.
Афонин по-прежнему скрипел напильником, как будто не стоял у него над душой изощряющийся в ехидстве Лихачев.
- Ну его к черту, этот лом! - передумал Лихачев. - Давай бронебойные снаряды заточим! Я помогу. Если они острыми станут, будут броню насквозь прошибать. Их много, пятьдесят пять ящиков. Нам вдвоем на неделю хватит.
Афонин молчал. Делом был занят человек. Он отложил напильник, взял оселок и стал обхаживать режущую кромку. Теперь вместо скрипучего и надоевшего "Т-р-р, х-р-р... Т-р-р, х-р-р..." звучало легкое, как полет, как пение птицы "Вжжик - вжжик... Вжжик-вжжик..."
Лихачев тоже замолчал. Он почувствовал, как ничтожны его возможности, как смехотворны его попытки остановить Афонина. Ему не верилось, что Афонин прекратит точить лопату. Ему не верилось, что Афонин вообще когда-то кончит точить лопату.
А Афонин кончил. Совершенно неожиданно. И стало тихо, совершенно тихо... О такой благодатной тишине Лихачев даже не мечтал. Не имел представления, что такое может быть...
Афонин отложил оселок в сторону и впервые за все это время посмотрел на шофера.
- Ты чего замолчал? - спросил он.
- Иссяк, - признался Лихачев.
- Жалко. С разговорами веселее работается.
- Какой же это разговор? Ты же молчал все время.
- Я слушал. Шутки у тебя веселые. Чего мешать.
- Да, шучу вот все... - машинально подтвердил Лихачев.
- И где ты такому научился? У художников, наверно? - допытывался Афонин.
- У них у самых, - согласился Лихачев. - Они меня учили. Каждый день. Кроме выходных.
- Умные мужики, - оценил Афонин учителей Лихачева. - Я ни одного художника до сих пор не встречал, - добавил он с сожалением.
- Как-нибудь познакомлю, - пообещал Лихачев. - Кончится война - заходи, познакомлю.
- Зайду, - согласился Афонин.
- Ты лопату уже наточил? - осторожно поинтересовался Лихачев, и надеясь, и не надеясь, что Афонин закончил свою работу.
- Кончил. Теперь все в порядке.
Лихачев почувствовал облегчение. Как если бы зуб у него болел и вдруг перестал. Осталось только любопытство. Не мог он представить, что можно точить лопату добрых полчаса, и не мог понять, зачем это нужно. Может у Афонина лопата какая-то особенная? Так нет, самая обычная, армейская.
- Отчего ты такой влюбленный в эту лопату? - спросил Лихачев.
Афонин повел ногтем большого пальца по остро отточенному лезвию, полюбовался ровной белой полоской, появившейся на ногте и остался доволен.
- Посмотри на нее, - подал он лопату Лихачеву. Подал аккуратно и бережно. Лихачев послушно взял. Погладил отполированный черенок, постучал костяшками пальцев по глухо зазвеневшему металлу. Ничего особенного усмотреть не мог, но, уважил хозяина, вернул ее так же бережно и аккуратно.
- По-моему, ничего особенного, - Лихачев решил быть откровенным. - Ты не обижайся, но мне и до этого приходилось несколько раз видеть лопаты.
- Инструмент? - не обращая внимания на легкое ехидство, звучавшее в голосе Лихачева, спросил Афонин.
- Инструмент, - согласился тот. Против этого, при всем желании, он не смог бы возразить.
- Теперь понял?
- Ничего не понял, - искренне признался Лихачев.
- Все шутишь? - не поверил Афонин.
- Честное слово, не шучу. А что тут надо понимать?
- Ты же сам сказал - инструмент!
- Сказал. Ну и что? - Лихачев почувствовал, что от этого разговора он постепенно обалдевает.
- То, что инструмент должен быть красивым.
- Как лопата может быть красивой? - удивился Лихачев такому неправдоподобному афонинскому утверждению.
- Если ее содержать как следует, она красивая, - объяснил Афонин. - Чего тут непонятного.
- Но лопата не относится к произведениям искусства. Лопатой копают! Не может она быть красивой! И точить ее без толку. Через полчаса она опять тупой станет.
- Ты ее через полчаса опять наточи.
- Зачем? Зачем ее все время точить, она и так землю режет.
- Так, да не так. Когда ее содержишь, она острая и красивая. С такой лопатой работать приятней. Как можно не хотеть?!
- М-да, интересное кино получается, как говорит Опарин. Это значит, я должен все время хотеть ее содержать. Так, что ли?
Точно, - Афонин, кажется, обрадовался, что сумел, наконец, объяснить Лихачеву истину. - Инструмент ведь...
- Ладно, это я обдумаю, - не стал ни спорить, ни соглашаться Лихачев. - Но ты скажи мне: если ты все время свою лопату содержишь, то как она оказалась в таком состоянии, что тебе ее полчаса точить пришлось?
- Земля тяжелая, - Афонин осмотрел полотно лопаты. - Со щебенкой. Глянешь поверху - степь, все как положено. А два штыка снимешь - камней полно. Известняк, лопата его режет, если как следует нажать. Но она от этого, как пила, становится вся в зубьях.
- Долбим на голодный желудок известняк... - лениво возмутился Опарин. - В я не шахтер, чтобы камень долбить. Встречу жирного Синютина, взорву его к чертовой матери, вместе с кухней. Противотанковой гранатой.
- Под трибунал пойдешь, - предупредил Лихачев.
- Я тебя в свидетели вызову. Они, когда гимнастерку с тебя снимут и посмотрят на твои мощи, сразу меня оправдают. А тебя в великомученики зачислят, - Опарин всмотрелся в чумазую физиономию Лихачева, в его голубые глаза. - "Лик" у тебя сейчас вполне подходящий, и будут с твоей физианомии иконы рисовать.
- А если Синютин привезет нам на обед жареного поросенка? - постарался увести разговор от своей особы Лихачев.
Все понимали, что не привезет им Синютин на обед жареного поросенка. Понимали и то, что не станет Опарин взрывать ни кухню, ни повара. Шел треп, обычный солдатский треп. А при трепе неважно, шутишь ты, или говоришь всерьез.
- Если жареного поросенка, не буду взрывать. Пусть живет.
- Едал ли ты, Опарин, когда-нибудь жареного поросенка? - поинтересовался Лихачев. - Чтобы целиком на столе лежал, как на картине.
- Как в кино? - переспросил Опарин. - Нет, не едал. Откуда бы я его взял? Буржуйская еда. Но знали бы вы, братцы, какие щи варит мать!..
Опарин прикрыл глаза и понюхал воздух. Лицо его стало довольным и умиротворенным, потому что каким-то чудом почувствовал он аромат домашних щей. Такое вполне может произойти, если очень хочется есть.
- Настоящая еда - это медвежатина, - Афонин отложил лопату. - С чесночком. И дух у нее сытный, и вид красивый. Темно-красная, с белыми зубками чеснока. Отвалишь ломоть, с ладонь, пригладишь его с горбушкой хлеба - и сутки сыт. Только водичку попиваешь.
- Мы, когда при деньгах бывали, покупали "собачью радость" - стал вспоминать и Лихачев.
- Это что такое? - заинтересовался Афонин.
- Обрезки колбасы. Шикарная еда. Когда в магазине колбасой торговали, оставались обрезки разных сортов. Их в кучу сваливали и продавали по дешевке. Поешь "собачьей радости", потом кусок хлеба повидлом намажешь, и кружек пять чаю примешь. У нас в общежитии титан стоял. Шикарно мы жили: кипяток - круглые сутки. Чай пили, как купцы.
- После щей жареную картошечку с луком. Крышку со сковородки снимешь - оттуда пар... - продолжал Опарин. - А запах!.. Запах такой, что недожареную картошку начинаешь из сковородки таскать.
- Сала сначала надо положить. Нарезать тонкими кусочками, оно прозрачным становится, потом уже картошку класть, - напомнил Афонин.
- Не обязательно. - Лихачеву до войны попробовать сала так и не пришлось, и он к этому продукту относился без почтения. - Главное, чтобы лук хорошо поджарился, чтобы он золотистым стал. Мы картошку тоже жарили...
- Можно и лучок поджарить, можно и сало. Так даже лучше, - постарался примирить их Опарин. - Главное - посолить вовремя. Позже посолишь - не тот вкус.
- И огурчика... солененького... - не выдержал Бакурский.
- По сухарю бы сейчас, - опустился с радужных небес на грешную землю Лихачев. - По ржаному сухарю и по полбанки говяжьей тушенки.
- Сухари я есть не стану, - не согласился Опарин и сглотнул слюну. - С наваристыми щами пышки хорошо идут. Свежие, румяные, пухленькие...
- Огурчика... солененького... - пытался пробиться Бакурский.
"Кто о чем, а они о еде, - думал Дрозд, без всякого интереса слушая пустой разговор. - Ну и народ! Их же, кроме еды, ничего не интересует. Сначала кухню ругали, теперь медвежатину вспоминают. Видели они эту медвежатину... А Опарин щи хвалит. Да их в любой столовой навалом. Вот молочная лапша домашняя - это да! Тарелочку такой лапши приберешь - еще хочется".
Дрозду так захотелось тарелочку домашней молочной лапши, что под ложечкой засосало. Еще бы не засосало, если время обеда давно прошло, а привычный к режиму желудок Дрозда требовал, чтобы ему отдали положенное.
Он встал и, как мотылек на огонь, направился туда, где говорили о еде.
- Молочная лапша, - заявил он. - Домашняя!
- Чего? - переспросил Опарин. Такую ерунду сказал этот Дрозд, что Опарину даже не поверилось.
- Молочная лапша, домашняя, - повторил Дрозд. - Вкусно и очень питательно. Сейчас бы молочной лапши.
- Нет, отрезал Опарин. И окончательно решил, что гнать надо этого Дрозда из расчета. - Настоящая еда - мясные щи. А молочная лапша - для больных диетиков, у которых понос.
- Молочная лапша! Домашняя! - стоял на своем Дрозд. Он готов был доказывать это, а если потребуется спорить, сколько угодно. Тем более с Опариным.
- Что-то мы не туда заехали, мужики, - опомнился в самый разгар гастрономического спора Афонин. - Давайте лучше о девках. Толку столько же, так хоть в животе бурчать не будет.
- Точно! - опомнился Опарин. - Так и слюной захлебнуться можно. Кончаем разговор.
- Огурчика... - все еще тянул Бакурский.
- Все! Сказано - кончен разговор! - оборвал его Опарин. - Какой только гад его начал?
- Ты и начал, - не без удовольствия сообщил Афонин.
- Еще чего скажешь! - возмутился Опарин. - Не может этого быть.
- Как же, - напомнил Лихачев. - Ты повара хотел взорвать противотанковой гранатой. Вместе с кухней. Всем расчетом тебя отговаривали. Такое, брат, кино...
- Неужели хотел повара взорвать? - все Опарин помнил, но не желал признаваться, что сам и затеял этот дурацкий разговор.
- Правда, - подтвердил Дрозд.
- Ну, затянули... Кто начал? Когда начал? Главное - кончили. Ладно, пошли копать.
- Командира надо будить, - вспомнил Лихачев.
- Обойдется, пусть подремлет, - решил Опарин.
- Просил, - поддержал Лихачева Афонин.
- Ты без него не можешь? - рассердился Опарин. - Ты полночи спал и все утро кемарил. А человек в голову ранен, для него сон как лекарство. И стрелять сегодня ему. Дайте человеку оклематься.
- Что делать? - задумался Лихачев: и Опарин прав, и сержанта ослушаться не хотелось.
- Забудешь его разбудить, - посоветовал Опарин.
- А он мне врубит за забывчивость. Он мне уже за все врубал: за внешний вид, за лишние разговоры, за нерасторопность, за то, что у "студера" мотор барахлит... Только за забывчивость пока не врубал. Теперь врубит.
- Не тушуйся, - похлопал шофера по плечу Опарин. - Он меня оставил старшим, я тебе и приказываю: не будить! Твое дело приказ выполнять. И никакой самодеятельности. Будь спокоен, не врубит он тебе. А если что - прикрою.
- Если так... - обрадовался Лихачев, которому вовсе не хотелось будить сержанта.
- Так, - подтвердил Опарин. - Пусть спит. Отдохнет, лучше стрелять будет. Укрытие для машины мы и без него осилим.
* * *
Лопата для танкоистребителя тоже оружие. И жизнь его часто зависит не столько от длинноствольного орудия, созданного умными конструкторами, сколько от обычной, простой, проще не придумаешь, примитивной лопаты: стальное полотно да деревянный черенок.
Поединок орудия с танком скоротечен. Все решается в считанные минуты. Если как следует не окопаешься, стрелять тебе придется недолго, быстро тебя достанут. Хорошо окопался - больше шансов, что не он тебя, а ты его. Поэтому и копают. Ох и копают же: кто не знает, не поверит. Займет батарея позицию на сутки - сутки копают. На неделю остановится - неделю копают. На месяц - месяц копать будут.
Прежде всего, как только пришли на указанное место, начинают копать "пятачок" для орудия и щели расчету. Потом готовят укрытие для машины и, рядом с орудием, для снарядов. Когда все это сделано, можно браться за вторую очередь земляных работ. Обустроить запасную позицию, затем ложную. Вырыть котлован для блиндажа и покрыть его бревнами, хотя бы в пару накатов, а сверху засыпать землей. От блиндажа прорыть ходы сообщения к основной позиции и запасной... И все это должны сделать семь человек. Если расчет полный. А если неполный, тогда те, кто остался. И никто им не поможет.
Но это еще не все. Блиндаж для комбата, и наблюдательный пункт, и командный пункт - сам комбат будет рыть? Или командиры взводов этим займутся? Не займутся. Не их это дело. Так что, берись, солдат, опять за лопату.
Наконец все готово: вырыто, установлено, уложено, замаскировано. Думаете, теперь солдатам только и остается лежать кверху пузом и ждать, когда начнется заварушка. Ничего подобного. Лежать им никто не даст. Командиры батарей, люди образованные, как правило, фантазией не обделены, находчивостью обладают и на выдумку горазды. Они всегда могут найти, где нужно что-нибудь новенькое выкопать или прокопать, а то и старенькое расширить или углубить. Для пользы дела. И чтобы солдат не расслаблялся. Комбаты бывают разными: молодые и старые, умные и не очень. Но в одном сходятся все: они почему-то считают, что солдата надо все время держать в напряжении и тогда он готов к бою готов. Хотя, может быть, они и не правы. Если все время в напряжении, то и сломаться можно.
Солдаты вообще-то втянулись в такую жизнь. Поняли, что для артиллериста одинаково важно, как хорошо стрелять, так и много копать. Конечно, подшучивали друг над другом и каждый сам над собой. Все о том, что теперь у них есть гражданская профессия и что ни одному землекопу за ними не угнаться, да о том, что после войны будут по привычке копать и копать.
Опарин даже как-то заявил, что вообще не может жить без лопаты.
- Я, братцы, до того дошел, - пожаловался он, - что, если в день пару часов не покопаю, у меня настроение портится, как будто не пообедал.
- А я неделю могу вытерпеть, не копая, - похвастался тогда Лихачев. - И ничего, нормально себя чувствую. Если нужно будет, я и больше смогу.
- Это почему же так? - удивился Опарин. - Ты можешь, а я не могу? Что это за кино такое?
- У тебя, наверное, условный рефлекс выработался.
Об условных рефлексах Опарин имел весьма смутное представление. То ли слышал о них что-то, то ли ничего не слышал. Поэтому насторожился: не разыгрывает ли его Лихачев?
- Почему ты думаешь, что выработался? - осторожно спросил он. - И почему условный?
Лихачев, в отличие от Опарина, о рефлексах, в свое время, слышал. И хотя глубоким знанием этого раздела науки не обогатился, но кое-что усвоил. Помнил, что какой-то академик подавал сигнал колокольчиком, а у собак от этого сигнала шла слюна. Привычка такая у них вырабатывалась. Но он решил, что рассказывать Опарину о собаках и слюне не имеет смысла. С одной стороны, не совсем понятно, с другой - совсем не безопасно. Поэтому его ответ получился достаточно дипломатичным: