— Ну и верь на здоровье, — ответила Цеся и громко высморкалась. — Меня этим не утешишь.
— Однако реветь ты уже перестала. Скажи на милость, а откуда у тебя эти устрашающие сведения?
— Из газет, — сердито ответила Цеся.
— Сие означает, что, кроме тебя, еще кое-кому известно об этих ужасах?
— Ну, наверно.
— Тогда не стоит огорчаться. У людей, как правило, есть общественное чутье и инстинкт самосохранения. Кроме того, нельзя сказать, что человечество состоит исключительно из преступников, тупиц и невежд. Я сам лично знаю нескольких благородных и разумных индивидов. Надо только, чтобы их становилось все больше. И чтобы они объединили свои усилия.
— Это ты здорово завернул, — признала Цеся.
— Лет через десять и ты сможешь к ним присоединиться. Например, в качестве эксперта ООН по борьбе с белокровием.
— Не смейся.
— А что? У тебя есть все возможности.
— Нет, а если серьезно — ты правда считаешь, что я могла бы в какой-то степени на все это повлиять?
— Все мы можем в какой-то степени на это влиять, — ответил Жачек на удивление серьезно. — Из крупиц складывается целое, силы суммируются: одна порошинка пустяк, а много — взрывчатый материал. Ты моими делами никогда особенно не интересовалась, но представь себе, что и я в меру своих скромных возможностей оказываю кое-какое влияние на судьбы мира, хотя всего-навсего проектирую судовые двигатели. И неважно, что мне хотелось бы заниматься совсем другим. То, что я делаю сейчас, очень нужно, и я считаю, ты должна мной гордиться.
— Ты у меня молодчага, — сказала Цеся, окончательно осушив слезы. — Хорошо, что именно ты мне достался в папочки.
— Хорошо, что ты мне досталась в дочки. На редкость удачный ребенок.
— Ну уж… — усомнилась Цеся.
— А я говорю, удачный. Как хандра?
Телятинка вслушалась в себя.
— Вроде чуть-чуть полегчало.
— Ты сегодня прелестно выглядишь. Жизнь, она свое берет как говорится. И глазки как-то по-особенному блестят.
— Неужели? — обрадовалась Цеся.
— Единственно и исключительно, — сказал Жачек. — Послушай, откуда столько дыму?
— Фа-фасоль! — завопила Цеся, вскакивая. — Я забыла выключить газ!
— Так выключи, — посоветовал отец, торопливо отступая к порогу. — Проветри кухню и приготовь обед или что-нибудь в этом роде. Похоже, способность превращать каждое блюдо в уголь у нас в семье передается по наследству.
10
Холодильник зиял пустотой. Цеся, изо всех сил стараясь не поддаваться панике, обшарила кухню и нашла яйца и морковь. Это уже было кое-что.
Подойдя к открытому окну, она бессмысленно уставилась на дом на противоположной стороне улицы.
Что-то неотвязно ее мучило. Телятинка закрыла глаза и занялась самоанализом.
Гайдук. Да, именно.
Почему он не хочет вернуться в школу?
Цесе начинало казаться, что это каким-то боком связано с ее постыдным выступлением на классном собрании. Да, верно, отсюда это ощущение вины и подавленность. Она поступила отвратительно. Отвратительно. Но неужели его это так задело?
Ну конечно же, конечно. Ведь он был абсолютно прав. И нуждался в поддержке. Павелек вот отважился. А она…
Ох, какая мука! Ну почему она непременно должна ляпнуть какую-нибудь глупость и почему, коли уж ляпнет, не может об этом забыть и страдает, и стыд ее гложет? Цеся со свистом втянула воздух. Ах, идиотка, идиотка, идиотка!
— Идиотка, — сказала она вслух и застонала.
— Кто идиотка? — спросил отец из ванной.
— Мария Каллас, — со злостью ответила Целестина. Черт возьми, в этом доме нельзя ни минуты побыть одной!
Хлопнула дверь ванной. На пороге появился отец, розовый и бодренький.
— Что, что? — спросил он. — А почему ты плачешь, когда вспоминаешь Марию Каллас?
— Потому что хочу стать оперной певицей, — с отчаянием ответила Телятинка. — И меня точит профессиональная зависть.
— Хе-хе! — угрюмо хмыкнул отец, не зная, что обо всем этом думать. — Пожалуй, все-таки гормональная перестройка. Обед будет или мне самому встать к плите?
— Будет.
— А что, позволь узнать?
— Глазунья и морковка, — задумчиво ответила Цеся. — Я спешу… — и вдруг, оборвав на полуслове, замерла, в озарении уставясь на отцовские шлепанцы.
Ни с того ни с сего она в мгновение ока вдруг поняла, что ее долг — да, да, товарищеский долг — навестить Гайдука. Нужно позвонить Павелеку и узнать адрес. Кто-то, в конце концов, должен проявить к человеку участие. И не кто-то, а именно она, это ясно.
Отец беспокойно переступил с ноги на ногу.
— Ну ладно уж, ладно. Куплю себе новые тапочки, — покаянно пообещал он. — Честное слово, прямо сейчас пойду и куплю. Только не смотри на меня таким испепеляющим взглядом. Очень прошу, единственно и исключительно.
11
Спустя полчаса морковка тушилась на слабом огне, очищенная картошка дожидалась своей очереди, а Целестина приводила в порядок кухню. Нетрудно догадаться, что это занятие меньше всего отвечало ее душевному состоянию. Кухню должна была убрать Юлия, причем еще накануне вечером, однако она уклонялась от подобных обязанностей с такой последовательностью, что это уже никого не удивляло. Целестина подвязала передник, с отвращением вздохнула и открыла кран с горячей водой. Застывший жир, кусочки макарон и ошметки капусты. Мерзость. Когда Цеся отскребла первую тарелку, в кухню впорхнула Юлия. В новом платье, сшитом из двух больших турецких платков, она была просто ослепительна.
Ее чудесные черные волосы блестели заманчивым блеском, мерцали обрамленные пушистыми ресницами глаза, когда же она присела на табуретку, чтобы покрыть лаком ногти, от нее повеяло тонким ароматом духов «Масуми». Сев, Юлия закинула ногу на ногу, не сознавая ни того, сколь изумительно красива линия ее икр, ни того, что младшая сестра с завистью смотрит на нее поверх раковины, заваленной грязной посудой.
— Что ты делаешь? — спросила она, не глядя в Цесину сторону. — Моешь посуду?
— Нет, — неожиданно ответила Цеся и закрутила кран. — Нет, не мою.
— Ты что, спятила? Так эта грязь и будет стоять? — встревожилась Юлия.
— Не будет. Ты вымоешь.
— Я?!
— Ты! — рявкнула Целестина.
— Я не могу, — снисходительно бросила Юлия. — У меня ногти намазаны.
Тогда Целестина выхватила у сестры пузырек с лаком и, скрипя зубами, проехалась кисточкой по всем ногтям сразу.
— У меня тоже! — крикнула она.
— Что с тобой происходит? — Юлия оторопела от изумления.
— Ничего! Только с меня хватит! Довольно на мне ездить! Все вы на мне ездите! Никто меня не любит!
На крик стали собираться домочадцы.
— Что она говорит?
— Я говорю, что с сегодняшнего дня прекращаю мыть горшки! Пускай Юлька этим занимается!
— Правильно, — поддержал Цесю отец.
— И я так считаю, — пробормотал дедушка, защелкивая портсигар. — Юлия должна набираться опыта, того-этого. Цесе приходится много заниматься, а вы там у себя в академии…
— Что мы у себя в академии, а? — вежливо спросила Юлия.
— Лодыря гоняете, — пояснил дедушка. — А Цесе уже сейчас пора думать об аттестате зрелости и экзаменах в институт.
— Юлия все колотит, — заметила мама.
— Не имеет значения, — изрек дедушка. — Это она нарочно.
— Ну, знаешь!.. — возмутилась Юлия.
— Не убоимся взглянуть правде в глаза, — отважно провозгласил отец. — В этом доме существует угнетаемое меньшинство. Я имею в виду Целестину и Весю.
— А некая художница бьет баклуши, — прошипела Целестина.
— Я не узнаю Телятинку, — задумчиво проговорила мама.
— Она стала многоречива, — признал Жачек. — И тем не менее наша младшая дочь права. Мы на ней ездим.
— Да, — с жаром произнесла Цеся. — И вдобавок мне нечего носить.
Все так и вытаращили глаза.
— Что происходит? — поразился дедушка. — Телятинка, ты же всегда считала, того-этого, что в женщине самое важное — внутреннее содержание…
— Я изменила мнение. Человека с внутренним содержанием платье тоже украшает.
— Да ведь у тебя масса платьев, — сказала удивленная мама.
— Все Юлькины. Они мне в груди широки! — со слезами в голосе воскликнула Цеся; на это никто ничего не мог возразить. — И то, в чем хорошо брюнетке, мне совершенно не идет. Каждый сразу поймет, что я таскаю обноски старшей сестры, и невесть чего подумает! Кроме, конечно, одного, что я женственна и элегантна!
— Кто подумает? — Жачек потерял нить Цесиных рассуждений.
— Ну… никто! Никто не подумает!.. То есть подумает, вернее… Целестина густо покраснела. Слезы навернулись ей на глаза и закапали с ресниц. — Господи, какая я несчастная! — вдруг вырвалось у нее. — Никто меня не понимает, никто не любит!
Домочадцы, задетые за живое, переглянулись.
— Ну что ты, Цеся… — выступил от общего лица дедушка. — Мы тебя очень любим, того-этого, поверь…
Но на Цесю это признание не произвело никакого впечатления, закрыв лицо руками, она разрыдалась и стукнулась лбом о кухонный стол.
— Плохо дело, — сказала Юлия. И, отставив лак, вышла.
Минуту спустя она вернулась вместе с Кристиной, которая несла на вытянутых руках свою прелестную белую блузку. Блузка была вся в оборочках, в рюшечках и расшита несметным количеством причудливых закорючек.
Долгих два месяца трудилась Кристина над этим шедевром, целые часы проводя за рукоделием и теша себя мыслью о грядущих днях, когда она снова станет стройной и элегантной.
— Получай на время это чудо, — торжественно произнесла Юлия, а Кристина вручила Цесе блузку, радостно кивая рыжей головой.
— Но… я не могу… — пробормотала Цеся без особой убежденности.
— Бери, бери, — сказала Кристина. — К твоей цветастой юбке очень подойдет.
— Наверняка понравишься, — заявила Юлия.
— Кому? — спросил отец немножко громче, чем следовало бы.
— Ну… каждому. Что, нет, Цеська?
Цеся уже не плакала. Она взяла блузку, просияла и убежала переодеваться.
— В самом деле, — вполголоса заметила Юлия, — она права. Пора покупать дочке наряды, дорогие родители.
— Что ты говоришь! — отмахнулся отец. — Цеся еще ребенок.
— Ребенка тоже нужно одевать. К тому же Цеся как раз вышла из детского возраста, — сказала мама. — Я так считаю, Жачек: нужно пересмотреть бюджет и выкроить немного деньжат.
Отец помрачнел: он ужасно не любил говорить о деньгах. У него, как правило, не хватало средств для удовлетворения всех безумных потребностей своих домочадцев.
— Снова прикажешь залезать в долги?
Жачек явно намеревался подавить мамину инициативу.
— Мне скоро заплатят за «Орлицу», — робко напомнила она. — Можно было бы купить Цесе дубленку и красивые сапожки. И платье.
— Сколько тебе заплатят? — спросил отец сурово.
— А, не знаю.
— Почему не знаешь?
— Ну, не знаю, почему не знаю.
— Не знаешь, а уже покупаешь дубленку.
— Я другое знаю, Жачек. У меня иногда складывается впечатление, что ты скуп.
— А у меня складывается впечатление, что ты безрассудно расточительна.
— Не ссорьтесь из-за денег! — сказала Юлия. — Ссоры из-за денег убивают настоящую любовь.
Родители переглянулись и вдруг расхохотались.
— Жаченька, — сказала мама, падая в объятия мужа, — я считаю, пора кончать этот спор.
— Верно. Если наша любовь под угрозой…
— Давай просто условимся, что…
— …что мы пойдем на компромисс. Дубленку покупать не станем, а купим платье.
— И сапожки.
— И сапожки.
Скрипнула дверь ванной, и появилась Целестина.
Родители умолкли и уставились на младшую дочь. Цеся выглядела прелестно. Ее лицо выражало глубокую решимость, глаза были подернуты загадочной пеленой. Она окинула своих родственников невидящим взглядом и, не проронив ни слова, шагом сомнамбулы направилась к двери.
— Куда ты идешь? — спросила мама, испытывая странное чувство — нечто среднее между жалостью и тревогой.
Цеся вздрогнула.
— К одно… — сказала она. — К одной девочке. Скоро вернусь.
12
Собственно говоря, почему она солгала?
Ведь всем было ясно, что ради подружки она бы не стала так наряжаться.
Проклиная в душе свою беспредельную глупость, Цеся выбежала из подъезда и торопливо зашагала по направлению к улице Сенкевича. Павелек не помнил номера дома, в котором жил Гайдук, Цеся узнала только, что в этом доме внизу продовольственный магазин.
Итак, на Сенкевича. Смелее.
Было солнечно и холодно. Сильный ветер без труда пронизывал тонкое Юлино пальто и Кристинину блузку. Он дул прямо в лицо, и Цеся почувствовала, как в уголках глаз у нее скапливаются слезы. Она сама толком не знала, от ветра это или из-за хандры.
Цеся перешла мостовую, чудом избежав смерти под колесами мчавшегося с огромной скоростью грузовика. И, поглощенная своими мыслями, даже этого не заметила.
Родителям она соврала, потому что испугалась, как бы ее не подняли на смех. Но испугалась-то почему? Ее вышучивали столько раз, что она давно должна была приобрести стойкий иммунитет. Да и шутки всегда были беззлобные и никому вреда не приносили.
И тем не менее на этот раз ей почему-то не захотелось, чтобы объектом шуток стал Гайдук. Бородач — пожалуйста, сколько угодно. Когда бы Зигмунд ни появлялся, отец буквально засыпал его колкостями и насмешками; кстати, бородач выдерживал натиск, не моргнув и глазом. Но Гайдук?
Очень уж Гайдук к ним ко всем не подходил.
Цеся ойкнула, вспомнив его злобный взгляд, и остановилась. Отвага окончательно ее покинула.
— Привет! — крикнул с противоположной стороны улицы бородач и бросился через дорогу к Целестине.
Видно было, что он немало потрудился над своей внешностью: из-под дубленки выглядывал воротничок шикарной клетчатой рубашки и узел модного вязаного галстука. Явно гордясь достигнутыми результатами, он остановился перед Цесей, скаля в улыбке зубы:
— А я как раз к тебе. У меня есть билеты на «Рим» Феллини, на четыре часа. Правда до восемнадцати не пускают, но ты сегодня как-то так выглядишь… тебя пустят.
Цеся едва обратила внимание на комплимент. Предложение пришлось совсем некстати.
— Боюсь, я не успею. Мне еще нужно зайти к одно… к одной девочке.
— Я пойду с тобой.
— Ой, нет! — крикнула Цеся.
— Если ты меня стесняешься, я могу подождать и у подъезда, — обиженно сказал бородач. — Где живет твоя подруга? — И, обняв Цесю потянул за собой.
— На Сенкевича, — нехотя ответила Цеся и сняла со своей талии руку бородача. — Знаешь, мне что-то неохота идти в кино.
— Не валяй дурака! — возмутился бородач. — Билетам, что ли, пропадать!
Цеся со вздохом подумала, что пылкие брюнеты нужны не во всякую минуту жизни. Они подходили к большому дому на улице Сенкевича. Цеся оставила бородача возле продовольственного магазина и вошла в ближайший подъезд.
В списке жильцов Гайдук не значился, но Павелек сказал, что Ежи живет у некоей пани Пюрек. Цеся стала подниматься по ступенькам, пытаясь утихомирить норовящее выпрыгнуть из груди сердце.
Она остановилась перед дверью квартиры номер восемь. Стало быть, это здесь. Совершенно не думая о том, что делает, Цеся вынула зеркальце и внимательно на себя посмотрела. Ну конечно, никаких перемен, к сожалению.
Еще минуты три прошло в колебаниях и топтании на месте, и наконец, внезапно набравшись решимости, Цеся нажала кнопку звонка, чувствуя, как ее сердце проваливается в желудок и там странным образом продолжает громко стучать. Звук неторопливых шагов за дверью едва не заставил ее убежать сломя голову.
Дверь открылась; на пороге стояла старушка в темном домашнем халате.
Цеся заставила себя заговорить:
— Здравствуйте. А Ежи дома?
Старушка окинула Цесю испытующим взглядом.
— Он у себя, — сказала она тихим голосочком. Но и не подумала сдвинуться с места. Лишь внимательно оглядев Цесю, она решилась: — Заходи, пожалуйста.