Я знала, он ничем не заслужил того, что с ним произошло, как и то, что никто никогда не бывает к такому готов. С другой стороны, Лариса стала бы ему плохой женой. Я не понимала, как это получилось, как он – умный, подвижный, полный интереса к вещам, о которых многие даже не задумываются, – мог повестись на нее, пустую, набитую гороскопами и дешевыми побрякушками куклу. Словно ослеп. Любовь зла, а Лариса красива. Красота – оружие, стреляющее наугад, из пушки по воробьям. Митя в тот момент и был немного похож на воробушка – нахохлившись, сидел, подтянув к себе колени и положив на них голову. Воробушек с полупустой бутылкой, чижик-пыжик.
– Больше всего на свете я боюсь прожить жизнь так, как ее прожила моя мама, – ответила я и сделала большой глоток джина с тоником. Газ выветрился, напиток нагрелся, и у него появился какой-то неприятный химический привкус. Но мне было наплевать. – И ради этого я готова если не на все, то на многое. Скажи теперь, что я ужасный человек.
– А что не так с твоей мамой? – спросил он, и в голосе я не услышала осуждения. – Чем она так нехороша, что ты не хочешь быть на нее похожа?
– Я не сказала, что не хочу быть на нее похожа, я сказала, что не хочу ее жизни, – ответила я с вызовом и смяла пустую банку одним нажатием. Митя смотрел непонимающе, но спокойно. Ждал пояснений. – Моя мама всю жизнь билась, как рыба об лед, и задыхалась точно так же, словно ее выловили и бросили на этом льду отмораживаться. И больше всего бесит, что она все это так покорно слопала, будто в этом не было ничего такого. Чего, в самом деле? С кем не бывает. Она все ждала какого-то принца, а он не пришел, знаешь ли. Вот она и влюбилась в какого-то женатого козла, который заделал ей ребенка. Банальность, такая банальность. Все говорил, что уйдет из семьи, что хочет ребенка – меня, значит. Но не ушел из семьи, напротив, ушел от мамы. У мамы ни квартиры своей не было, ни нормальной работы, ничего. Диплом инженера и я. У них с бабушкой малогабаритная квартирка однокомнатная была на двоих, бабушка еще получила от завода. Мы в ней так и жили, втроем в комнате пятнадцать метров, и по сей день с мамой живем. Приватизировали. Мать всю жизнь бьется за жизнь, понимаешь? Где она только не работала, чего только не продавала! Даже однажды на дороге картошку продавала, знаешь, которую в ведрах на шоссе выставляют, про которую все думают, что она экологически чистая и со своего участка. Но это давно было, в самые тяжелые годы. Сейчас в поликлинике сидит, в регистратуре, «на картах» – знакомая устроила, хорошее место, хоть платят и немного, но стабильность и врачи под боком. Под боком, ха-ха!
– Ну и чего страшного? – пожал плечами Митя.
– В том-то и дело, что ничего страшного. Но, с другой стороны, это-то и страшно, что приходится цепляться за воздух, чтобы удержаться, не упасть в пропасть, но все равно летишь куда-то, и ничего невозможно изменить. Бедность – не порок, она – болезнь, хроническая, как артрит. Вроде можно с этим жить, но болит, ноет, спать не дает, и сделать вроде что-то можно, но непонятно, что именно. И все дорого, все эти процедуры.
– Ты откуда все это про артрит-то знаешь?
– А, это… Бабушка мучилась на старости лет. Да неважно. А мама у меня, знаешь, всю жизнь пыталась потом выкарабкаться из этого – из домашних заготовок, копеек пересчитанных и отдыха на даче у знакомых, не за просто так, а за то, чтобы она там все эти огурцы-помидоры и клубнику пропалывала, поливала, удобряла. Однажды у нас чайник сломался, так она разревелась, словно родственника потеряла. Чайник, блин, электрический. У нее подруга однажды заняла три тысячи и не отдала, так мама мучилась, наверное, полгода, прежде чем попросить обратно. А та удивилась, такая, говорит, это же такие копейки. Мама на нее раскричалась, чтобы та валила и больше никогда вообще не звонила. А они дружили еще со школы. Теперь вот не дружат. Что смотришь-то, а?
Я разозлилась, главным образом на саму себя, на неожиданное признание и на то, как я, на самом деле, ненавижу даже мысль, что и у меня ничего не выйдет. Страшный сон, кошмар, от которого я просыпалась в холодном поту. У меня ничего не получится, и мама будет вечно рыдать над сломанным чайником.
– А отец? – спросил вдруг Митя.
Вопрос вдруг оглушил меня, словно удар, словно пощечина. Я нехорошо улыбнулась и сощурилась.
– А что отец? Отец-то тут при чем? Понимаешь, ведь он ей никогда ничего не обещал. Он вообще-то считает, что я – не его дочь.
– Господи, это-то почему? – опешил Митя.
– Да потому, что так удобнее, как ты не понимаешь? Если я не его дочь, значит, он меня и не бросал. Никто не хочет жить с грузом вины, никто не хочет бросать ребенка. Кто-то может просто об этом не думать, кому-то удается найти другие оправдания, а нашему с мамой женатому козлу комфортнее жилось с мыслью, что его, бедного, обманули и обидели и ребеночек не его. Правда, ДНК-тест делать не стал. Хотел, даже требовал, кричал на мать, когда та пришла с ним говорить обо мне. Она ему тогда сказала: делай любые тесты, только давай помогай. С женой помирился, она тебя простила – понимаю, поздравляю, молодец. Разбивать ячейку общества не буду. Но дочь… В общем, до тестов дело так и не дошло.
– А в суд? – поинтересовался Митя.
– Да не пошла мать в суд. Она растерялась, знаешь. Она у меня ранимая, как эта… Русалочка, будь она неладна. Я-то не знала этого ничего, она все детство рассказывала, что отец умер, чтобы я, значит, росла полноценной. А я думала, почему у меня нет даже фотографий, почему нет могилы, бабушки-дедушки нет. Наверное, шестым чувством я уже догадывалась, что все куда банальнее, но не спрашивала. Русалочки – их лучше не спрашивать, они, чуть что, в пену превращаются. Ты понимаешь, она ведь – золото. Она поблекла, потухла от всего этого, ее бы протереть с нашатырем, бриллиантов бы, она бы засияла. У меня детство было – как перина из облаков, понимаешь? Я не представляю, как он мог ее бросить! Но еще больше меня бесит, что после всех этих лет, сидя в поликлинике на этих чертовых картах, она все равно продолжает витать в облаках и ждать прекрасного принца на коне и с запылившейся туфелькой. Ассоль, блин. Да в мире не хватит красной парусины на всех Ассолей.
– Ты не веришь в любовь? – спросил он серьезно, без шуток, с каким-то даже одобрением.
Неудивительно, учитывая, что его только что бросила девушка, невеста, которая изменила ему и как бы случайно прислала свои фотографии, сделанные другим мужчиной.
– Почему не верю? – усмехнулась я. – Очень даже верю. Только нужно при этом и головой немножко думать, знаешь ли. Не стоит верить в сказки. Я – за то, чтобы любовь приносила пользу, стабильность и благополучие. Если вдуматься, не так уж удобно ходить в хрустальных туфельках. Сам подумай, какие они будут жесткие, как кандалы.
– Знаешь, это даже странно, – произнес вдруг он после длинной паузы.
– Что странно? – удивилась я. – Хрустальные туфли? Это да.
– Что ты сказала… вот это. Что больше всего боишься прожить жизнь, как твоя мать.
– Почему странно?
– Я меньше всего хочу походить на моего отца, – ответил он и нахмурился, словно увидел на горизонте растущий ядерный гриб.
– А что не так с твоим отцом?
– Все не так с моим отцом, – зло ответил Митя, и я решила, что знаю, о чем он говорит.
– Он от вас тоже ушел? – спросила я.
Людям свойственно верить в то, что их беды – общие беды и их страдания разделяют остальные. Впрочем, оттого что мой отец меня не признал, я никогда особенно не страдала.
– Ушел? – холодно усмехнулся Митя. – Только не так быстро, как хотелось бы.
– В смысле? – искренне поразилась я формулировке.
– Неважно. Да, он ушел – и слава богу.
– Почему – слава богу?
– Потому. Слушай, не надо. Я вообще не хочу о нем говорить, – он поднялся и потянулся за бутылкой, в которой осталось чуть меньше половины. – Я с ним не общаюсь и не собираюсь. И плевать хотел на то, как он живет. Знаешь, когда люди говорят, что родителей не выбирают, они обычно имеют в виду, что с ними как-нибудь не так обращались, обижали, не покупали машинку. Но я имею в виду набор генов, которые мы получаем от них, от родителей. Что бы ты ни делал, как бы ни старался, от родительских генов не избавиться.
– Многие бы хотели, знаешь ли, такие гены. Серые глаза, высокий, улыбка, как у кинозвезды с похмелья.
– За комплимент, конечно, спасибо, но я не об этой же ерунде! – с сарказмом бросил он, и я нахмурилась.
Вдруг молнией мелькнула мысль – болезни. Генетические мутации. Что-то не так с генами.
– Если бы у меня были сомнения, я бы, знаешь, сделал тест ДНК, но только я похож на него как две капли воды, и это не самая плохая внешность на свете. Но ведь такое сходство – оно же не может быть только внешним. Значит, даже если я этого не ощущаю, у меня такое же внутреннее устройство, как у него. Я мыслю так же, в моем мозгу нейроны бегают по тем же линейкам, решения я буду принимать такие же и испытывать чувства так же, как и он. Я могу бороться с этим, но нельзя победить свою ДНК.
– Ты его ненавидишь, – тихо сказала я.
Митины серые глаза вспыхнули. Он посмотрел на меня, словно хотел что-то рассказать, но не смог. Замотал головой.
– Ненавижу? Да, конечно. Еще одна эмоция, которой не избежать. Впрочем, наверное, мы все кого-то ненавидим. Ты – свою мать.
– Нет, ты что! Ни в коем случае. Я не ненавижу, я люблю ее и еще больше жалею. Не в хорошем смысле, потому что жалость – всегда скрытое презрение, а ненависть – честная и прямая… как пояс шахида.
– Думаешь, так лучше? – с сомнением спросил он, сосредоточенно глядя вдаль, словно высматривал себе добычу среди крон монастырского парка.
– Ну, по крайней мере, в этом нет ничего высокомерного, – пожала плечами я.
Митя повернулся ко мне и, словно желая подвести итог, бросил:
– Высокомерие – не проблема. Жалеть все-таки лучше. Это значит, ты желаешь ей добра. Хотя по-другому и быть не может, ты же девочка, а девочки по определению добрее и отходчивее. Они верят в любовь. Все девочки на свете.
– А ты что же, теперь не веришь? Поэтому-то и чуть не женился! – рассмеялась я, послушно обойдя неприятную для него тему.
Он машинально, незаметно для самого себя размеренно стучал кулаком по крыше, словно отбивая ритм на барабане ханг.
– Не, я-то как раз верю. Я-то как раз знаю, что это такое – настоящая любовь. Не дай бог, это как проклятие. И ничем не снимешь, никакими обрядами. Человек слепнет, глохнет, теряет разум и даже инстинкты – даже самосохранение больше не работает.
– Лариска этого не стоит, – сказала я с жаром, так меня потрясли его слова.
Митя обернулся ко мне, облизнул губы, а затем кивнул.
– Лариска – да. Это я так, решил поиграть с судьбой. Больше не буду, – ответил он коротко и сухо. – После сегодняшнего дня – уж точно. Теперь я дурак ученый.
Я отвернулась, отвела взгляд, словно воришка, пойманный с поличным, а затем встала и принялась ходить по крыше, просто, чтобы куда-то деть эту злую энергию. Злость всегда дает силы, подталкивает, мотивирует – меня, по крайней мере. Я от этой злости окончила школу с золотой медалью, поступила сама, без репетиторов, в один из лучших институтов страны, в блатной институт. От этой злости я, бессовестная, нажала на кнопку «Отправить» в компьютере моей хорошей подруги Ларисы Шулиной.
Это были ее фотографии, да, но не она, а я отправила их Мите Ласточкину. Это не она, а я разбила ему сердце. Я проложила бикфордов шнур и подожгла запал. Лариса, моя беспечная и чуждая подозрений стрекоза, моя бесстыдная распутница, жаждущая познать жизнь – всю и сразу, – бесспорно, была виновна, но именно я приговорила ее несостоявшийся брак и привела приговор в исполнение. Утром того дня я зашла в ее комнату. Лариса оставила компьютер включенным, на экране висел «превьюшка» письма с прикрепленными фривольными фото, но адресатом был тот, другой. Уж не знаю, какая срочная необходимость заставила ее бросить столь интимное письмо и уйти, но только ее обнаженные фотографии висели «иконками» на экране, и какими бы мелкими они ни были, я сразу поняла, что это. Меня бросило в краску. Я знала, что Лариса изменяет жениху. Знала с кем. Знала, насколько ей – Ларисе – наплевать на всех, кроме себя.
И простое, как все гениальное, решение обожгла меня. Отправить письмо – и, возможно, мне не придется переезжать. Лариса, наверняка, даже не поймет, решит, что сама это сделала – случайно, пока болтала с кем-то по телефону. Может быть, даже с тем же Ласточкиным. И возможно, уже вечером я буду утешать рыдающую Ларису, которая уже на следующий день забудет своего Ласточкина и найдет десяток других таких же. Все равно (отчетливо и громко в моей голове прозвучало в моей голове) она все равно бы стала ему плохой женой…
Оправдывает ли меня то, что «она все равно бы стала ему плохой женой» – правда? Имеет ли значение то, что Митя тогда был для меня пустым звуком, чем-то меньшим, чем человек, карточка на Ларискином столе? Я его не знала. Кто же станет думать о чувствах карточки на столе?
Я склонилась к экрану, провела пальцами по клавиатуре, задержала дыхание, затем после короткой паузы стерла адрес Ларискиного любовника и ввела наугад три буквы. Л-А-С. База данных нашла соответствие, на самом деле три соответствия, которые высветились выпадающим меню: [email protected], [email protected] и, наконец, [email protected]
Это была случайность. Его адрес и его фамилия, сразу появившиеся, найденные так легко. А потом – нажать на «отправить». Секундное дело. Маленькая сделка с совестью. Нечто, совершенно невозможное для моей мамы. Это заняло у меня не дольше, чем один вдох. Видимо, я все же пошла не в нее.
Глава 4
Они жили долго и несчастливо
Не так уж сложно поймать слона и посадить его в клетку. Дело не в том, что слон большой, а человек маленький. У слона проблема, потому что человек умнее. Человек знает, сколько будет Е, умноженное на МС в квадрате. Человек может подобрать нужные бревна, сделать правильный забор и запереть слона надежно и с гарантией, а потом, если нужно, замаскировать это место, забыть дорогу, замести следы. Я замуровала слона в темном подземном склепе: я ничего не сказала Мите. Не видела в этом нужды. Это ровным счетом ничего бы не изменило. Это не стерло бы Ларисиной измены, это не вернуло бы Митину утраченную веру в любовь. В тот день Митя Ласточкин стал мужчиной в том единственном смысле, в котором это возможно. В этот день, day zero, он стал думать только о себе.
Утром тридцать первого мая, day one, мы проснулись в квартире вместе – в моей малюсенькой комнатке, на моей постели. Ничего такого, просто он – Митя – не хотел или не мог находиться в Ларисиной комнате, так что ближе к утру мы, пьяные и шатающиеся от усталости, спустились с небес на мою узкую продавленную полуторку, ради сохранения которой я принесла в жертву Митину любовь.
Я проснулась от того, что тяжелая мужская рука легла на мое плечо. Солнце безуспешно пыталось пробиться сквозь плотную рыжую занавеску. Я приоткрыла глаза, удивленная этим странным, непривычным ощущением. Почти объятие, которое я украла у своей подруги. Но мне не было стыдно, потому что она все равно его не заслуживала. Я приподняла голову и повернулась: мне было любопытно. Маленький эксперимент, фантазия семнадцатилетней девчонки, для которой любой мужчина рядом – возможный, потенциальный «он».
Митя вертел во сне головой и что-то бормотал – что именно, я так и не смогла понять. Он лежал на спине, раскинувшись как птица. Его лицо было расслабленным и спокойным, даже равнодушным и каким-то странно невинным. Хороший парень. Хорошим парням никогда не везет. На секунду я представила, что это мне, а не Ларисе он сделал предложение и у нас с ним скоро будет свадьба. Представила, что мы будем просыпаться вот так, вместе – не в одежде, а голыми – много лет, день за днем, год за годом. Мы привыкнем к этой наготе, она перестанет шокировать нас, вызывать прилив крови к низу живота, и будем скучать по терпкой остроте чувств. Но будем вместе все равно, потому что любовь – это больше, чем бабочки в животе.