И тут мы оба вздрогнули - даже я вздрогнул, хоть и умел себя сдерживать, - потому что волчий вой раздался, и довольно близко, надо сказать. Мы услышали, как невдалеке за окнами испуганно заржали лошади, как заорали наездники, пытаясь заставить стоять их на месте. Потом топот послышался, тень перед окном промелькнула - одна из лошадей понесла.
- Плохо придется кому-то из ваших, - заметил я.
Парень был бел, как полотно.
- Он... он вышел на охоту. Конец кому-то...
- Эх ты, угонщик-конокрад, атаман-душегуб, - я встал и надел шинель. - Кому-то конец, это ясно. Я отучу эту тварь скулить и людей пугать. Пошли.
- А... А Гришка? - заикнулся парень.
- Выпущу я его, выпущу. А пока пусть посидит. Целее будет, чем сейчас вместе с вами шастать.
- Дурак ты, начальник, честное слово, дурак, - говорил парень, идя за мной. - Не обижайся только, но зря ты... Не зная броду, суешься в воду... Пропадешь ни за грош...
- Пропаду - в мою память выпьешь. Если успеешь. Тот, кто вместо меня приедет, никому тут спуску не даст. Свистни лучше камрадам своим, пусть одолжат мне лошадку хорошую. Пехом не особенно угонишься, да еще по бездорожью нашему...
Мы сошли с крыльца и чуть прошли вдоль по улице.
- Ребята, лошадь начальнику, у кого она еще слушается! - крикнул в темноту парень.
- У меня всякая лошадь послушается, - заверил я.
Втроем они подтянули ко мне дрожащую всем телом лошадь. Я себя не подвел и в лужу не сел. Нормальненько так вскочил на нее, потрепал, погладил, пошептал - дал ей мою руку почувствовать.
- Ну, нам ли волков бояться? - сказал я ей. - Или того, кто за волком прячется? Ты у нас штучка иностранная и не знаешь, что в этих краях волков в жизни не водилось, и не допустим мы, чтобы один приблудный разбойник всю округу пугал.
Лошадь приуспокоилась, и мы поехали во тьму. Воющий зверь - или кто бы он там ни был - блуждал где-то поблизости. Я держал путь на его голос, по неосвещенной дороге, иногда притормаживая лошадь и прислушиваясь, чтобы поточнее определить направление. Какие чувства мной владели? Ну, может, азарта было чуток... А так - никаких... Я, понимаешь ли, за несколько часов в другую жизнь с ходу нырнул, как в ледяную воду, в перекореженный какой-то мир, где люди и мыслили, и говорили, и действовали по-другому, и надо было подстраиваться под их вывихнутое и сумасшедшее существование, чтобы тебя не то что поняли, а хотя бы услышали - чтобы не казался ты рыбой, беззвучно разевающей рот; и вот эта странность, вот это ощущение, будто спишь наяву - а во сне ведь все законы реальности нарушаются, нет ни логики, ни земного притяжения, и во сне ты не удивляешься, когда, сделав шаг по своей комнате, чтобы выключить телевизор, ты вдруг опускаешь ногу на глухую тропку посреди чащобы, принимая это, как один из законов сна, - вот это ощущение меня и не отпускало.
А ведь я домой вернулся – и, Господи, как же все изменилось за пять лет, пока я на фронте смерть ковшами хлебал, да все-таки ей не подавился, ничего похожего, настолько все иное, будто к чужой земле причалил. И друзей ни одного не встретил, никого из сверстников моих, с кем вместе на фронт уходили. Да, будто выкосили всю нашу поросль, и уже на ее месте другая взошла, а нашей жизни как и не существовало. Но пейзаж вокруг оставался прежним, памятным, все эти бараки и развалюхи, вот, говорю, и не покидало ощущение сна, будто проснешься сейчас по фабричному гудку, и сороковой год на дворе, и на завод слесарить побежишь, а все эти заморочки про войну, вурдалака и конокрадов с усмешкой вспоминать будешь...
Довольно скоро я понял, что мы все больше забираем к дальнему железнодорожному переезду за складами. И направил туда лошадь напрямик, надеясь успеть и перехватить воющее существо.
- Ну, давай, давай, давай... - понукал я; лошадь, как ни странно, неплохо была ухожена и шла легко и ровно.
Вот и переезд. Я «Вальтер» вытащил, заранее готовясь к любым неожиданностям. Переездом мало пользовались, и чистый незатоптанный снег поблескивал на нем. По правую руку темнели склады, а дальше - черный провал, спуск к прудам.
И за переездом, где дорога белела, почудилась мне какая-то тень. Я попридержал лошадь и направил ее через переезд шагом. Вой вдруг умолк. Но тень оставалась на месте, и была она, похоже, довольно велика.
Теперь бы только определить, кто отбрасывает эту тень, и не стрелять ни в коем случае. Хорош я буду, если продырявлю шкуру какой-нибудь бездомной дворняжке или вообще какой-нибудь неодушевленный предмет изрешечу. На том можно будет и крест ставить на моей милицейской карьере - в такое посмешище превращусь, что долго не забудется.
Мне показалось, что тень слегка дрогнула. Может, это был обман зрения. А может, и нет - лошадь нервничать начала. Я похлопал ее по шее, и мы медленно-медленно стали сближаться с тенью. Лошадь дернулась и заржала - коротко и тихо. Этого было достаточно, чтобы тень метнулась в сторону.
- Стой, стрелять буду! - заорал я.
И оно помчалось - с тяжелым дыханием, прячась за вагонами, пробираясь в ту сторону, где к путям выходил мысок небольшого перелеска, - явно намереваясь ускользнуть под прикрытием этого перелеска. Я поскакал вдоль путей, по звуку преследуя убегавшего. Двигался он на удивление быстро. И все-таки я его нагонял, и до просвета между двумя товарными составами я успел раньше него. Вскинув пистолет, я приготовился выстрелить, что бы ни появилось в просвете.
И вот оно появилось, и я выстрелил - ему под ноги, и оно уставилось на меня. Нет, это был человек - во всяком случае по общим очертаниям. Снег отсвечивал, и луна выглянула, и я мог достаточно его разглядеть. Вид у него был отвратительный. Бугорчатый лысый череп, огромные глаза, скорей гасившие свет, чем отражавшие, только в самом центре тлели красные огоньки, и весь он то ли шерстью зарос, то ли в мохнатое тряпье замотан с головы до пят, и ноги у него босые, и ступни ног крупные и словно бы изуродованные. Он стоял не шевелясь, а я держал его под прицелом.
- Ты кто такой? - спросил я.
Ни страха, ни удивления я не чувствовал - и эту уродину воспринимал как данность, как продолжение моего нелепого сна наяву, где все может случиться. А вот лошадь нервничала, вела себя так, словно запах, исходивший от этого существа, был ей чужд и страшен.
- Ты что, волком, что ли, пахнешь? - продолжал я, видя, что отвечать мне он не собирается. - Ну, что молчишь, Тарзан доморощенный? Ты, что ли, здешний народ грызешь?
Тот молчал, стоял не шевелясь - и с каждой секундой нравился мне все меньше. Еще сообразить надо было, как его задержать и доставить по назначению. Стрелять в него мне не хотелось, но и добром он, похоже, не пойдет - просто не поймет, чего я от него требую.
И тут снова волк завыл - не слишком далеко и очень отчетливо. И босоногий мужик весь затрясся, рванулся с места и понесся во тьму. Я с места пустил лошадь полным ходом и поскакал за ним между путей, между двух товарных составов, как бы по длинному-длинному коридорчику. Зря я так сделал - он поднырнул под вагон и выскочил с другой стороны, а мне оставалось лишь скакать, пока состав не кончится. Он за это время уже за десять километров уйдет.
Кто ж он был такой? Волчьего воя он явно боялся не меньше всех прочих местных жителей. Однако шляться по ночам не боится. А может, он не от волка драпает, а к волку спешит? И неужели его до сих пор никто не встречал? Конечно, мог он внести свой вклад в небылицу о вурдалаке. Один раз такого увидишь - надолго запомнишь.
Я доскакал до очередного просвета между расцепленными вагонами и поехал вдоль путей с другой стороны. «Тарзан», как я и полагал, исчез уже бесследно. Но волчий вой продолжался, и я повернул лошадь туда, откуда он доносился.
И опять мы вернулись к железнодорожному переезду. Вой был где-то совсем рядом. Я остановил лошадь, прислушиваясь. Да, вон за тем кустарником, за густыми переплетенными ветками, жестко торчащими в морозной ночи.
Неужели я не поймаю эту тварь, кто там она ни есть? Точка, из которой доносился вой, была мне вполне очевидна. До нее было метров пятьдесят. Я взвесил пистолет в руке - и тяжесть привычна, и пристрелян он мной за два года - не глядя знаю, куда из него пуля пойдет.
И я выстрелил. Так по моему рассказу выходит, сложиться может впечатление, что я слишком часто за пистолет хватаюсь. Нет, я всегда был очень хладнокровен. Но тогда другая жизнь была, и порой лучше было выстрелить, чем не выстрелить. После войны к стрельбе привыкли и долго потом отвыкали без нее свои проблемы решать.
И раздался в ответ вопль боли - такой боли, перед которой все равны, когда не поймешь, кто вопит, зверь или человек. Такая, знаешь, смесь звериного страдания и человечьей жалобы. Ну, вот...
- Нет, - сказал я, - кто бы ты ни был, а ты из нашенского мира, и больно тебе, и тело у тебя есть. Вот теперь ты от меня не уйдешь.
Я поехал к кустарникам. В них все было тихо. Я объехал их с другой стороны, снег мягко отсвечивал, от кустарников тянулся темный след. Я чиркнул спичкой, чтобы в цвете убедиться. Так и есть - кровь.
И я поехал по следу, не сомневаясь, что далеко этот зверь от меня не уйдет. Ехали мы минут десять. Видно, в одурении боли зверь сперва мощный рывок совершил, но сила из него быстро должна была выйти. След вел от железной дороги, потом стал поворачивать назад…
- А след чей был? - спросил Калым.
Высик заново раскурил потухшую папиросину, оценивающе глянул на бутылку - сколько в ней осталось - и, кивнув Калыму, чтобы тот наполнил их рюмки, ответил:
- Звериный след был, как есть звериный. То есть сначала.
- Как это - сначала? - удивился Калым.
Высик приподнял рюмку, приглашая Калыма присоединиться, и, когда они выпили, тихо проговорил:
- А вот так. Возле железнодорожных путей след стал человечьим. Сначала я наехал на примятый снег, весь в пятнах крови, будто кто-то там валялся и крутился, а после уже пошел человечий след.
- Босых ног? - спросил Калым.
- Нет, обутых. В сапоги.
- Но, значит, должен был быть человек, как-то связанный и с волчьим воем, и с убийствами, и с чем там еще, - проговорил Калым. - Я вас так понял, в те времена жизнь в наших местах протекала у всех на виду, и будь кто причастен к явлениям оборотня, его бы вычислили - если б не наверняка знали, то сильно подозревали, и вы бы почувствовали, что у них подозрения есть. Но они, насколько я понимаю, были искренни, утверждая, что никто из местных жителей к этим жутким делам не причастен.
- То-то и оно, - сказал Высик. - А не можешь ты представить себе такого человека, который, так сказать, психологически был бы для них невидимкой? То есть человека, которого никакое подозрение не коснется просто потому, что для остальных он как бы и не существует? А? Подумай, подумай.
- А вы догадались, какой это может быть человек? Или выследили его?
- Если ты имеешь в виду ту ночь - то нет, в ту ночь я его не выследил. А догадаться... Да, догадался в конце концов.
- Но как же закончилась ваша ночная погоня?
- Занятно она завершилась. На кладбище.
- На кладбище?!.
- Да. Слушай дальше. Я ж говорю, в вывернутый мир я попал. Так вот, превращение зверя в человека смутило меня не настолько, чтобы отказаться от преследования. Разве что поехал я поосторожнее: не хотелось, чтобы меня тоже нашли с перерванным горлом. Я ехал, стараясь держаться на некотором расстоянии от тех предметов, из-за которых мог бы на меня кто-нибудь выскочить, да еще чутью своей лошади доверился, надеясь, что она так или иначе сумеет предупредить меня о неладном. Вот так, по кровавому следу, мы доехали до маленького кладбища близ деревеньки Митрохино, за Угольной Линией.
След уводил на кладбище, через то место, где рухнул кусок ветхой ограды. Через этот же пролом я и направил лошадь вовнутрь. Лошадь, надо сказать, поупиралась и двинулась между могил с большой неохотой. По следу мы доехали до могилы с высоким надгробием. И тут след оборвался. Я внимательно пошарил вокруг - нет ничего больше. Высокая плита торчит над бугорком, и на все место дерево рядом глухую темь наводит - хоть сучья голы, но ствол толст, густую тень отбрасывает. Я не пожалел еще одной спички, чтобы взглянуть на надгробную надпись. И увидел: «...обоевъ Викторъ ...ович, 1805-186...» И еще цитата какая-то, совсем нечитабельная, на церковнославянском.
Видно, появившееся с самого утра ощущение, будто я участвую в дурной театральной пьесе, - настолько все было нелепо и несуразно и казалось, сейчас рабочие унесут картонные макеты бараков, товарняков, железной дороги, кладбища, и вся труппа выйдет на поклоны, взявшись за руки, и сам я буду кланяться в темное пространство за огнями рампы, за одну руку держа Творогова, а за другую хоть конокрада Гришу, - это ощущение участия в дурной театральной пьесе, еще заострившись на кладбище, подначило меня толкнуть очередную речугу.
- Так тебя и растак! - сказал я. - Думаешь, не знаю, зачем ты меня сюда заволок и именно на кладбище слинять от меня вздумал? Для антуражу, чтобы твоему прикидыванию под оборотня соответствовало. Хочешь сказать, ты в эту могилу ушел? Хрена с два ушел ты в могилу. Раз твоего следа нет, значит, ты исхитрился с этого места каким-то образом перескочить. Не знаю еще, как, но исхитрился. Может, ты где-нибудь поблизости, слышишь меня и хихикаешь надо мной. Забыл, наверное, что тот смеется хорошо, кто смеется последним? Я уже почти все твои уловки раскусил и оставшиеся раскушу. Я уже почти точно знаю, кто ты такой. Да ты и сам, наверно, чувствуешь, что конец тебе пришел. Если слышишь меня, выходи и кончай комедию ломать, тебе же хуже будет! - я подождал и в ответ на молчание пожал плечами. - Твоя воля. Помни, что все равно тебе не больше двух деньков гулять осталось.
Тишина. Может, он уже за десять верст. А может, подстерегает случай на меня кинуться. Завтра при свете надо будет кладбище осмотреть. И я не спеша поехал назад, стараясь держаться открытых мест, чтобы нападение, коли оно состоится, не было внезапным.
Мне было о чем поразмыслить. Все мне теперь казалось инсценированным, и горький осадок появился, мерзкое ощущение, что дал я себя поймать на не слишком-то хитрую удочку. И какую роль в инсценировке играет то странное создание, которое я встретил близ железнодорожного переезда? Да наверняка один из местных юродивых. У меня появилось подозрение и крепло с каждой минутой, что, когда я докопаюсь до сути всей это сумасшедшей истории, она предстанет хорошим пшиком.
И весь день смешался в голове хаотичным комком, слипся, ощетинился, усох, запрыгал куда-то по кочкам сознания беспризорным перекати-полем, и до ощутимости настырно полезли в мозг иные видения, стали мне мерещиться протопленная комната, и рюмка ледяной водки, и чашка крепкого горячего чаю, и чтобы ложка звякала, размешивая сахар, и чтобы расслабиться, наконец, надолго, и книжку или журнальчик полистать с хорошими картинками, чтобы цвета яркие и мягонькое благополучие на этих картинках, и до чего ж истинным показалось мне это мечтавшееся - истинней всего пережитого, а реальность этого дня и многих других дней на фоне моих видений предстала фантомом бесплотным, выморочным дымком. Может быть, я в тот миг впервые видел свою жизнь со стороны, и этот взгляд со стороны, холодно удивленный, помог мне разобраться в себе самом. И едва я увидел истинную цену моего существования и моих занятий - обидно дешевую, задевающую самолюбие и исцеляющую от излишнего самомнения, - как все ниточки прошедшего дня начали увязываться друг с другом, и, мнилось мне, начал я понимать, что происходит на этой разоренной войной земле, на этом пространстве, словно накрытом плевком дьявола, - так наги, искалечены и непристроены были даже мысли и поступки живших здесь людей... И во мне самом зверь заскребся, тот зверь, что на долгие годы пристроился у меня под сердцем, и не знаю даже, кому я больше служил, закону или этому зверю... И начал мне нашептывать этот жадный и хищный зверь, как и что могло по всей вероятности произойти. С тем я и подъехал к милицейской конторе.
Ребята-конокрады меня ждали тише воды ниже травы - одно то, что я пустился в погоню за оборотнем, да еще лошадь при этом ловко укротил, да еще и живым вернулся, произвело на них впечатление, близкое к священному ужасу, что ли... Забавно работали их ограниченные мозги. Не бояться никакой настоящей власти, которая может и пулю в лоб влепить, и бояться порождения собственной фантазии и уважать власть настолько, насколько власть не разделяет их страха... М-да, разладилось что-то на этой земле.