- Я с вами, ребята! - крикнул Веня. - Счастливого пути! Скоро увидимся! Аты-латы! Никому не отдавайте мой автомат! Аты-латы шли в санбат мы!
- Ладно! - ответил ему Андрей, различив все-таки, как Веня перегнулся через борт, вглядываясь в идущих. - Не отдадим.
- Пока! Лечись как следовает! - крикнул запоздало Ванятка. - Васильев под станком! На всю ночь! Приходи в гости! Покед-ва!
- Отставить разговоры! - приказал ротный. - Не растягивайсь!
Ванятка прибавил, когда крикнул, что Васильев на всю ночь под станком. Из их расчета, пожалуй, всю ночь могли тащить станок только Коля Барышев да сам Андрей. Еще до первого привала Васильев тяжело задышал, но после привала они его все-таки не сменили. По команде «Приготовиться к движению!» Ванятка и Коля Барышев подняли станок, Васильев снова влез в хомут, и они опять пошли. На середине Васильев раскис. Он тянулся в хвосте взвода, отставал, а когда Барышев, оглядываясь, прикрикивал на него, он тяжело пробегал десяток-другой шагов. Выбившись из сил, он начал жаловаться.
- Ребята, больше не могу. Пупок развязывается! Сейчас упаду…
- Я тебе упаду! Только упади! Как стрелять по своим, так можешь! Можешь? - напоминал ему Ванятка. - На всю ночь! И не проси сменку! Ясно? - добавлял он по-командирски.
Андрей шел впереди Васильева, неся одной рукой на поясном ремне переброшенный за спину пулеметный щит, придерживая другой рукой автомат, который висел у него на плече. Он слышал, как жаловался Васильев и что говорил Ванятка, и улыбался в темноте. Ко когда Васильев застонал, Андрей приказал:
- Смена! Бери, Ваня,- они подхватили станок за колеса, приподняли его, и Васильев, словно вынырнув из глубины, вздохнул:
- 0-о-о-у-у-у. И тяжелый же, черт!
- Папа Карло! - позвал Андрей, не сбавляя шага.
В начале марша, пока у всех силы только начали тратиться, надо было под станок ставить тех, кто послабей: Папу Карло и Ванятку, оставляя себя и Барышева на второй десяток километров. Он перехватил у Папы Карло автомат, Папа Карло, сдвинув скатку как хомут, нырнул под хобот. Андрей и Ванятка отпустили станок, Папа Карло крякнул под ним и сказал Васильеву:
- Есть три сорта человеческих отношений. Первый - один за всех, все за одного. Второй - каждый за себя и третий - каждый против всех. Понятно, парень?
Расчеты к пулеметам ротный подбирал сам, и под команду Андрея попали наводчиком Коля Барышев, вторым номером Ваня Козлов, а подносчиками Веня Милоградов и Ерофей Сушков, бывший работник скотобойни. От Вени в дни знакомства он получил имя Папы Карло. Папа Карло был крайне нескладен: длинный, худой, с длинной морщинистой, словно она была в заживших порезах, шеей, на которой болталась маленькая голова с оттопыренными ушами и невысоким лбом. Но из-под этого лба, из-под почти безволосых надбровных дуг выглядывали маленькие мудрые глазки. Лицо Папы Карло было в склеротических жилках, мешочках, над бескровной узкой верхней губой нависал длинный, вытянутый к губе нос, тоже в склеротических жилках, а подбородок кончался сразу же под нижней губой, убегая к морщинистому горлу.
Папа Карло был философом, видимо, его профессия сформировала в нем философский подход к жизни. Он воспринимал все, как свыше данное, никогда не роптал, выполнял безмолвно все приказы, тянул не ретиво, но и без внутреннего сопротивления солдатскую лямку, придя к выводу: «Ничего тут не попишешь. Война! Весь народ воюет! Сейчас человцы суть солдаты, и вся недолга! Многажды так было!»
- Тута-ка мы живем по первому сорту: один за всех, все за одного, - разъяснил Папа Карло Васильеву. - И коль ты с нами, не выпускай этого из головы. Расправь скатку под осью. Чуть левей. Ага. Сейчас хорошо легла. А то по хребту стукала.
Из шестидесяти шести килограммов «Максима» девятнадцать приходилось на тело пулемета, и его надлежало нести с особой осторожностью. На всех коротких маршах Коля Барышев нес его сам, опасаясь, что его могут стукнуть, погнуть прицел, сбить мушку, испортить механизм вертикальной наводки или повредить еще что-то. И сейчас он не отдал тело Ванятке, лишь сунул ему автомат Папы Карло, приказал Васильеву взять запасные стволы, инструмент и выпрямитель.
- Помалкуй! - не дал он ему ничего возразить, и Васильев, еще не опомнившись от станка, поволок всю эту снасть, бормоча:
- Нагрузились, как Ной перед потопом!
- Эх, деревня! - опять засмеялся над ним Ванятка, передразнивая его.- Нагрузились… Как Ной… Ты что думал, пулеметчики это только так? Только почет да красота?
- Ничего я не думал…- начал было Васильев. Но Коля остановил их: - Помалкуй, робяты. Чего зря языком молоть?
Коля Барышев, молчаливый, коренастый, деловитый Коля как бы уравновешивал вечно говорящего, дергающегося Ванятку, своего дружка и земляка. Коля был из тех сноровистых людей, которые в любых обстоятельствах находят наиболее разумное решение и, найдя его, сразу же приступают к делу.
Коля не знал, что такое праздность. Просто ничего не делать он не мог: вечно ему надо было чем-то заниматься, а если вдруг занятия не находилось, то Коля спал, считая, видимо, что коль нет работы, значит, надо спать.
Главным предметом его нынешних забот был их «Максим»: свежезеленый, без единой царапины. Они получали все ротное оружие в один день, на складе, прямо в заводских ящиках. Оружие было новейшим, с пристрелочными картами, с полным комплектом приборов для ухода за ним, чехлами, ремнями, всем остальным, что полагалось к нему. Коля Барышев на курсах пулеметчиков имел дело со старенькими, изношенными «Максимами», некоторые из них были времен первой мировой войны, хотя как учебные они вполне годились для бесчисленных разборок и сборок. А тут из крепкого березового ящика, который он сам и вскрыл, Коля осторожно, словно что-то взрывающееся, поочередно извлек разобранный «Максим», все части его, завернутые в бумагу, щедрейшим образом - храни хоть годы! - смазанные.
Когда смазка была смыта, все детали протерты и пулемет собран, он так и засиял и приобрел даже что-то от живого, сильного, свирепого, коротконогого зверя. Казалось, он может сам вдруг покатиться и, подминая под окованные сталью маленькие колеса траву, раздвигая тупым рылом, на котором надульник был как нос, кусты, убежать в лес…
И этого тупорылого, приземистого зверя обихаживало пять человек: два крестьянских парня - Ванятка и Барышев, интеллигентный юноша Веня из Москвы, философ-самоучка Папа Карло и он, Андрей Новгородцев, в довоенном прошлом студент с двумя законченными курсами историко-архивного института и плюс спортсмен-двоеборец: лыжи и стрельба из винтовки с разных дистанций, теперь командир пулеметного отделения, которое прибывает на Второй Украинский.
Ротный, прикоснувшись кончиком сапога к кожуху, словно почесав пулемету горло, строго сказал Барышеву:
- Он стоит трех минометов. Это - первое. Второе: он должен работать не как часы, а как хронометр. Третье: пока пулемет исправен, есть патроны и за пулеметом лежат не трусы, рота сохраняет боеспособность в любых обстоятельствах. И четвертое: за пулемет отвечают головами и командир отделения, и наводчик, и вообще весь расчет!
Ротный посмотрел на всех их поочередно, дабы каждый из них проникся глубиной сказанного, и сжал губы, отчего его тяжелый подбородок, с ямкой посредине, еще больше раздвоился.
- Ясно? Строевой шаг кончился. Вот-вот поедем бить фрицев. И любой приказ там…
- Должен быть выполнен безоговорочно, точно и в срок! - как эхо подхватил Ваня цитату из боевого устава. Он выпалил это с полной серьезностью и даже с каким-то воодушевлением. - В случае же попытки подчиненного к невыполнению, командир обязан применить все меры вплоть…
Ротный поднял ладонь: ясно, знаешь, после «меры» шло: «вплоть до применения оружия…», подошел к Ванятке и предупредил:
- Нарядов и гауптвахты там нет. Там разгильдяев перевоспитывают в штрафбате!
- Да что это вы, товарищ старший… товарищ гвардии старший лейтенант!
Разговор шел вне строя, так сказать, приватный был разговор - отделение занималось пулеметом, когда ротный подошел.
После команды Андрея: «Отделение, смирно!» он сразу же дал команду: «Вольно! Продолжайте!», и они продолжали заниматься пулеметом, поэтому ситуация была такова, что разговор получался не официальный, не по уставу: старший и младшие, а как бы доверительный, откровенный, человеческий, что ли, разговор получался, и это дало право Папе Карло и возражать:
- Да что это вы, товарищ гвардии старший лейтенант! - Папа Карло даже как-то скорбно посмотрел в лицо ротного: на широкий лоб, в небольшие глаза и на этот раздвоенный подбородок.- На смерть же едем! А вы… Штрафбат… Пугаете, что ли, вы нас? Эх!..
Папа Карло наклонил и затряс свою стриженную наголо, как у всех, но совсем-совсем поседевшую голову, как бы этим трясением не позволяя мысли о том, что ротный их действительно пугает, укорениться в ней.
- Эх! - передразнил его ротный и, в один прыжок оказавшись вплотную к Папе Карло, приказал: - Голову вверх. Смотреть на меня!
Ротный принял стойку «смирно!» - каблуки вместе, носки врозь на ширину ружейного приклада, руки вдоль бедер, кулаки сжаты, большие пальцы на брючных швах, локти прижаты к туловищу, плечи развернуты, голова прямо, подбородок чуть приподнят.
Ладный был ротный - начищенные сапоги, брюки по размеру, гимнастерочка, облегающая выпуклую грудь, фуражка с малиновым околышком на крепкой и крупной голове.
А вот Папа Карло смотрелся неважнецки, расхристанно смотрелся Папа Карло: пилотка потеряла форму, расплылась и съезжала ему на поросшие волосами уши, из непомерно широкого ворота торчала морщинистая шея, сама гимнастерка, с разводами от пота, висела на узких плечах бесформенно, широкие брюки, взятые на животе ремнем в боры, свисали с петушиного зада, обмотки подчеркивали тонкость ног, а громадные ботинки - громадность же стопы.
- Соберись. Оправьсь! - приказал ротный и ловко одернул складки гимнастерки Папы Карло, затянул ему сразу через три дырки брезентовый пояс, поправил пилотку.
Папа Карло было страдальчески завел глаза, так что ползрачка ушло под веки, и Папа Карло, казалось, вдруг ослеп, он было прошептал: «О, господи!», но ротный прикрикнул на него:
- Подберись! Рядовой Сушков! Подберись!
И Папа Карло подобрался: носки на ширину приклада, плечи развернуты, бескровные губы сжаты, а зрачки выпали из-под век.
Тогда ротный ему выдал:
- Не те слова сказал ты, рядовой Сушков. Не те! - ротный быстро повернул голову влево, как если бы ожидал возражений и со стороны. Но возражать, конечно, ему никто не собирался. Ротный вдруг положил руку на плечо Папы Карло. Папа Карло растерянно поднял брови. Но ротный не заметил этой растерянности.
- Не то ты сказал, отец! Не то! Не на смерть мы едем! - ротный снова быстро посмотрел по сторонам - поочередно в глаза всем.- Мы едем за победой! - Папа Карло вдохнул, собираясь что-то сказать, но ротный продолжал: - Да, да! За победой! Хватит, наша берет. Выстояли! Выстрадали, а выстояли - так надо же к концу! Выбить этих вонючих фрицев с нашей земли. Выбить и добить!
Сжимая плечо Папы Карло, ротный опять оглядел всех:
- Всем ясно? За победой! Выбить и добить!
Он разжал ладонь, уронил руку от Папы Карло и, как-то передернувшись, как если бы ему вдруг стало зябко, как-то по-мальчишески подняв плечи и втянув в них шею и голову - плечи его почти касались ушей, - сказал тише:
- Но уж если и смерть…- он опять передернулся,- смерть принять придется, так война… Так святая война, а на войне…
Ему вдруг пришла в голову другая мысль:
- И если костьми усыпаны там, - ротный показал на запад, - наши поля и леса, так в этом моей, его, - он кивнул на Андрея, - вины нет. Ясно, Сушков? Ты, ты тоже! - воздай за эти истлевшие кости. За сирот да вдов. За все. Ясно, Сушков?
- Ясно, - Папа Карло, смигнув и раз, и два, и три, повторил тверже: - Ясно, товарищ гвардии старший лейтенант. Им до Углича уже было рукой подать! А мы - углические.
- То-то! - согласился ротный. Подходя к каждому, он клал руку на плечо Барышеву, Ванятке, заглядывал им в глаза, повторяя: «То-то! Кто, кроме нас, их выгонит и добьет, кто, кроме нас, таких, как мы? Дети? Женщины? Старики? То-то, ребята!” - кивнул Андрею, как давно уяснившему все это, потом козырнул всем: - Вольно. Продолжайте,- и пошел себе не торопясь, сорвав травинку, пожевывая ее.
Коля Барышев пекся о «Максиме», потому что его хозяйственная душа не могла относиться с небрежением к такой новой, так ловко сработанной, точной и сложной вещи. Он то и дело протирал бронзовый лафет и вертлюг, механизмы наводки, патронный приемник.
- Да будет тебе муслить его! - не раз говорил ему Ванятка, но Коля делал вид, что не замечает этих слов или миролюбиво отвечал:
- Еще маленько. Ну-кась дай тряпичку почище. Вот тут еще маленько, вот тут. И вот тут. Вроде бы все, - говорил Коля, но тер пулемет еще полчаса.
Важнейшую для замка запасную боевую пружину Коля носил, завернув в тряпицу, в нагрудном кармане, считая, что там она будет и целей, и всегда под рукой.
По боевому расчету Коля стоял перед пулеметом, чуть слева от него, и Андрей - он стоял впереди всех, - оборачиваясь, не раз видел: Коля стоит так, что может голенью прикоснуться к пулемету, словно пассажир на вокзале с чемоданами у ног, как будто Коля опасался, что пулемет могут увести.
Андрей был доволен, что Коля попал к нему в отделение. Хозяйственность Коли была очень полезна для отделения. Коля не терпел, когда кто-нибудь при чистке пулемета тратил излишне ветошь, проливал щелочь и масло, оставлял брошенными тряпки. Коля говорил: «Ну, робята, накулемили вы тут, однако. Прибирушку сделать надо. Люди-то чо скажут? Грязнота жила здесь. Ну-ка, дружно!» - командовал он и первым брался за уборку.
Зная лес, как свои дом, Коля приносил из него грибы, ягоды, орехи, находя их там, где другой бы ничего не нашел. Припрятав на кухне несколько картофелин и луковиц, он варил грибы с ними и еще с какими-то корешками, разложив за соснами недалеко от лагеря небольшой, но жаркий и бездымный костерок, над которым на рогулях подвешивал пару котелков. За какие-то полчаса он сварганивал такой суп, от которого невозможно было оторваться.
- Ешьте, ешьте, ребяты, - говорил он, пропуская свою очередь черпать из котелка.
Однажды он нашел дупло с дикими пчелами и, соорудив из куска марли, добытой в санчасти, маску, выкурил их с помощью горящей бересты, перемешанной с хвоей. Он взял две трети меду, пояснив, что время к осени, и пчелы не смогут собрать до холодов нужный им запас.
Папа Карло страдал ишиасом. Бывали дни, когда он пластом лежал на животе. В один из таких дней Коля, капнув во фляжку меду, затолкал ее по горлышко в муравейник. Громадные злые рыжие муравьи устремились во фляжку сотнями. Коля дал им накопиться, добавив туда воды, подогрел фляжку и этой муравьиной кашей натер Папе Карло ягодицы, низ спины, закутал в две шинели, а потом напоил каким-то отваром. Папа Карло, спеленутый, как кукла, лежал в шалаше, обливаясь потом. Утром, еще не вставая, он начал было заранее охать, но вдруг, встав, замолк. Ишиас лишь напоминал о себе. Вечером Коля повторил натирание, безжалостно давя на пояснице Папы Карло муравьев, и через день Папа Карло забыл, где и болело.
- Подыми, подыми-ка голову, слышь, Васильев. Тебе говорят - подыми голову,- сказал Папа Карло. Станок давил Папе Карло на грудь, и говорил он с трудом, но все-таки жестко и властно.
- Ну и чего? Ну поднял, - откликнулся Васильев.
- Что там увидел?
- Ничего. А что там должно быть? И луны нет. Нарождается.
- Сияли в небе звезды и до нас, - тише и немного торжественно заявил из-под станка Папа Карло.- Значит, и до тебя тоже, - разъяснил он.- И после тебя будут. Мильон лет. То-то. Ты хоть что-нибудь понял?
- Это тебе не по своим палить! - поддержал его Ванятка.