— Садись, Гришук, — кивнула она на мягкий диван. — Вот «Казбек» и спички, а в вазе — печенье и шоколад, угощайся. Обедать будем позднее, когда тетя Паша, наша домработница, придет, — скороговоркой произнесла Валерия.
— Спасибо, я не сластена, — улыбнулся Цыганков, наблюдая стремительные движения своей сверстницы, — а ты все та же непоседа. Помнишь, в пятом «Б» тебя за это прозвали «Молекулой»?
— А тебя звали «Тунгусом», — отплатила Валерия, — ты болел малярией и был желтым-желтым. А в шестом почернел и стал «Цыганом». Рассказывай, как живешь. Ого! У тебя три ордена. Наверное, женат, куча детей?
Валерия так и сыпала вопросами. Григорий неторопливо рассказывал о своей жизни. Да, они расстались перед войной после окончания седьмого класса. В восьмом он уже учился в Туле. Потом война. Он добровольно пошел в летную школу, с сорок третьего года боевой летчик. Дрался на разных фронтах. Был один раз сбит, да и сам сбил девять фашистских самолетов.
— Я о себе коротко, как для анкеты, — засмеялся Цыганков под конец рассказа, — посмею еще прибавить, что не женат. Никак не подберу себе невесту по нраву. Ты же прекрасно знаешь, что нрав у меня крутой.
Валерия потянулась за папиросой и, смеясь, покачала головой.
— Вот и приврал, Гришук. Я отлично помню, что у нас в пятом «Б» ты был самым добрейшим мальчишкой. За всех девчонок заступался… — Она смотрела на него восторженно и вдруг впервые постеснялась закурить. Ее красивые длинные ресницы дрогнули. Валерия встряхнула головой, поправила волосы, озабоченно вздохнула. — Вот ты и нашел свое место в жизни, Гришук. Радуюсь за тебя… А у меня все просто. Десятилетка, медицинский институт, год работы в клинике. Сейчас хотят переводить в Киев. Как видишь, анатомический музей даже к папиросам приучил, — словно извиняясь, прибавила она.
В тот вечер Григорий не уехал из Москвы. Не уехал он и на следующий. Восемь оставшихся дней отпуска пролетели незаметно. Но как они изменили его жизнь! Из Москвы в Энск Григорий Цыганков возвратился уже женихом. Валерия заехала в Киев уладить свои дела, оттуда прямо в Энск…
Свадьба была веселая, шумная, с тостами под крики «горько», с шутками и песнями. Пели и «Калинушку», и «Ой, за гаем, гаем», и «Ох ты, сердце, сердце девичье». Подполковник Оботов играл на двух оловянных, ложках «русскую», а Кузьма Ефимков, подбоченившись, высоко выбрасывая вверх носки сапог, лихо пошел вприсядку. Старший техник эскадрильи Скоробогатов принес дюжины две самодельных бенгальских огней — устроили пышный фейерверк. В одиннадцать все вместе гурьбой отправились к Ефимковым. Галина Сергеевна открыла дверь и опешила: нахмурившись, посмотрела на Кузьму.
— Разве этот злодей предупредит когда вовремя! — обратилась она к неожиданным гостям.
Ее успокоили, устроили складчину, командир второй эскадрильи капитан Андронников, имевший собственный «Москвич», съездил в город и привез из дежурного «Гастронома» вина и закусок. Была суббота, и подполковник Земцов, исполнявший обязанности тамады, разрешил офицерам посидеть до половины второго. Ровно в час ночи он предложил гостям налить по последней рюмке вина и шутливо, но так, что все почувствовали серьезность, провозгласил:
— А теперь, дорогие товарищи, чокнемся в самый последний раз за здоровье новобрачных, и я, как тамада, разрешу себе спеть «Застольную», потом по домам. Мои летуны должны знать меру. Завтра отдых, в понедельник полеты. Итак, «Застольная» Бетховена.
Земцов пел с подъемом. Гости восторженно аплодировали, а Кузьма Петрович Ефимков трубным, но отнюдь не музыкальным басом даже попытался подтянуть:
— Вы просто второй Михайлов, — стараясь всех перекричать, тянулась к Земцову Валерия.
— Благодарю за комплимент, — смеялся подполковник, — если спишут из авиации, сразу еду в Большой театр и представляюсь: «Бас Михайлов энского гарнизона».
А позднее, уставшая от этого вечера, но счастливая, полная новых впечатлений, расплетая в полутемной комнате, перед зеркалом, волосы, Валерия говорила мужу:
— Какие у тебя хорошие товарищи, Гришук! Мы с тобой дружно жить будем, правда?
— Сто лет проживем и не поссоримся, — серьезно отвечал Цыганков.
Но прошел месяц, и его молодую жену словно подменили. Куда девалась бурная стремительность движений. Зеленоватые глаза потускнели, накрашенный рот стал брезгливо морщиться. Если Григорий, возвратившись с аэродрома, начинал рассказывать о своих новостях, она зевала и прерывала его:
— Ах, Гриша! Скучные новости. Пойми — мне тесно в Энске. Здесь люди такие же скучные, как и стандартные дома, в которых они живут. Куда ни погляди — тоска. Мне надоело слышать в магазине полковые сплетни и добродетельные разговоры о семейном уюте. Пресно все тут. Ни одного интересного знакомства, ни одной яркой личности. Да и стаж медика скоро я потеряю.
— Лерочка, — робко возражал Григорий, — чтобы не потерять стаж, ты бы могла устроиться на работу хотя бы в нашу санчасть.
— В санчасть? — переспрашивала Валерия с недобрым огоньком в глазах. — Быть старшей сестрой или фельдшерицей? Лечить чесотку у какого-нибудь рядового Сенькина и катар желудка у интенданта Сысойкина? Нет, уволь. Это бы означало совсем растерять свои знания. Пойми, для врача-стоматолога здесь убогая практика, а я о кандидатской диссертации мечтала. Да, мечтала!
— Лера, — тихо настаивал Цыганков, — в городе при металлургическом заводе есть большая поликлиника…
— Спасибо, — резко обрывала Валерия, — заведи сначала собственную «Победу». Я не хочу ездить ежедневно по восемь километров в город и обратно да еще ожидать при этом на морозе по часу автобус…
По утрам Валерия подолгу валялась в постели, курила и тоскливо смотрела в затуманенное зимнее окно. Она могла целыми днями просиживать в квартире, читая старинные романы, которые время от времени ей доставали соседки. Два-три раза в день она причесывалась у зеркала и меняла длинные разноцветные халаты.
Однажды Цыганков разбудил ее перед уходом на аэродром.
— Лерочка, разогрей, пожалуйста, кофе, — просительно заговорил он. — Мне на полеты надо торопиться, времени в обрез, а я еще не брит.
— Да что ты, Гришук! Разве сам не сможешь, — ответила она сердито, — обязательно понадобилось разбудить.
— Ну ладно, ладно, я сам, — примирительно проговорил Цыганков. Уходя, он с тяжким вздохом махнул рукой.
— Эх! — вырвалось у Григория.
За четыре месяца жизни в Энске у Валерии не появилось ни одной подруги. Ко всем местным женщинам она относилась свысока. Их наряды казались ей безвкусными, а сами они — хлопотливыми, бессодержательными «клушами». По воскресеньям сидеть дома надоедало. Валерия изредка выходила с мужем прогуляться по Энску. Она проходила по единственной улице военного городка ленивой походкой праздного человека, высоко подняв голову, увенчанную модной шляпкой, с вызывающе, приподнятым пером. Зябко куталась в модную шубку и беспощадно повторяла:
— Какая тоска, какая скука зеленая.
За время своего пребывания в Энске Валерия приобрела неважную репутацию. Жители, разумеется, наперечет знали друг друга, и заносчивость Валерии заметили быстро.
— Нет, это птица заморская, — сказал однажды ей вслед Пальчиков, — такая в Энске долго не задержится. Улетит по весне и метеосводку у Цыганкова спрашивать не станет.
— Тебе бы такую в жены, — недружелюбно буркнул шедший рядом с ним Карпов, — а то ведь надо — какому серьезному человеку досталась!
— Что? — воскликнул Пальчиков. — Мне? Да я бы с такой и на необитаемом острове жить не стал.
С невеселыми думами добрел Григорий Цыганков до своей квартиры. Он долго топтался у входа, сначала обивая снег с унтов, потом стараясь попасть в темноте тонким ключом в отверстие английского замка. Валерия сидела за вышиванием у маленького столика в своем любимом кимоно, расцвеченном крупными бордовыми розами. Она недавно выкупалась и была свежая, благоухающая, с папильотками в светловолосой голове. Большую лампу выключила, горел только ночник, распространяя розовый полусвет. Просторная комната, в которой они жили, была тесно заставлена мебелью. В углу стоял дорогой трельяж орехового дерева, всегда застланный красивой салфеткой, на которой в строгой симметрии, как боевые порядки пехоты перед наступлением, застыли все непременные спутники Валерии Николаевны: коробочки с белой и розовой пудрой, баночки с кремом, удаляющим морщинки под глазами, тюбики с китайской губной помадой. В комнате всегда господствовал идеальный порядок, но от него так и веяло праздностью…
Григорий положил шапку-ушанку на радиоприемник, но тотчас же снял и даже посмотрел, не осталось ли от нее капель. Потом несколько секунд постоял молча, выбирая, куда бы лучше ее положить, и, наконец, положил на шкаф.
— Опять ты поздно, — зевая, сказала Валерия.
— Дела, Лерочка.
— Я каждый день слышу одно и то же, Гриша, — решительно перебила она, — дела, бюро, собрания. Право, это не ново. У Земцова, очевидно, тоже дела. Однако он вернулся час назад. Я видела, как в его комнате зажегся свет. Ефимков на санках повез катать своего малыша. Ваш Спицын проехал мимо окон на лыжах с какой-то девушкой. Все дома, а у тебя дела…
— Я задержался в солдатской казарме, — пояснил Григорий. — Нужно было побеседовать с младшими авиаспециалистами. Знаешь, какой интересный вопрос задал мне моторист Новиков…
— Ох, Гриша! — воскликнула Валерия и даже привстала, отодвинув в сторону вышивание. — Ради всего святого, не впутывай ты меня в эти примитивные агитки. Я не о том хотела с тобой сегодня поговорить.
Григорий подошел к тахте, устало опустился на нее. Тугие пружины почти не продавились.
— Послушай, Гриша, — вкрадчиво начала Валерия, — после майора Мочалова и капитана Ефимкова ты третий человек в эскадрилье. Правильно я говорю? Теперь давай рассудим. Ты честно прослужил в Энске около четырех лет. Сколько же ты собираешься еще сидеть в этой дыре? Всю жизнь? Гриша, пойми, — она опустилась рядом с ним на тахту, — нельзя допускать, чтобы жизнь управляла тобой. Нужно самому брать ее в руки. Разве ты не достоин выдвижения с переводом в какой-нибудь настоящий город или поездки на учебу в Москву! Почему, например, ты не можешь поговорить с тем же Земцовым о поступлении в академию? Как бы мы хорошо зажили в Москве! Папа дал бы нам одну комнату, я бы поступила работать в клинику.
Цыганков притронулся к ее теплой руке, грустно улыбнулся.
— Ты даже не спросила, обедал ли я сегодня, а сразу переходишь в генеральное наступление.
Валерия отдернула руку, взгляд ее стал холодным.
— Обеды, завтраки, ужины! Можно ли только об этом говорить в те короткие часы, которые ты проводишь дома!
— Можно, Лера, — жестко сказал Григорий. — Если днем было два полета и ты наболтался на высоте восьми тысяч метров, а потом опоздал в столовую, то можно. Что же касается твоих вопросов — ясность в них внести действительно нужно. Я уже говорил с Земцовым. Место в академию в этом году нам дадут только одно. Земцов считает, что в первую очередь нужно послать командира эскадрильи капитана Андронникова.
— Мало ли что считает ваш Земцов, — вспыхнула Валерия. — Что такое Земцов? Почему ты так легко уступаешь это место? Почему ты, например, не можешь написать в конце концов папе и попросить, чтобы нас перевели отсюда!
— Это было бы в высшей степени нечестно, — заволновался Григорий и отодвинулся от нее. — Об этом и не говори! На такое письмо моя рука не поднимется. Посуди сама, Лера, меня уважают, считают неплохим летчиком, я секретарь партийной организации, должен руководить коммунистами. И вдруг я стану ныть: «Товарищи, переведите меня из Энска в Москву, моя жена истосковалась».
Валерия вскочила и нервно заходила по комнате.
— Григорий, не утрируй! Это твой эгоизм выплескивается, — она всхлипнула и тотчас же достала розовый надушенный платочек, поднесла к глазам. — Конечно, собственная карьера тебе дороже. А то, что жена задыхается от тоски в этом Энске, тебе безразлично. Жестокий! — она остановилась. В наступившей тишине Цыганков слышал прерывистое дыхание, видел высоко поднимавшуюся грудь. — Слушай, Григорий, — взяв себя в руки, сухо закончила Валерия, — или ты напишешь письмо папе и попросишь устроить тебя в академию…
— Или? — сузив глаза, спросил Цыганков.
— Или весной я сама уеду от тебя в Москву! А обед можешь разогревать, он на кухне.
Григорий молча вышел из комнаты, взял кастрюлю с холодным борщом и стал разжигать керосинку. Когда он возвратился за тарелкой, Валерия, свернувшись калачиком, уже лежала на кровати, демонстративно бросив на тахту простыни, подушку и одеяло для Григория.
ГЛАВА ШЕСТАЯ
Через две недели после того, как Мочалов прибыл в Энск, командир части издал приказ об итогах учебы, в котором поставил эскадрилью Мочалова на первое место. Так оценивалась боевая учеба эскадрильи за то время, пока ею командовал капитан Ефимков.
Вечером Кузьма Петрович впервые пришел к Мочалову в гости и, критически осмотрев его небольшую комнату с фанерным шкафом, столиком, кроватью и книжной этажеркой, загудел своим басом:
— Да, Сережа, обстановка у тебя более чем скромная.
— Спартанская, — засмеялся Мочалов. Он разбирал за столиком мелко исписанные тетради. Это были конспекты, составленные в академии, — их он давно собирался привести в порядок. Стул в комнате был всего один, и Кузьма запросто опустился на кровать.
— Ого! — воскликнул он. — Это ты столько исписал? Изрядно!
Мочалов кивнул в ответ и посмотрел на товарища. Лицо Ефимкова светилось нескрываемой радостью.
— Приказ командира полка читал? — спросил он.
— Читал. Рад и за эскадрилью и за тебя, Кузьма. Сердечно рад.
— Выходит, Сергей, фундамент я для тебя заложил крепкий. Верно? — Он поднялся, заполнив сразу полкомнаты, и сцепил руки на груди. Фигура капитана сейчас выглядела особенно массивной. — Вот видишь, — продолжал Ефимков, — а ты пророчил, что я отстану. Значит, хватает мне знаний и без этих гор бумаги, — указал он на стопки Сергеевых тетрадей.
— Выходит, пока хватает, — согласился Мочалов, — но боюсь, что ненадолго.
Улыбка на лице Ефимкова пропала.
— Никак мы с тобой не договоримся, товарищ командир. Ты меня не понимаешь, я тебя. Вот сейчас мы не на службе и ты для меня не командир эскадрильи Мочалов, а только старый фронтовой друг «Сергей-мыслитель», как тебя в полку называли…
— А ты «Кузьма-великан».
— Добро, — охотно согласился Ефимков, — стало быть, поладили. Так вот мне и хочется у тебя, моего друга, допытаться о том самом, чего капитан Ефимков не понял в действиях командира эскадрильи майора Мочалова.
— Допытывайся, — улыбнулся Сергей.
Кузьма опять тяжело опустился на кровать.
— Давай разберем. По-моему, раз ты назначен командиром эскадрильи, тебе и карты в руки. Иди в классы, на полигон, на аэродром, изучай там подчиненных, выясняй их ошибки, находи пути для исправления. А ты в первые дни гораздо больше внимания на казарму и внутренний распорядок обратил, чем на полеты. На первом построении ты сделал замечание лейтенанту Спицыну за то, что тот небрит. Спицын в летном деле талант, этот мальчик с будущим. Так и оценивать его, на мой взгляд, надо не по тому, как он выбрит — хорошо или плохо, а по тому, как он владеет машиной, как ведет себя в воздухе, дерется в учебных воздушных боях. Каждый офицер достаточно сознателен, чтобы понимать, что в строй небритым становиться плохо, что пуговицы на шинели должны блестеть. Я знаю, все это надо, но почему ты начал с этого, а не с главного — с полетов?
Глаза Ефимкова пристально глядели на товарища. Обиды в них за то, что он, Мочалов, приняв эскадрилью, пошел, по мнению Ефимкова, каким-то другим путем, отвергнув проверенные Кузьмой методы, не было. В них отражалось одно недоумение.
Мочалов ответил не сразу. Он протянул правую руку, будто желая размяться, и ухватился за край стола. Под вздернувшимся рукавом фуфайки обнаружилась синяя татуировка. Сергей Степанович задумчиво улыбнулся.
— Видишь, Кузьма, — вздохнул он, — твой метод грубого сопоставления к нашему разговору не подходит. Ты пытаешься убедить, что ярко начистить пуговицы на шинели — одно, а метко отстреляться по конусу — другое. А я уверен, что между этими отдаленными явлениями существует определенная связь. Если молодой летчик не приучен к порядку на земле, он и в воздухе не будет собранным. Каждый, в том числе и летчик, воспитывается все-таки на земле. Сколько нам усилий нужно затратить, чтобы воспитать, к примеру, того же Железкина или сделать хорошим летчиком Пальчикова!