Не всегда сразу выразишь свои чувства, если в разлуке получишь кряду три письма от любимой женщины. Мочалов еще никак не успел проявить свою радость, еще не налетела улыбка на его лицо, а руки, торопливо расстегнувшие ремешок шлемофона, уже сбрасывали его, потом стали шарить по меховой куртке, отыскивая застежку-«молнию», и рывком отвели ее вниз.
Мочалов установил, какое письмо написано первым, и начал с него. Читал стоя в расстегнутой, но так и не снятой куртке. Потом присел на застеленную кровать и стал думать о жене, вспоминать, как впервые с ней познакомился.
Это было уже давно, но все было свежо в памяти. У слушателей военной академии на вечере гостили студентки горного института. Студенток было не более десяти, а Сергей отнюдь не слыл хорошим танцором, поэтому он скромно отсиживался в уголке… Потом опять замелькали дни занятий. Накануне восьмого марта к Мочалову подошел секретарь курсовой партийной организации. Было это в классе самостоятельной подготовки. Сергей готовился к зачету.
— Ты не очень занят, Мочалов? — осведомился секретарь. Сергей неохотно оторвался от книги. — Видишь ли, послезавтра Международный женский день, и я тебя очень прошу, сходи, пожалуйста, в горный институт. Так сказать, с ответным визитом.
Брови над переносьем Мочалова сошлись.
— Вот это здорово! Вы целый вечер танцевали со студентками, а я с ответным визитом… Козел отпущения, значит…
Секретарь был большой приятель Мочалова, и возражения Сергея не произвели на него никакого впечатления.
— Да брось, старик, — похлопал он его по спине, — просьба от всего нашего мужского общества, мы тебя когда-нибудь отблагодарим.
Мочалов не оказал стойкого сопротивления. Прежде чем уехать на электричке в Москву, он долго чистил и без того яркие пуговицы нового костюма, несколько раз завязывал перед зеркалом галстук: то узел казался ему франтовски пышным, то слишком тощим.
На торжественном собрании в институте он сидел в президиуме и даже произнес короткое приветствие от слушателей своего курса, желая девушкам института отлично учиться. После торжественной части был концерт, потом танцы, игры. Для нетанцующих устроили викторину. Каждому был выдан листочек с тридцатью вопросами из литературы, истории, географии, музыки. Сергей сел на свободный стул почти у самой сцены и достал автоматическую ручку. Вопросы были самые сумбурные, на то и викторина: «Кто в России изобрел первый печатный станок?», «Кто автор книги «Красное и черное»?, «Кто перевел на русский язык «Илиаду»?, «Как погиб Архимед и какой была его последняя фраза?», «Какие полезные ископаемые есть на Урале?» Сергей отвечал без особого труда, задумывался, если приходилось припоминать даты. Рядом с ним сидели две студентки. Одну он бегло успел рассмотреть. Высокая, с большими черными глазами. Брови и ресницы были умело подкрашены. До слуха Сергея дошел ее приглушенный смех.
— Посмотри, Нина, как мучается этот капитан… С таким глубокомысленным выражением люди, вероятно, порох изобретали…
— Тише, Лариса, — услышал Сергей другой, встревоженный, голос.
— Ах да, понимаю его тяготы, — не смущаясь, продолжала девушка, — нелегко вспомнить закон Ньютона, если десять лет не открывал физики. Скомандовать «смирно» куда легче…
— Лариса, как не стыдно!
Голос второй студентки прозвучал тихо, но требовательно.
— Ладно, умолкаю, — недовольно согласилась студентка. Взяв в руки карандаш, она тоже углубилась в дело. Минуты две карандаш уверенно скрипел, но внезапно остановился и владелица его наморщила лоб.
— Ниночка, кто придумал первый свод законов, а? Я же геологом собираюсь стать, а не историком. Прямо хоть на исторический факультет беги.
Сергей оторвался от своего листка, спокойно улыбаясь, спросил:
— Может, примете мою помощь?
— Это интересно, — насторожилась девушка.
— Можете без всяких сомнений записать: первый свод законов принадлежит Хаммурапи. Законы писались тогда на столбах. А столбы для всеобщего обозрения устанавливались на людных дорогах. Это и будущему геологу невредно знать.
— Спасибо, — смущенно пробормотала студентка и через минуту ушла на другое место.
— Ваша подруга очень нервная, — обратился Сергей ко второй студентке. Та смущенно взмахнула длинными ресницами.
— Ой! Вы слышали, как она упражняется в остроумии, и обиделись?
— На слабых не обижаются, — добродушно возразил Мочалов.
— Это правильно, — согласилась девушка. — Я тоже так отношусь к людям. Лариска неплохая, но избалованная. Дочь известного певца, — она назвала фамилию артиста, — сейчас он сошел со сцены, но три-четыре года назад гремел.
— Я где-то читал, будто он до сцены чуть ли не пастухом был.
— Да, прошел трудный путь, но дети не всегда повторяют родителей.
Сергей впервые внимательно посмотрел на собеседницу. Широко раскрытые светло-серые глаза девушки не опустились и не побежали в сторону, просто и доверчиво они встретились с его глазами. Они были мечтательными и в то же время серьезно-сосредоточенными. Узкое бледноватое лицо с мягким небольшим ртом, простенький зачес светлых волос, стянутых узлом на затылке, тонкие руки, по локоть обнаженные короткими рукавами белой блузки.
Сергей одним из первых сдал жюри свои ответы. Подведя итоги, высокий смуглый председатель студенческого профкома объявил:
— Первый приз присуждается доценту Марии Петровне Ольшанской, второй — нашему гостю, капитану Мочалову.
Под аплодисменты Сергей получил приз — флакон духов «Огни Москвы».
— Вот ведь штука, — обратился Мочалов к соседке, — слишком это роскошно переводить на себя такую вещь. Вы, конечно, извините, краем уха слышал, вас зовут Нина?
— А я обоими ушами только что слышала, что вы капитан Мочалов, — улыбнулась студентка.
Сергей смутился.
— Вот и отлично. Так разрешите преподнести духи.
— Ой, что вы! — всплеснула руками девушка и вся порозовела.
Но Мочалов уже не отступал.
— Нет, нет, все решено. Берите. Стыдно же мне в день восьмого марта духи уносить.
Студентка приняла подарок, неловко поблагодарила. Когда она собралась уходить, Мочалов предложил проводить. Большие глаза девушки взглянули на него заинтересованно.
— Ну что же, — сказала она просто. — А вы не опоздаете? Мне подруги говорили, к вам долго ехать на электричке.
— Электрички ходят до двух ночи, — возразил Мочалов.
— Вам с какого вокзала?
— С Северного.
— А я на Маросейке живу. Метро от нас близко.
— Вот и чудесно.
В вестибюле Сергей помог девушке одеться. Она предложила пройтись пешком, и он согласился. Морозило. Москва, сияющая бесчисленными огнями, встречала и провожала их на каждом перекрестке гудками автомобилей. Подходя к большой площади, Нина остановилась и придержала Сергея за локоть.
— Давайте секундочку постоим. Ох, как я люблю ночную Москву! Иногда, усталая от всех этих интегральных исчислений, сопромата и бурового дела, вырвешься на улицу, окунешься в людской поток, и появятся новые силы. — Она протянула руку в кожаной перчатке. — Если вы не москвич, вам мое чувство, может, и непонятно.
Сергей ответил не сразу. Он смотрел на ярко освещенные этажи высоких зданий, окружавших площадь, на мигающий зрачок светофора, то желтый, то зеленый, то красный, на станцию метрополитена, над которой горела буква «М». Оттуда почти непрерывно тянулся поток пешеходов. Это москвичи возвращались с заводов и фабрик, закончив вечернюю смену, из аудиторий и институтов, из театров, кино, от друзей и знакомых. Были в толпе и только что приехавшие в столицу, добиравшиеся с одного вокзала на другой. Если, выйдя из метро, человек отходил в сторону из этой живой струи и долго осматривался вокруг — можно было безошибочно сказать: это не коренной москвич, это стоит гость столицы, пораженный ее величием. А высоко вверху — над крышами зданий, над площадью, кипящей человеческим шумом, над железными фермами мостов и закованной в гранит Москвой-рекой, над куполами древних церквей, этих свидетелей старины над острыми шпилями вокзалов — спокойно и ярко горели рубиновые звезды Кремлевских башен.
— Огни Москвы… Даже сквозь дымку тумана их видно, — восторженно сказал Сергей. — Нет, Нина, я вас хорошо понимаю. Я сам люблю Москву. Люблю крепко. В сорок первом под ее стенами воевать начинал.
Девушка посмотрела на него в упор, в ее глазах отразилось ласковое внимание.
— Сколько же вам тогда было? — негромко спросила она.
— Девятнадцать с хвостиком.
— А мне пятнадцать, — заметила Нина в раздумье. — Что можно рассказать о себе! Очень простая биография. Кончила восьмой, осенью по вечерам дежурила в госпитале. Я тот год никогда не забуду. Сирена, прожекторы, стрельба зениток… Ой, неужели может повториться?
— Есть люди, только и мечтающие об этом, — вздохнул Мочалов, — если бы не они, я бы тоже, честное слово, ушел из армии, пошел бы строить или с вами бы укатил в геологическую экспедицию. Вы бы меня взяли?
— Конечно, — быстро согласилась Нина, — вы добрый, а мне такие по душе.
Расставались у серого трехэтажного здания. Нина сказала:
— Видите на втором этаже угловое окошко?
— Лампа под зеленым абажуром? — уточнил Сергей.
— Да, да, — подхватила девушка, — мама меня дожидается. Никогда не ляжет первой… В этом доме я родилась и выросла. Так что настоящая москвичка.
— Настоящая маленькая москвичка.
— Почему маленькая?
Сергей засмеялся:
— Ростом подкачали. Я так и буду вас звать: «маленькая москвичка».
Часы показывали двенадцать.
— Торопитесь, вы можете опоздать, — забеспокоилась Нина.
Сергей ушел, записав номер ее телефона и пообещав достать на ближайшее воскресенье два билета в Большой театр. Позже Нина признавалась: «Если бы ты не предложил театр, у нас бы знакомство прервалось, — и прибавляла: — Я бы всю жизнь жалела».
Они сходили на «Садко» и после встречались как старые друзья каждую субботу вечером и проводили вместе воскресенья.
Временами Мочалову казалось, что с Ниной его ничто не связывает. «Просто с ней занятно проводить время», — думал он.
Но потом вышло так, что Сергей не видел ее почти две недели. Подходя к знакомому подъезду, он ощутил всем своим существом, что волнуется и не может этого волнения подавить. «А вдруг я ей наскучил, и она ушла в театр, с кем-нибудь из студентов? Разве нет молодых, красивых парней?» Но Нина ждала и вихрем выбежала на первый звонок. Распахивая дверь, спросила шутливо:
— Какие ветры и где вас носили так долго?
Шутила, а большие серые глаза смотрели тревожно, вопросительно. И он почувствовал, что привязан к ней крепко-крепко.
Пожалуй, это воскресенье было для них самым необычным. Нина часто задумывалась, заставляла Сергея много рассказывать о своем детстве, о фронте, о товарищах. А он, наоборот, не мог сдержать своей радости и все время говорил и говорил… После его ухода мать Нины, шестидесятилетняя Ольга Софроновна, поправляя на носу очки в роговой оправе, лукаво улыбалась.
— И когда же нам теперь его ждать, твоего сокола?
— Ждать в субботу, — хмуро отвечала Нина, — а почему моего?
— Да что, я разве не вижу, как вы друг на дружку-то смотрите!
Нина бросилась к матери и, пряча в теплом плече лицо, зашептала:
— Мама, и он? Да, и он? А ты не ошибаешься?
Морщинистая рука Ольги Софроновны нежно гладила светлые волосы дочери.
— Ах ты, дурнушка, скоро инженером станешь, а такая смешная…
Наступила весна. Неторопливая московская весна с капризным небом и капризным солнцем. В конце апреля у Нины предстоял день рождения: двадцать два года. Сергей готовился к этому событию. Он заказал в ювелирной мастерской подарок — серебряную пудреницу — и попросил выгравировать на ней надпись. Когда заказ был готов, он испугался: не слишком ли пышно и имеет ли он право на такой дорогой подарок? «Совсем как невесте», — подумал он.
За четыре дня до праздника у Мочалова стряслась беда: от простуды заболели зубы. Врач отказался рвать зуб, пока не спадет опухоль. К счастью, она продержалась недолго, и зуб мудрости — виновник треволнений, был удален. Но все равно два последующих дня никак нельзя было снимать повязки. Мочалов, стоя у зеркала, сокрушенно качал головой и ругался:
— Только и осталось с такой рожей на именины!
После долгих колебаний он все же поехал. У дверей Нининой квартиры остановился в нерешительности. Гости были уже в сборе. Из комнаты слышался громкий смех. На звонок выбежала Нина в новом светло-зеленом платье. Увидев на голове Сергея бинты, она вздрогнула, подалась назад и застыла. Глаза, не моргая, уставились на Мочалова, маленький рот задрожал. И вдруг, не поняв толком, что произошло, закрыла ладонями лицо и побежала в комнату, откуда вышла на звонок. Сергей кинулся следом. За стеной молодые голоса выводили с увлечением:
Чей-то баритон выделялся в общем хоре, так и взлетал над другими голосами.
В комнате было темно. Сергей услышал всхлипывания и скорее натолкнулся на Нину, чем увидел ее.
— Нина, Ниночка, да что ты, — позвал Сергей, — или я чем обидел?..
Она подняла лицо. Теперь, освоившись с темнотой, он увидел близко от себя ее большие, ставшие удивительно красивыми глаза. Они горели тревожной радостью, ожиданием.
— Ой, Сережа, что с тобой случилось? Скажи, что?
— Ах ты, чудачка, — растерялся Мочалов, — ничего не случилось. Зуб мудрости вырвали всего-навсего. И я сразу поглупел на несколько лет…
Нина, успокаиваясь, вздохнула.
— Это хорошо.
— Что хорошо? Что поглупел?
— Нет, что все в порядке, — улыбнулась она.
И, уже не стыдясь невысохших слез, она вся сразу потянулась к Мочалову, прижалась щекой к его шинели, сырой от мелкого весеннего дождя. Сергей поцеловал девушку в губы.
В июне они поженились. Сергей перебрался в квартиру Ольги Софроновны, «в зятья», как шутливо объявил он старушке. Вместе с Ниной они затолкали один на шкаф, другой под кровать кожаные чемоданы Мочалова, вмещавшие все его нехитрое холостяцкое имущество. В Москве Сергею приходилось бывать по-прежнему редко, только часть субботы и воскресенье они проводили вместе. Нина уже начинала готовиться к дипломной работе. Сергей заканчивал академию и много занимался перед выпускными экзаменами. В декабре он получил звание майора и назначение в Энск, а после Нового года Нина в один из вечеров провожала мужа. Стоя на широком перроне, раскрасневшаяся от холода и волнения, говорила она последнее напутствие:
— Пиши почаще, Сереженька, расскажи, какой он, этот Энск, чтобы я знала, куда мне ехать, к чему быть готовой…
Не стыдясь посторонних, он держал Нину за плечи и улыбался одними глазами.
— Еще какие будут наказы? Молодой жене положено перед разлукой спрашивать мужа: «будешь ли верным», а мужу — жену…
— Ой, ой, как не стыдно, — смеялась она. — Разве ты способен забыть или обмануть? Ты же весь светлый, Сережа, у тебя каждая мысль в глазах…
Мочалов крепко обнял ее.
…Прозвучал короткий гудок паровоза.
Скрипели колеса, бежал за вагоном перрон, бежала рядом с вагоном Нина, стараясь подольше не отстать от него, и лицо ее было ласковое, доверчивое, изумленное, словно не верила еще, что Сергей уезжает далеко, надолго…
Мочалов бережно сложил прочитанные письма. «Нет, я счастливый!» Подошел к окну и на секунду прислонился горячим лбом к холодному стеклу…
Подполковник Оботов неторопливо прохаживался по учебному классу — от широкого окна, в квадрате которого розовело утреннее солнце, до двери. Только что закончилось двухчасовое теоретическое собеседование по диалектическому материализму, и офицеры разошлись. Один капитан Ефимков остался в классе. Он сидел за самым первым столом, насупив брови, смотрел на черную грифельную доску.
Подперев широкой ладонью крутой подбородок, Ефимков молчал, напряженно ожидая, когда заговорит Оботов. И надо же такому случиться: целый месяц готовились офицеры к этому собеседованию, а он не прочитал ни одной из рекомендованных книг, не заглянул ни в один из первоисточников. Он думал отмолчаться, но пришлось выступать. Ефимков заговорил о переходе количественных изменений в качественные, о том, как этот закон проявляется в развитии общества. Все, что было ему известно, он изложил в двух-трех сбивчивых фразах, а потом замолчал и ничего не мог прибавить. Ответ получился куцым, поверхностным. Ясно, что замполит за такую подготовку к собеседованию не похвалит. Оботов подошел к скамье и остановился, внимательно заглянул в глаза капитана.