Зато Петр Николаевич смог сложить в уме неожиданный вызов Павлова в Москву и появление докладной записки. А также упорные "слухи" о закачавшемся под "первым маршалом", после провального начала Финской войны, кресле и направлением докладной записки через голову непосредственно начальства, которым этот самый "первый маршал" и являлся. Поэтому, Куликов, почесав репу, пришел к выводу о целесообразности помочь Генералу. Хрен его знает, что там внутри. Может документы о том, что Ворошилов шпион финский? Нахлынувшую было мысль о том, что Мишка подменил записку Генерала, он быстренько откинул. Слишком уж он прямолинеен, прост, как пять копеек. Но на всякий случай решил опросить ординарца и водителя, да и госпитальному комиссару отзвониться.
Приказав Мишке ждать его в кабинете, Петр Николаевич вышел в приемную и, предварительно выгнав своего адъютанта, связался с КПП, чтобы привели ординарца с водителем, а потом грозно "наехал" на больничного комиссара. Последний быстренько раскололся и подтвердил версию Мишки. Да и водила с ординарцем ему вторили как попугаи.
Тогда Куликов, захватив предварительно конверт с докладной запиской и литровую бутылку коньяка, на полтора часа заперся в кабинете главного секретчика. Вместе с его хозяином разумеется. Через полтора часа, две третьих бутылки коньяка и обещание вломить НКВДэшникам все его, секретчика, бл. тские выкрутасы с бланками строгой отчетности, Куликов вернулся в свой кабинет со всеми положенными штампами и печатями на конверте.
Дальше кипучая энергия комиссара была направлена в отношении Особого сектора ЦК. Секретариата Сталина, если по-русски. А если уж быть совсем точным, то энергия была направлена конкретно на руководителя этого самого сектора — Александра Николаевича Поскребышева.
Короче, в результате всех этих действий, уже через 6 (!) часов, с момента выхода Мишки из палаты, конверт с докладной запиской был принят и зарегистрирован входящим номером, с непроизносимым двенадцатизначным сочетанием букв и цифр, в том месте куда изначально и направлялся. В преддверии кабинета товарища Сталина он лежал.
Вот так вот. Спасибо Вам мужики. Родина Вас не забудет. Если вспомнит, конечно.
* * *
Последовавшие за неудавшейся прогулкой с Машей два дня прошли практически незамеченными. Каждый занимался своим делом: врачи ощупывали, разглядывали, прослушивали своего пациента, а пациент усиленно предавался унынию. Делать было решительно нечего. Прогулки по парку, поначалу разбавившие скукотищу, быстро мне надоели до безобразия. Тем более что главной местной достопримечательности — Марии Петровны Серенькой, на горизонте не наблюдалось. Как в доверительной беседе, а если честно, то в ходе допроса с пристрастием, сообщила дежурная медсестра, дежурство Маши закончилось и тут она появится, в лучшем случае, дня через три. Эх… Обидно!
За все это время произошел только один странный случай. Я спокойно шел по коридору, когда на встречу выкатился больничный комиссар. Уже хотел с ним вежливо поздороваться и пройти мимо, когда взглянув ему в глаза, понял что что-то не то. В его взоре просматривался неподдельный ужас. Сначала я подумал о том, что за моей спиной он увидел нечто страшное. Ну, пришельца или вурдалака. В предчувствии небывалого зрелища, обернулся, но ничего, абсолютно ничего странного за своей спиной не обнаружил. Между тем, комиссар, очнувшись от первоначального ужаса, заметался. Со стороны это больше всего походило на сцену из незабвенной "Кавказской пленницы", в которой Георгий Вицин пытался вырваться из лап, пытавшихся его тушкой остановить приближающуюся машину, Никулина и Моргунова. Вот только комиссара за руки никто не держал. Поэтому он, предварительно убедившись в невозможности проломить головой кирпичную стену, просверлить дубовые пол и потолок, равно как и проскользнуть мимо меня незамеченным, обернулся и… И побежал! Помните байку про бегающих в мирное время полковников? Несомненно, я бы заржал в полный голос, если бы произошедшее не показалось мне столь странным. На всякий случай, свернул в туалет, чтобы удостовериться, нет ли на лбу дьявольских пиктограмм или еще чего покруче. Все было нормально. Тогда что это было? Наверное, перепил моего коньяка, в конечном итоге подумал я.
Как бы там не было, а день моей выписки неуклонно приближался. Честно говоря, я немного побаивался этого момента. В больнице были фактически тепличные условия, ни тебе срочных дел, ни въедливого начальства, ни суетливых подчиненных. Лафа! А за больничными воротами был огромный мир. Чужой мир. И я вовсе не был уверен в том, что, даже имея в запасе память Генерала, смогу там быстро освоиться.
Главврач выполнил свое обещание. Задержавшись в моей палате во время вечернего обхода, он произнес давно ожидаемые слова:
— Ну что ж, Дмитрий Григорьевич, хочу вас обрадовать. Завтра мы Вас выписываем. Хочу отметить, что вы отличаетесь завидным здоровьем. Да и кости у Вас крепкие. Шутка ли, с Вашим шестипудовым весом упасть с такой высоты и ничего себе при этом не сломать, более чем хороший итог. Рад за Вас.
— А уж как я рад доктор, словами не передашь. — натянуто улыбнулся я.
— Советовать Вам, поменьше волноваться, я не буду, с Вашей работой это бессмысленно. Но все же будьте осторожны. С сердцем у Вас не все в порядке. Берегите его. Ну что ж, удачи Вам, комкор Павлов. Надеюсь, вы к нам частить с визитами не будите. До свидания.
— Спасибо, я постараюсь.
После ухода доктора, я задумался над тем, что делать дальше. Надо ехать в Управление и принимать дела. Других приказов мне не присылали. Да и к начальству надо заглянуть, отметиться.
За размышлением над тонкостями принятия дел, сам не заметил, как задремал. Разбудила же меня дикая тряска и громкий шепот над ухом:
— Товарищ Павлов. Товарищ Павлов! Дмитрий Григорьевич! Вставайте!
Шепот и тряска были делом рук дежурной медсестры.
— Что? Что случилось-то? Да прекратите вы меня трясти. Проснулся я уже.
— Дмитрий Григорьевич, пойдемте скорее. Вам звонят. Комендант сказал что срочно!
Мое сердце забилось с отчаянной скоростью. Я вскочил с кровати и, накинув халат, почти бегом, направился за медсестрой. Мы буквально вломились в кабинет коменданта. Тот спокойно передал мне трубку доисторического телефона и, прихватив с собой растерявшуюся медсестру, вышел в коридор. А я, продышавшись, поднес трубку к губам и произнес:
— Павлов у аппарата.
— Павлов? Дмитрий Григорьевич? Ожидайте, с Вами будет говорить товарищ Поскребышев.
В трубке послышалось треск и щелканье. Около минуты ничего не происходило, но вот раздался долгожданный голос:
— Дмитрий Григорьевич? Здравствуете, говорит Поскребышев…
— Здравствуйте Александр Николаевич…
— Дмитрий Григорьевич, товарищ Сталин интересуется вашим здоровьем и спрашивает, сможете ли вы прибыть сегодня для доклада?
Я промокнул рукавом халата выступивший на голове пот, и твердо проговорил:
— Александр Николаевич, передайте товарищу Сталину, что я здоров. Здоров и готов немедленно прибыть к нему для доклада.
— Хорошо. Ожидайте, через час за Вами прибудет машина. До свидания Дмитрий Григорьевич.
— До свидания Александр Николаевич.
В трубке раздались короткие гудки. Я положил трубку и рассеянным взглядом окинул кабинет. Взор задержался на массивных напольных часах. На циферблате отчетливо было видно время. 22.05 по Москве. Двадцать два часа пять минут шестнадцатого марта одна тысяча девятьсот сорокового года.
Отсчет почти завершен.
Глава четвертая
Как можно передать словами мысли человека идущего на встречу с историей? Нет, не с мертвой. Не с той, что пылится на полках библиотек, не с той, что томится в запасниках музеев и картинных галерей, и не с той, что сияет отполированной дождем бронзой и гранитом надгробий и монументов. А с живой. С той, запах которой можно вдохнуть. С той, тепло которой можно ощутить кожей рук. С той, ослепительную яркость которой можно увидеть глазами. И с той, чью мощь и неумолимость можно испытать на собственной судьбе. Наверное, никак. Человеческий язык слишком беден для этого.
Каждый шаг по этим, кажущимся бесконечными, коридорам и переходам приближал меня к заветной двери. К двери, за которой ждал ОН, человек, на плечах которого лежала ответственность за жизни миллионов и за судьбы целых стран и континентов. К двери, за которой ждал ТОТ, от кого зависела МОЯ жизнь. Как много людей прошло этот путь до меня и, лишь на краткий миг, почувствовав сладкий вкус величия, словно опаливший крылышки мотылек, подобравшийся слишком близко к манящему огоньку свечи, рухнули вниз и исчезли в пучине безвестности? И как много тех, кто несмотря ни на что, презрев все горести и напасти, взлетели на недостижимые высоты власти и признания? На этот раз испытать капризность дочерей Зевса и Фемиды предстояло мне.
Весь путь, от больничной палаты до приемной будущего Верховного главнокомандующего, я потратил на поиск окончательного ответа на мучивший меня долгие годы вопрос: "А кем же Сталин был для меня?". Одним из величайших вождей в человеческой истории, принявшим под свое крыло босое и голодное революционное пепелище, и передавшим на руки потомков империю, готовую вот-вот ступить за пределы земной атмосферы? Или же безжалостным палачом, сгноившим цвет русской нации в колымских лагерях и утопившим в крови бесконечных котлов сорок первого ее лучших мужчин? Искал и все никак не мог найти.
На одной чаще весов лежала тяжеленная свинцовая гиря бесспорного блага. Десятки тысяч заводов, электростанций, шахт, лабораторий и конструкторских бюро, которые до двадцать первого века составляют основу экономики России и бывших республик Союза. Тысячи и тысячи школ и институтов, породивших невероятное количество выдающихся ученых, инженеров и рабочих, построивших Магнитку и создавших космическую ракету. Множество больниц, госпиталей и фельдшерских пунктов, которые стали залогом здоровья нации на долгие-долгие годы. Все то, что было создано под его руководством и благодаря его несгибаемой целенаправленной воле. Армия. Та армия, которую боялись и уважали враги России. Та армия, на которую с гордостью и надеждой смотрели ее граждане и друзья. Та армия, которую, как не старались, так и не смогли развалить до конца многие последующие правители. И, наконец, ПОБЕДА. Та победа, которой по праву гордились ОНИ и гордимся мы. Та победа, которую стремится оплевать и растоптать мерзкая свора предателей и лизоблюдов. Та победа, которая осталась последним фактором, объединяющим разноголосое скопище индивидуумов под названием Россия. Та, которую мы получили во многом благодаря ЕМУ: сплотившему воедино огромный народ, выковавшему из него стальной кулак и сокрушившего им своего смертельного врага.
А на другой чаше лежала скромная оловянная гирька. Гирька, отлитая из тысяч и тысяч жизней и судеб маленьких, незаметных людей. Нет, не тех взрослых и самостоятельных мужчин, которые пали жертвой собственных интриг и некомпетентности или ставших случайной пешкой в чужой игре за власть и богатство. Настоящий мужчина должен сам определять свою судьбу, нести ответственность за собственные поступки и защищать собственную жизнь. Нет, я имею в виду их женщин и детей. Женщин, которые были убиты за поступки своих близких или попали в лагеря, став еще одной козырной картой в бесконечном политическом покере. Детей, которые были вынуждены прилюдно отказываться от собственных родителей! Имеет ли право настоящий мужчина поднимать руку на слабых и беззащитных? Достойно ли для настоящего мужчины числить среди своих врагов заведомо слабейших или даже равных себе? Конкретно на эти вопросы у меня ответ есть. А у Вас?
Так все-таки, кто Вы, Иосиф Виссарионович Джугашвили? Кто ты такой, Коба?
Так и не найдя для себя исчерпывающего ответа, я, глубоко вздохнув, распахнул дверь и, остановившись на пороге, произнес:
— Разрешите войти?
— Входите…
* * *
— Входите. — послышался из недр кабинета так хорошо знакомый многим голос.
Я прошел. Остановившись, точно по центру комнаты, произнес:
— Здравствуйте товарищ Сталин.
— Здравствуйте товарищ Павлов.
Сосредоточив все внимание на фигуре Вождя, я не сразу обратил внимание на то, что он был в кабинете не один. По правою руку от Иосифа Виссарионовича за столом сидел еще один человек. Тот самый комиссар государственной безопасности первого ранга. Тот, чья фигура не менее противоречива, чем фигура Сталина. Тот, чья оценка разнилась от "палач" и "провокатор", до "гений" и "лучший менеджер двадцатого века". Тот, о роли которого в истории страны с пеной у рта спорили многочисленные историки и любители. Там сидел Лаврентий Павлович Берия.
— Здравствуйте Дмитрий Григорьевич. — в нарушение всех неписанных правил произнес он.
— Здравие желаю товарищ Народный комиссар внутренних дел.
— Присаживайтесь. — оценивающе глядя на меня, произнес Сталин, при этом кивком головы указывая на левую сторону Т-образного стола.
Я подчинился и приготовился слушать. Вождь направил пристальный взгляд мне в глаза. Я буквально чувствовал, как щупальца его могучего разума опутывают мой мозг, разбирают его на части, систематизируют и складывают их обратно. Так продолжалось довольно долго. Внезапно он отвел свой всепроникающий взор, поднялся со стула и начал неспешно прогуливаться за моей спиной. Наконец, послышался его хриплый голос:
— Товарищ Павлов, ми ознакомились с вашей докладной запиской. В ней ви выказываете недовольство нашей неустанной борьбой с внутренними врагами советского государства. Как это понимать товарищ Павлов? Ви считаете, что нами были допущены ошибки и осуждены невиновные? Ви считаете, что враги коммунизма, эти собаки, за обглоданною кость с чужого стола предавшие родину, не заслуживают смерти?
— Нет, товарищ Сталин. Я так не думаю. Для предателей существует только одна приемлемая мера наказания — пуля в лоб. Более того. Я считаю, что в условиях нарастающей военной угрозы, излишняя мягкотелость со стороны государства и его карательных органов по отношению к внутренним врагам, станет преступлением. Наш народ уже заплатил высокую цену за становление на путь коммунистического развития, не стоит сворачивать с него в самом начале этого пути. — произнес я, в надежде на то, что он поймет мой отсыл к неудачному опыту либерального отношения к смутьянам, полученному царской Охранкой, точнее к тому, чем закончился для Империи этот эксперимент.
— Так чем же ви недовольны? — несколько озадачено произнес Вождь.
— Товарищ Сталин. Я недоволен некоторыми … косвенными последствиями таких действий. — с небольшой паузой промолвил я.
— Поясните… — с заметно проявившимся акцентом сказал Иосиф Виссарионович.
— Товарищ Сталин. Аресты, проведенные среди руководства Наркомата обороны и командного состава армии, привели к резкому падению уровня дисциплины в армейских частях, и лишили командиров, пришедших на смену предателям, воли к проявлению разумной инициативы. Командный состав практически лишился рычагов воздействия на своих подчиненных. Малейшее проявление признаков ужесточения дисциплины, или попытка навести элементарный порядок во вверенных частях, немедленно вызывают целый поток анонимных жалоб и ложных сообщений на инициаторов таких мер, которые во многих случаях заканчиваются для них печально. В боевой обстановке, командиры, опасающиеся несправедливых обвинений со стороны подчиненных и вышестоящих начальников, стремящихся за счет них скрыть свои ошибки и неудачи, предпочитают с тупой непосредственностью исполнять поступившие приказы. Если приказ гласит взять позицию "в лоб", они с необычайной настойчивостью, не считаясь ни с какими жертвами, продолжают дословно его исполнять, даже если существует реальная возможность его выполнить с наименьшими потерями и большим результатом. Достигнув же указанных в приказе рубежей, они останавливаются, предпочитая не предпринимать вообще никаких действий, до поступления указаний сверху, даже при условии того, что этого неотложно требует сложившаяся ситуация. Все это не могло не сказаться на общем уровне боеспособности Красной Армии, и привело к необоснованному росту человеческих и материальных потерь. Товарищ Сталин, — несколько повысив голос, произнес я. — считаю необходимым, в кратчайшие сроки, разработать и внедрить комплекс мер, направленных на изменение сложившейся ситуации. Оставлять то, что существует сейчас, на самотек — нельзя.