— А вы разговаривали с ним на эту тему? Может, произошла типографская ошибка, может, он был готов заплатить Козельской гонорар.
— Нет, — ответил Андрей, понурив голову.
Уже было шесть часов, и Турецкий решил, что на сегодня расспросов хватит. Пусть арестованный придет в себя, все-таки он сильно возбужден переменами, произошедшими за последние сутки в его судьбе.
Вскоре после того как конвойный увел Сереброва, в дверь просунулась усатая голова Вячеслава Ивановича. Грязнов был в своем репертуаре: он безошибочно чувствует, когда кто-то из коллег устраивает передышку или закончил работу. Если ты занят, он в кабинет не заходит, но и в одиночестве побыть не даст. Турецкий только собрал портфель, приготовившись уходить, и вот тебе — здрасьте. Манеры у Вячеслава Ивановича неторопливые. Глядя на него, можно подумать, что никто его дома не ждет, поэтому он и не торопится. На самом деле его ждут не меньше, чем Турецкого.
— Ну что, везунок? — спросил Грязнов, поудобнее устраиваясь на стуле и закуривая. — Без единого выстрела?
— Я и сам удивлен. Был почти уверен, что преследователи Сереброва станут палить по собровцам почем зря. Но милиционеры, конечно, очень умело сработали.
— А этот?
Александр Иванович понял, что вопрос относится к Сереброву.
— У него был «Макаров». Он его безропотно принес и сдал. Я этого парня еще не понял. Мы же мало разговаривали. Пока затронули лишь пермский период. Дергачева он «заказал».
— Кто бы сомневался.
— Я уж не стал сегодня допытываться про этих людей.
— О чем ты говоришь! — закипятился Грязнов. — Парню за два убийства грозит пожизненный срок, а ты еще попутно станешь выяснять, кого он подговорил избить человека. Если Дергач будет подавать иск, пускай пермское угро занимается. Ты не вздумай на это отвлекаться.
— Вот за что я тебя люблю, Слава, — улыбнулся Турецкий, — так это за то, что ты всегда найдешь утешительные слова.
— Да, я любую лень оправдаю, — подтвердил Гряз-нов.
— А если серьезно, — Александр Борисович пригладил шевелюру и почесал затылок, — у меня уже забрезжила мысль: что, если Дергача привлечь в качестве свидетеля?
— Оригинально. Колясочный инвалид. Ты к кому хочешь вызвать сочувствие?
— Как ни странно, к Сереброву.
— Саша, ты раньше времени такие прожекты не строй. Мне кажется, его сначала нужно будет отправить на экспертизу в институт Сербского.
Глава 72
«МАКАРОВ»
Сегодня приведенный на допрос Андрей Серебров выглядел более спокойным, чем накануне. Оно и понятно — явка с повинной требует титанических моральных усилий, приложив которые человек чувствует безразличие к окружающей обстановке. Это напоминает состояние спортсмена, преодолевшего тяжелую дистанцию. Первое время из него можно веревки вить, он будет безропотно выполнять любые подсказки окружающих. Но, хорошенько отдохнув, опять превратится в человека со своим характером и будет действовать самостоятельно.
Период «бесхарактерности» самое милое дело для следователей. Тут из арестованного можно вытянуть много важных подробностей. Поэтому Турецкий отложил все другие дела, чтобы окончательно разобраться с убийствами Прыжковой и Репиной.
— Расскажите, каким образом вы попали за кулисы Дворца государственных торжеств 10 ноября 1999 года.
— Я приехал в Москву с Козельской как ее режиссер, и она включила меня в список участников концерта. Я и пошел.
— И взяли с собой пистолет. Зачем?
— Ой, с этим пистолетом сплошная нервотрепка. Я купил его, чтобы… — Андрей сделал небольшую заминку, и Турецкий понял, что ему не хочется произносить слово «пристрелить», — отомстить Дергаче-ву. Но мои товарищи отговорили это делать.
— Какие товарищи? Кто именно?
— А что — это имеет значение?
— Если я спрашиваю, значит, имеет.
— Многие отговаривали.
— Ой, Серебров, Серебров, — покачал головой Александр Борисович. — Пришли с повинной, я надеялся на чистосердечное признание, на содействие следствию. А вы пытаетесь убедить меня в том, что, купив пистолет, ходили и всем говорили, что собираетесь убить Дергачева. Так я и поверил. Сказали от силы одному человеку и то после долгих сомнений.
— Правильно, — неожиданно улыбнулся Андрей, пораженный прозорливостью следователя. — Сказал своему институтскому приятелю Игорю Монахову.
Неожиданно в кабинет вошел Меркулов. В отличие от Грязнова, появляющегося тут, стоило хозяину освободиться, Константин Дмитриевич заходил, когда у него выдавалось несколько свободных минут. Поэтому бывал здесь редко. Поздоровавшись, он сел на стуле возле окна, деликатно рассматривая задержанного.
Александр Борисович сказал Сереброву:
— Дальше все понятно. Монахов отговорил вас, предложив нанять каких-нибудь бандюг, которые сделают то же самое за деньги, и вы останетесь в безопасности. Если понадобится, к этому вернемся. Вы про пистолет продолжайте.
— Когда он мне не понадобился, я смотрел на него не как на оружие, а как на опасную обузу. По идее, выбросить нужно, но жалко — большие деньги потрачены. Оставлять где-нибудь — тоже опасно, да и где, своего дома у меня нет. Вот и таскал его с собой. И в Москву взял. Там я останавливался у своего дядьки. В чужом доме даже не знаешь, куда положить. Вот я и пришел с ним на концерт.
— То есть в некотором роде случайно? Направляясь во дворец, у вас не было конкретной цели — убить Прыжкова?
— Боже упаси! Я даже не знал, что он там будет.
Турецкий недоверчиво посмотрел на него:
— Вы что — афишу не читали?
— А там его фамилии не было.
— Почему?
— Не знаю. У меня эта афиша сохранилась. Я всегда вожу ее с собой.
«Потому что там впервые напечатана фамилия Козельской», — мысленно закончил за него Александр Борисович и спросил:
— Что произошло дальше?
— Когда во дворец приехал Прыжков, он со всеми разговаривал на повышенных тонах. С Козельской, со своим продюсером Шифманом. Потом Валерий Яковлевич вышел из прыжковской гримуборной и сказал Наташе, что ее выступление отменяется, потому что ту же самую песню, которую собиралась петь она, будет исполнять Прыжков. Она подбежала ко мне вся в слезах, ее всю трясло… Тут меня охватила такая ненависть к Прыжкову, что передать трудно. Мы с Наташей долго стояли в коридоре, она постепенно успокаивалась, потом сказала, что пойдет переодеться и мы отправимся домой. В это время в том конце коридора, который ближе к сцене, я услышал непонятный шум и подошел туда… Попить можно?
Жалостливым жестом показав на часы, мол, время подпирает, Меркулов молча вышел из кабинета. Выпив мелкими глотками стакан воды, Андрей продолжил:
— Среди группы людей стоял разъяренный Прыжков с пистолетом в руках, а несколько человек пытались отобрать у него оружие. Он же совершенно потерял человеческий облик. Раскраснелся и, брызгая слюной, изрыгал проклятия. Не переставая обзывал всех и чудовищно матерился. Я понял, что кого-нибудь он сейчас застрелит. А кого бы он ни убил, этот человек лучше него. Потому что гнуснее Прыжкова представить кого-либо трудно. Наглый вор, хищник, животное, которое не имеет права на существование. От таких гадов все зло на земном шаре. Тогда я выхватил свой пистолет и выстрелил.
После своей горячей исповеди Андрей сразу сник, и Турецкий понял, что сегодня допрос лучше прекратить. После такого эмоционального выплеска арестованному необходимо поостыть, иначе путного разговора не получится.
Прежде чем дать подписать протокол, Александр Борисович достал из ящика стола деревянную фигурку олененка. Увидев свой талисман, Серебров не мог скрыть чувств. Сначала он удивился, а потом взгляд его потеплел, ласковое выражение согрело глаза, неотступно смотревшие на подарок любимого учителя.
— Я так давно его потерял, что уже не надеялся увидеть, — произнес Андрей сдавленным голосом.
— Это, очевидно, тот самый талисман, который в свое время вручил вам Кизилов.
— Да. Я верил, что он принесет мне удачу. Да и сейчас верю. Где его нашли?
— Нашли 10 ноября 1999 года в нескольких шагах от места гибели Прыжкова. А насчет удачи… — Турецкий задумался, подбирая слова. — Даже если вы откажетесь от своих показаний, этот талисман является уликой. Он свидетельствует против вас.
— Я не откажусь. А он мне дорог при любых обстоятельствах. Можно будет когда-нибудь получить его обратно?
— Суд решит.
Глава 73
КОРЕНЬ ЗЛА
Утром, едва Александр Борисович появился в главке, Меркулов пригласил его к себе.
— Видел я его вчера у тебя, — сказал Константин Дмитриевич. — Внешне совершенно нормальный человек, и вдруг два убийства. В чем же корень зла? Ты спрашивал, что послужило мотивом преступлений? Небось сказал: «Как будто разум помутился».
— Я так вопрос не формулировал. Но Серебров сам пытался это объяснить. Вчера мы говорили только про Прыжкова. Так вот, оказывается, еще до пресловутого спора на тему, кому из двух звезд выступать последним, произошел другой нешуточный конфликт. Прыжков довел до слез землячку и коллегу Сереброва — Наталью Козельскую.
— Ту самую?
— Да, которая сейчас поет в Большом театре. Тогда же девушка должна была впервые в жизни выступать в Москве. Можно представить, что это для нее значило. Она и поет, и сочиняет песни — слова, музыку. Прыжков без разрешения выучил ее песню и заявил, что будет исполнять в этом концерте. Поскольку одним и тем же произведением зрителей пичкать не принято, то Козельской выступить он не дал.
— А чего ради там распоряжался Прыжков? — хмыкнул Меркулов. — Там же, наверное, был режиссер, который ставил программу.
— Ну, Прыжков звезда, человек со вздорным характером. С ним боялись связываться — вдруг взбрыкнет и откажется выступать. Поэтому он позволял себе подобные выходки.
— Значит, Серебров отомстил ему за нанесенную подруге обиду? То есть преступление, можно сказать, совершено на бытовой почве.
— Вроде того.
— И действовал он в состоянии аффекта.
Турецкий почесал затылок:
— Как ты сам прекрасно понимаешь, определить это может только психиатр. Эмоциональная буря несомненно имела место. Но является ли она аффектом в юридическом смысле слова и может ли смягчить наказание, сейчас говорить рано.
— Аффект может быть вызван вспышкой ярости, а может быть и патологическим, — тоном институтского преподавателя произнес Меркулов. — Мы же не знаем — вдруг у этого Сереброва белая горячка? Обязательно придется делать психиатрическую экспертизу. Стандартная экспертиза длится примерно месяц. Но Серебров — особая личность, со сложным характером. Уверяю тебя, его исследование нужно проводить как минимум два месяца.
— Попросту говоря, ты думаешь, что он психопат? — уточнил Александр Борисович.
— Да, причем страдает от своей «ненормальности». Поэтому и раскаивается.
— Как же тогда получилось, что через пять лет раскаивающийся грешник повторил преступление?
— Вот следствие и будет выяснять.
Сереброва привели к одиннадцати часам. Сегодня в его глазах не было такого пугающего фанатичного блеска, который появился к концу вчерашней исповеди. Взгляд был спокойным. Но чувствовалось, что спокойствие это напряженное, в любой момент настроение арестованного может метнуться в ту либо другую сторону, даже улучшиться. Однако при первых же словах следователя Андрей помрачнел и беспокойно заерзал на стуле. Это произошло после того, как Александр Борисович спросил, с кем Серебров уходил из дворца после убийства Прыжкова. Пришлось сказать, что с Наташей. Тогда следователь предупредил его о том, что к свидетелям, которые фигурировали в первом расследовании, придется добавить Козельскую.
— В момент выстрела ее не было за кулисами, — торопливо произнес Серебров. — Наташа переодевалась. Поэтому ей нечего вам рассказать.
Турецкий не стал объяснять, что в данном случае ему важно узнать, как вел себя убийца после преступления. Ведь они уходили из дворца вместе. Показания певицы могут помочь ему.
— Теперь расскажите про 10 ноября нынешнего года, про убийство Репиной. Начните с того, как вам удалось проникнуть за кулисы Дворца торжеств.
— Я нарушил контакт металлодетектора и в суматохе проскользнул мимо охраны.
Александру Борисовичу вспомнился бывший начальник охраны Дворца государственных торжеств Самокатов. Буквально за один день после того случая моложавый, пышущий здоровьем полковник, вынужденный уйти в отставку, превратился в страдальца с изборожденным морщинами лицом.
— А почему у вас было такое сильное стремление попасть во дворец именно в тот вечер?
— Я хотел поговорить с Репиной. Дело в том, что до этого она взяла у моей подопечной, Янины Муромцевой, три песни, обещав заплатить гонорар. А потом под всяческими предлогами отказывалась это сделать. Сначала грубила, потом просто бросала трубку.
— Может, она предпочитала поговорить непосредственно с автором, с Муромцевой?
— А я стал звонить, когда Янина отчаялась что-либо от нее добиться.
— То есть певица отказывалась платить, — конкретизировал Турецкий. — Вот вы назвали Муромцеву своей подопечной. Что скрывается за этим словом?
— Вы, наверное, думаете, она моя любовница.
— Боже упаси! — всплеснул руками Александр Борисович. — Вы продюсер Янины?
— Отчасти — да. Я немного занимался с ней вокалом, был ее бесплатным пиарщиком. Да и с Репиной познакомил на свою голову. Все начиналось хорошо, казалось, завяжется творческий союз, и вдруг Людмила Николаевна перестала общаться с Яниной, потом и со мной, стала избегать встреч. Я знал, что одиннадцатого числа она уезжает на длительные гастроли в Тюмень и Сургут. Поэтому мне ничего не оставалось делать, как попытаться поговорить с ней на концерте в День милиции.
— Удалось?
— Не сразу. То ей нужно было переодеться, то настроиться на выступление, то встретиться с журналистами. В конце концов, она подошла ко мне на две-три минуты.
— Вспомните, пожалуйста, содержание вашей беседы.
— Наверное, Репина думала, что за кулисами Дворца торжеств есть камеры слежения…
— Если бы, — вздохнул Турецкий. — Тогда бы вас поймали гораздо быстрее. Почему вы предположили про камеры?
— Потому что внешне она так приветливо разговаривала со мной, будто думала, что за ней следят. Улыбка не сходила с лица. Но слова были далеки от приветливых. Она ругала меня за посредничество и категорически отказалась платить. Мотивировала это тем, что все три песни Муромцевой ей совершенно не годятся, она проверяла их на публике, их принимали холодно и так далее. Ну, мне и крыть было нечем. Когда нет количественных критериев, все сводится к вкусовщине, и бесплодное обсуждение можно вести часами. Я и отстал от нее. Но беда в том, что после разговора с Репиной я не ушел из дворца, а остался послушать концерт. И когда выступала Людмила Николаевна, я был в шоке. Она исполнила три хорошо известные мне песни Янины, объявив автором слов и музыки себя. Тут уже в голове у меня помутилось. Я вспомнил старательную, трудолюбивую Янину, постоянно добивавшуюся совершенства своих песен. На это она не жалеет ни времени, ни сил. Вспомнил, как она, маленькая, худенькая, обивает пороги московских клубов, пытаясь увлечь людей своим талантом. В тот момент ее я видел мысленно. А наяву передо мной стояла благополучная шоу-леди, как говорил Алешковский, с заплывшими от черной икры глазками, и чувствовал свое бессилие перед этой воплощенной наглостью, повсюду протягивающей свои многочисленные щупальца…
Андрей говорил, с каждым словом распаляясь все больше и больше. Сейчас он напоминал себя вчерашнего, торопящегося выложить собеседнику все, что накипело на душе. Турецкий чувствовал, что речь Сереброва пронизана болью за всех людей, которые, не жалея времени и сил, жертвуя семьей, отдыхом, деньгами, развлечениями, целиком посвящают себя творчеству. Такие денно и нощно творят, не думая об успехе или неуспехе, игнорируя насмешки или упреки окружающих. Они уверены в том, что судьбой им велено творить, способны создать прекрасные произведения, а когда, поднявшись над суетой, они находятся на взлете, злая сила обламывает им крылья.