Вино мертвецов - Ромен Гари 12 стр.


– Вот оно что! – вскричала шевелюра, вырываясь из его рук. – Я вас узнала! Вы тот гнусный тип…

– Э-э… что? – искренне удивился Тюлип.

– Тот гнусный тип, который тогда утром натравил на меня легавых! Так зарубите на носу, любезный, плевать мне на вашу полицию! Хоть пожарных позовите, хоть английскую королеву да принца-консорта!

– Принца-консо-о-орта? – протянул Тюлип. – При чем он тут? Какого черта! Смотри-ка, в рифму получилось!

– Кого угодно! Мне никто не помешает – ясно? Хочу и буду утром разгуливать по коридору нагишом, воздушные ванны принимать! Никто: ни вы, ни они, ни полсотни мерзких охломонов, – тех, что высовывают из своих могил носы и все остальное да пристают ко мне со всякими похабствами!

– Но… – бормотал Тюлип, растерянно покачиваясь. – Но…

– Довольно! Эсташ! Эсташ!

Где-то поблизости с грохотом открылся гроб, и появилась долговязая фигура в длинном черном пиджаке – таких полно во всех похоронных шествиях всех цивилизованных стран мира, с тех пор как в мире существуют похоронные шествия, то есть с тех пор как существуют цивилизованные страны. В одной руке он держал траурный венок, а другой ковырял здоровенный гнойный прыщ на кончике обвислого, длинного, кривого носа.

– Ты звала меня, деточка?

– Звала, Эсташ. Да, я тебя звала, – напыщенно сказала пышная шевелюра. – Ты, полагаю, видишь этого вот господина?

Не переставая терзать свой прыщ, Эсташ смерил упомянутого господина наметанным взглядом и сказал:

– Метр семьдесят. Это для гроба?

– Возможно, и для гроба, Эсташ, но пока речь не о том. Этот господин заявляет, Эсташ, что ему неприятно видеть меня голой по утрам!

– Но… – заикнулся было Тюлип. – Но…

Эсташ укоризненно уставился на него, все раздирая прыщ.

– Все мы приходим в этот мир нагими, – проникновенно сказал он. – А потому имеем право ходить нагишом… Ай!

Он дернулся и запрыгал на одной ножке – прыщ наконец прорвался.

– Иди смажь йодом нос, – велела шевелюра. – Я очень рада, что ты избавился от прыща.

– Я тоже, деточка… ты же видела. Там внутри был легаш!

С этими словами Эсташ растворился во тьме.

– Послушайте! – завопил Тюлип. – Это не я! Клянусь! Я… э-э… я вас люблю!

– То есть как это любите? – с ужасом переспросила шевелюра.

– Вот так! – с надрывом выкрикнул Тюлип и, громко чмокнув собственную ладонь, послал ей воздушный поцелуй. – Честное слово!

– Но вы даже не умерли по-человечески?

– Я умер… то есть я сейчас умру! Какая, к черту, разница! Помру! Я сам себя, на хрен, убью! Сию минуту!

Пышная шевелюра заерзала на стуле.

– Эсташ! Эсташ!

Эсташ снова вынырнул из темноты, из глаз его катились слезы, к носу он прижимал платок.

– Я смазал его йодом, деточка! – сказал он плаксиво. – Ужасно щипет! Больно!

– Эсташ! – сердито крикнула шевелюра. – Этот господин мне признался!

– Да ну?

– Ну да! Он меня любит!

Эсташ с интересом посмотрел на Тюлипа поверх платка.

– Я тоже люблю тебя, деточка! – сказал он.

– Но он, чтобы со мной соединиться, готов себя убить! – трепеща от восторга, воскликнула пышная шевелюра. – Потому что он еще не совсем мертв.

– Ваши размеры? – живо спросил Эсташ, с редкостным проворством вытаскивая из кармана складной метр.

– Э… э?.. – растерялся Тюлип.

– Ну, рост какой?

– Метр семьдесят один! – азартно выпалил Тюлип.

– Дубовый?

– Пусть дубовый!

– С позолотой?

– С позолотой!

– Дата? Адрес? Имя?

– Завтра! Вторая могила слева! Тюлип!

– Вторая слева! Тюлип! Завтра! Триста! Идет?

– Идет!

– Пока!

– Пока!

Тюлип развернулся и нырнул в темноту А там немедленно наткнулся – сначала на что-то твердое и, видимо, немое, потом на что-то мягкое, издавшее слабый крик.

Христос, дитя и спичка

– Кто тут? – заорал ошалевший от страха Тюлип. – Руки вверх! Стрелять буду! Он чиркнул спичкой – в кончиках пальцев поднялось дрожащее огненное ушко. Это был ребенок.

Босой, утопавший в рубахе не по росту.

В темноте был виден только блеск глаз, устремленных на горящую спичку.

На груди большой темный крест, на кресте – Христос, который поднял глаза и тоже с любопытством смотрел на огонек.

– Думаешь, пальцы ему обожжет? – спросил ребенок.

– Нет, – ответил Христос, не отрывая глаз от спички. – Нет, не думаю.

– Думаешь, раньше погаснет? – опять спросил ребенок.

– Да, – подтвердит Христос. – Думаю, будет так.

– Может быть, – сказал ребенок. – Хотя, по-моему, обожжет.

Он скосил глаза на огромное распятие:

– Спорим?

– Нет, – отказался Христос. – Я никогда не спорю. Религия не позволяет.

– Ах да, – спохватился ребенок. – Об этом я и не подумал.

– И напрасно! – сурово сказал Христос. – Думал бы об этом почаще – не приставал бы ко мне то и дело со всякими глупостями.

– Не сердись, – сказал ребенок.

– Я никогда не сержусь! – свирепо отвечал Христос. – Религия не позволяет!

Он все смотрел на спичку.

– А на что это ты собирался поспорить? – спросил он угрюмо.

– На ножик! – быстро предложил ребенок. – А? Идет – на ножик?

– Идет! – согласился Христос.

Опять направил взгляд на спичку – она тотчас погасла.

– Ножик мой! – сказал он довольно.

– Нечестно! Я так не играю – опять ты чудо сотворил! – возмутился ребенок.

– Хе-хе-хе! – Христос елейно улыбнулся. – Это шутка. Будешь знать, как со мной спорить!

В темноте, в дрожащей вытянутой руке Тюлипа засветилась новая спичка.

– А ну-ка, сотвори еще разочек чудо! – попросил ребенок.

– Не желаю! – отрезал Христос. – Больше одного за раз никогда не делаю!

– Э! – поддразнил его ребенок. – Да ты просто не можешь! Слабо!

– Могу! – распалился Христос. – Не слабо! Спорим, что не слабо?

– Давай!

Мгновение Христос и спичка смотрели друг на друга, и спичка смиренно погасла, как будто опустила взгляд.

– Никакого обмана – ничего не припрятано, ни в руках, ни в карманах! – язвительно заключил Тю-лип, отчаянно, как утопающий, размахивая руками в темноте. – Фокус-покус, абракадабра! Хорошо тому, кто родился индийским факиром – по нынешним тяжелым временам ему обеспечен кусок хлеба. Будь тут кюре, он бы уже орал про чудо. Но я-то в чудеса не верю. И у моей жены был один постоялец-кюре, который тоже в них не верил! Однажды утром он ушел, а дома в чемоданчике оставил тысячу франков. Приходит – а тысяча франков тю-тю! Он побежал к моей старухе. Вопит: “Убили! Обокрали!” Вбегает к ней – а она на коленях… молится… сама не своя… вся бледная, дрожит! И говорит ему: “Это чудо! Настоящее чудо!” А он ей: “Что вы мелете?” – “Да ничего я не мелю! – она ему. – Пока вас не было, мне явился ангел! Вон там вон… в коридоре… около сортира. И говорит: “Сестра моя! Не у вас ли тут живет один служитель церкви по имени Поншон?” Я отвечаю: “Точно, у меня”. А ангел: “Он великий грешник! Покажите мне его комнату! Мне сообщили, что он прикарманил целую тыщонку! И я предчувствую, что он наделает еще немало гадостей! Я этого не допущу! Ведь я его ангел-хранитель! У меня будут неприятности! Накостыляют мне из-за него! А я, видит Бог, не хочу!” Я говорю: “Еще бы! Все понятно!” И отвела его в вашу комнату, а он забрал тысячу франков и улетел в трубу… Я так потрясена… ” Но он, кюре-то, и слышать ничего не хотел, обозвал мою супружницу мерзавкой и воровкой и пригрозил позвать легавых. Пришлось ему напомнить про блондиночку, которую он приводил каждый вечер, держал до утра… а она так стонала… Тут он немножко приутих.

Буль-буль-буль-буль…

Тюлип остановился. Он очутился в могиле, освещенной висячим черепом-светильником, который качался от сквозняка, расчерчивая все вокруг полосками света и тени. В зубы черепа какой-то шутник засунул кроваво-красную розу, придавшую ему вид лихой и лукавый. На лбу было нацарапано пробитое стрелою сердце и написано: “С + П = любовь навек”. Вокруг мерцал ореол красноватого света. В полутемном углу дрыхла крыса, под потолком играли в салки три крупных таракана и висела паутина, в ней сидели паук и легаш, злобно уставясь друг на друга. На стенке две надписи: “Бебер – скотина” и “Господи, помоги!!!..” с дюжиной восклицательных знаков, а между ними нарисован фаллос, огромный, ухмыляющийся, кособокий. На земле, под самым черепом, сидел перед закрытым гробом раздутый и позеленевший жмурик. На крышке гроба и вокруг него громоздилась батарея пыльных бутылок. Видно, жмурик успел изрядно напиться и разложиться – у него не хватало носа, глаза и половины руки, и он раскачивался равномерно, справа налево и обратно, как маятник в часах; кроме того, при каждом колебании туча черного праха поднималась от тела, так что оно разрушалось, таяло с устрашающей быстротой. Жмурик обратил на Тюлипа свой единственный глаз-шар.

– Когда-то кто-то говорил мне, что надо быть со всеми вежливым. А потому давай-ка выпьем – угощаю!

– Не откажусь! – сказал Тюлип. – Не откажусь.

Он подошел, качнулся и тоже сел на землю.

– Твое здоровье!

– И твое!

Они хлебнули по стакану. Так и сидели: друг напротив друга, облокотясь на гроб и свесив голову – справа зеленый раздутый покойник, слева бледный, худющий и грязный Тюлип. И пили… хлестали! От земли шла сырость, сгущалась в облачка, пронизанные красным светом, потрескивал гроб, полоски света и тени расчерчивали могилу, светильник-череп качался от сквозняка…

– Все это грустно!

– И не говори!

– Так грустно!

– Грустно… Да, но что?

– Что – что?

– Что грустно-то?

– Э-э, да всё… При жизни у меня была жена… не прожили и года! Симоной звали – волосы как смоль, глаза голубые. Буль-буль-буль-буль!.. И дитенок родился… Буль-буль!.. И вот однажды… вечер… улица… Иду домой, она – на другой стороне. С дитем, с дитенком на руках. Увидела меня – привет! И хочет перейти… с дитенком… И грузовик, и прямо под колеса! И сразу – месиво, кровь, мясо, кости, соус из мозгов… Буль-буль, буль-буль! Волосы как смоль, глаза голубые… Э-эх, ядрить твою в бога душу мать!.. С тех пор никак… никак не оклемаюсь… Сижу тут, голову повесил, на гроб навалился… Была, слышь, женщина, с дитенком… а стало месиво! Комок из мяса, крови, кожи да костей… И фары – представляешь? Это всё – и светят фары!.. И я стою гляжу…

– Ужасно грустно, все это ужасно, друг… – пролепетал Тюлип.

Вздохнул и вслед протараторил:

– Вот у моей жены был постоялец, так с ним такая же беда стряслась. Был у него любимый пекинес. Тотором звали. Вот раз задрал он лапу на дороге, а тут автомобиль его и задавил. В лепешку, в месиво, как ты сказал. Вот так. Последний раз задрал бедняжка лапу. Ужасно грустно, все это ужасно, друг!

– Вот я и пью! Напьюсь – и больше их не вижу… Они-то тут! Они тут! Но я их не вижу… Иначе… все сначала…

– Все сначала?

– Ну да, ну да, ей-богу! Вечер… улица… Иду домой, она на другой стороне… Гляди, гляди! С дитем, с дитенком на руках! Увидела меня… И грузовик, и прямо под колеса. И… месиво, кровь, мясо, кости, соус из мозгов… Была, слышь, женщина, с дитенком… а стало месиво! Комок из мяса, крови, кожи да костей… все вперемешку… И фары… Это всё… и светят фары… лучи как руки…

Полоски света и тени расчерчивали могилу, светильник-череп качался от сквозняка.

– Ну, взял я пушку да пальнул себе в висок! Пиф-паф – и все. Но ежели ты так любил и так страдал… так сильно… то любишь и страдаешь даже мертвый!

И как жахнет по крышке гроба остатком руки. Еще два пальца отвалились, крыса пискнула и ушмыгнула, у черепа разжались зубы, и кроваво-красная роза медленно упала на голову мертвецу.

– Ах ты, бедняга!

– О-хо-хо!

– Бедняга! – повторил Тюлип. – И вслед протараторил: – А тот жилец, ну, что я говорил, стреляться-то не стал. Взял и купил другого пекинеса. И все. Назвал его Тотором. Как первого.

– О-хо-хо! – всхлипнул покойник.

И как жахнет по крышке гроба остатком руки. Взметнулась пыль, кисть отлетела и попала в легаша, паук подпрыгнул, фаллос задрожал, череп качнулся.

– Бедняга!

– О-хо-хо!

И как жахнет по крышке гроба остатком руки. Бутылки покатились по земле, крышка гроба открылась. Оттуда вылез старый жмурик-коротышка, в сюртуке, полосатых брюках и страшно злой.

– Может, хватит стучать у меня над головой? – напустился он на зеленого вздутого. – Что за манеры! Откуда вы такой взялись? Уж не из общей ли могилы? Не даете покоиться с миром! Да вы хоть знаете, с кем имеете дело? Я бывший советник кассационного суда! Вот так-то, сударь мой! Я кавалер ордена Почетного легиона! Вот так-то! Я…

– А твоя сестра? – спокойно оборвал его зеленый.

– Моя сестра – генеральша! Вот так-то, сударь мой! Святая женщина!

– Да ладно! – заорал зеленый вздутый и встал, взметнув тучу пыли.

– Что-что? – возмутился сюртучник. – Да как вы смеете так говорить со мной? Со мной! Да я вас… Я вас затаскаю по судам! Да я…

И тут случилось страшное.

Зеленый вздутый, забыв о всякой осторожности, кинулся на сюртучника, они сцепились, схватили друг друга за волосы, покатились по земле. Поднялся столб пыли, а когда он рассеялся, Тюлип с ужасом увидел, что от обоих жмуриков осталась только кучка чего-то мерзкого и вонючего.

– Дивная вонь! Славная вонь! – вскричал он. – Свидетельство согласия между людьми, которому способствовал сам Бог!

Тут его вырвало, он вытер рот рукавом, икнул и углубился в сумрачное подземелье.

Дядя Анастаз

– Простите, – вдруг учтиво произнес детский голос. – Извините за беспокойство, месье, но мой дядя Анастаз послал меня узнать, не здесь ли так воняет?

– Не здесь, – угрюмо отвечал Тю-лип. – Здесь только горемычный малый, которому жуть как охота промочить глотку!

И двинулся дальше, натыкаясь на стены, чертыхаясь и спотыкаясь о камни и кости.

– Простите, месье, – снова заговорил в потемках детский голос. – Простите, это опять я. Но мой дядя Анастаз не верит, что это не здесь так воняет. Он стал на меня кричать: “Я, – говорит, – воевал! Прошел всю войну! Двенадцать государственных наград имею, в том числе две посмертных! Я был на Марне, под Верденом, я руку потерял на фронте, я видел – собственными глазами! – два десятка генералов! И кто-то смеет утверждать, – это он мне кричал, – что я не разбираюсь, где и как воняет? Какая наглость!” Вот он и послал меня сказать вам: какая наглость.

– Пошел он на хрен! Так и передай! – пробубнил Тюлип.

– Я передам, – спокойно сказал детский голос. – Но все же не сердитесь на него. Он всю войну прошел. Двенадцать ранений получил и двенадцать наград. И стольких знавал генералов!

Тюлип вдруг захихикал и весело хлопнул себя по ляжкам.

Ребенок убежал – было слышно, как шлепают босые ноги. Тюлип же сделал над собой нечеловеческое усилие, чтоб идти по прямой, не слишком шатаясь. Он шагал теперь по щиколотки в грязной ледяной воде, из-под ног то и дело доносились негодующие жабьи крики. Со стен и сводов подземелья тоже стекала вода, холодные капли падали ему на голову, словно шел дождь. И все же он задыхался, на висках и под носом выступила испарина, казалось, он был заперт в огромном душном горшке. Где-то впереди опять зашлепали шаги. Тюлип остановился. Под ногами какая-то жаба перекатила камень. В туннеле показался мальчик со свечкой в руке. Теплый свет разгонял, распарывал темноту. Растревоженные жабы принялись злобно квакать на свечку и на слабые лучики, дрожащие и умирающие в зеленой воде.

– Это опять я, – сказал мальчик и тряхнул своими белокурыми кудрями. – Дядя Анастаз захотел сам прийти!

На миг он исчез и появился снова, ведя за руку старика. Опять завыли адским хором жабы, и долгое эхо прокатилось под темными сводами.

– Пришли? – проскрипел старик.

– Пришли, дядя! – ответил мальчик ясным голоском.

– И тут кто-нибудь есть? – спросил старик.

– Да, – ответил ребенок. – Можете говорить, дядя. Вас услышат. И увидят тоже – я подниму свечу.

Он поднял руку.

Тюлип увидел безобразное, страшно изувеченное лицо.

Одной щеки и половины носа не было вовсе – торчали кости. Вместо глаз чернели две бездонных дыры. Но на груди, лишенной плоти, красовались начищенные до блеска разноцветные ордена и медали.

– Мой дядя Анастаз! – с улыбкой представил мальчик. – Ну, говорите, дядя!

– Уж я, малыш, скажу! – заскрежетал старик. – Слушайте, эй вы там, сколько вас ни на есть! Я прошел всю войну! Я потерял в окопах жизнь и половину тела оставил на съедение крысам! У меня нету глаз и не осталось мяса на лице, оно теперь и на лицо-то не похоже. Я ослеп, почти оглох, я не могу больше есть – потрохов тоже нету.

– В него попал снаряд семидесятипятимиллиметровой пушки в восемнадцатом году! – уважительно сказал ребенок, тряхнув своими белокурыми кудрями.

Назад Дальше