– Это особый дар. Был у меня такой десятник-каменщик, – заметил мистер Спрингетт. – Ткнет, бывало, пальцем в спину тому-другому – и они у него творят чудеса.
– Я видел, как наш Торрисани одним ударом укладывал паренька, а другим поднимал обратно на ноги – чтоб сделать из него настоящего каменщика. Я работал под его началом в Лондоне, мы строили часовню – часовню и королевскую гробницу.
– Уж я не знаю, как там бывает у королей, – вставил мистер Спрингетт, – но лично я всегда уважал таких людей, которые заранее заботятся о своей могиле. Такие дела не стоит оставлять наследникам. Красивая, я думаю, была гробница.
– Прекраснее не бывало в Англии. Торриджано собрал мастеров отовсюду – из Англии, Франции, Италии, Нидерландов, – ему было все равно откуда, лишь бы знали свое дело, а уж гонял он их – как свиней гоняют на ярмарке в Брайтлинге. Он всех обзывал свиньями. Мы терпели только потому, что мастер он был первоклассный. Если ему что не понравится – сам своими лапищами выдерет негодную работу, швырнет вам под ноги и завопит: «Ах ты, английская свинья! Гляди-ка сюда! Отвечай, что это такое? Ну-ка выйдем со мной во двор! Я тебе покажу искусство резьбы! Я тебя так раззолочу!» Но когда гнев его улетучивался, он мог обнять бедолагу за плечи и растолковать ему что к чему – а наставления его бывали дороже золота. Вот бы вы порадовались, мистер Спрингетт, если бы увидали, как мы – две сотни каменщиков, кузнецов, ювелиров, резчиков, позолотчиков и так далее – трудимся, как Божьи пчелки, а этот бешеный итальянец носится между нами, как шершень, по всей часовне. Вот бы вы порадовались, право слово!
«Смейся, смейся вволю, – прохрипел он. – Я тебя не сразу прирежу. Расскажи-ка мне сперва, почему королю вздумалось отличить именно тебя, английский проныра? Я не тороплюсь. Я долго ждал».
И тут его прорвало! Чего только он мне не вспомнил: и своего Иону в Кентербери, и что я о нем сказал, и фрески, которые все хвалили, но никто не возвращался поглядеть на них еще раз (как будто это моя вина!), и многое другое, что скопилось в его мстительной душе за столько лет.
«Не дави мне так сильно на горло, Бенедетто, – сказал я. – Быть удавленным мне не по рангу, ведь я только что возведен в рыцари».
«Рассказывай все, я буду твоим исповедником, сэр Гарри Доу, рыцарь. У нас впереди длинная ночь. Рассказывай!»
И тогда, чувствуя затылком его острый подбородок, я рассказал ему все – рассказал так красноречиво и подробно, как будто сидел за ужином с Торриджано. Я знал, что Бенедетто все поймет, ведь – в раже или в блажи – он оставался Мастером. Уверясь, что это последний мой рассказ на этой грешной земле, я не хотел оставлять после себя дурную работу. В конце концов, все искусства – одно искусство. Злобы к Бенедетто я не испытывал. Душу мою охватил какой-то восторг, я смотрел на земную суету, как строитель с купола собора смотрит на город, лежащий далеко внизу, и все наши страсти казались мне маленькими и ничтожными. Я рассказал ему в лицах, что произошло. Я изобразил голос короля, когда он вскричал: «Мистер Доу, вы сэкономили мне тридцать фунтов!», и его недовольное ворчание, когда он спервоначалу не мог отыскать меча, и как аллегории Славы и Победы, усмехаясь, глядели на нас своими барсучьими глазками с фламандских гобеленов. Клянусь душой, это был славный рассказ и, как я полагал, последняя моя работа на земле.