Встал в дверях ванной, глядя в упор. Она только что скрылась в пене, выставив одну руку, чтобы намылить под мышкой. Увидела меня, выронила мочалку и тонко пискнула.
— Карл, зайка! Ты напугал меня до смерти!
— Что вы здесь делаете? — проговорил я.
— Как? — Она склонила голову набок, глядя на меня с ленивой улыбкой. — Ты что же, не узнал свою жену, миссис Джек Смит?
— Что вы здесь делаете?
Ее улыбка начала вянуть, жухнуть по краям, как осенний лист.
— Ну что ты сердишься, зайка, я… я… Ну, не смотри на меня так. Ну, знаю, я должна была приехать завтра, но…
— Вылазь оттуда, — сказал я.
— Ну как же ты не понимаешь, зайчик! Так получилось. Откуда ни возьмись сестра со своим бой-френдом приперлись к нам в Пиердейл, и я… Было вполне естественно уехать в Нью-Йорк с ними вместе. Никто и не подумает, что дело нечисто.
Я не слышал ни единого ее слова. Не слышал и слышать не хотел. То есть я слышал, но заставлял себя не воспринимать. Кому нужны объяснения! Мне было не важно, естественно там что-то было или неестественно, чисто или нечисто. От ужаса меня тошнило, валило с ног, надо мной тяжело нависала, готовая раздавить, участь Кувшин-Вареня. И не отпрянешь, не сбежишь. Следят, ждут, чтоб улучить момент, сбить подножкой.
А я? Что я умею делать? Только убивать.
— Вылазь оттуда, — сказал я.
Я мерно бил газетами по ладони.
— Вылазь — шлеп— оттуда — шлеп, шлеп— Вылазь — шлеп —оттуда — шлеп, шлеп…
Ее лицо стало белее хлопьев пены, но хладнокровия ей было не занимать. С вымученной улыбкой она снова склонила голову набок.
— Ну, ты, зая, придумал. Прямо вот при тебе? Лучше бы шел в кроватку, а я…
— Вылазь — шлеп— оттуда — шлеп, шлеп— Вылазь — шлеп…
— Пожалуйста, зайка. Уж прости меня, дуру… Тебе будет сладко-сладко. Ведь я уже больше года как не эт-самое, а ты и представить не можешь, что это для женщины… Ты даже и не знаешь, как сладко-сладко я тебе…
Тут она приумолкла. Потому что я уже тащил ее из воды, намотав мокрые волосы на кулак. Вырваться не пыталась. Медленно поднялась — сперва шея, груди; хлопья пены стекали неторопливо, словно не желая с ними расставаться.
Наконец встала.
Шагнула из ванны.
И вот стоит уже на банном коврике, изо всех сил борясь с тем, с чем ей пришлось внутри себя бороться: вся — жертва, вся — покорность. Но нет, чувствует, простой покорности будет маловато. Она поняла это даже раньше меня.
Медленно-медленно подняла руки — так медленно, что они казались вовсе неподвижными, — и прикрыла ладонями лицо. Шепнула:
— Только не по лицу, Карл. Только не бей меня по…
Я хлестнул ее газетами по животу. Слегка. Хлестнул по грудям. Размахнулся ударить наотмашь — и с поднятой рукой замер. Пусть крикнет, пусть попробует увернуться. Я очень надеялся, что она так и сделает… и тогда счастье от нее отвернется.
Слишком много счастливцев развелось на белом свете!
— А ты хорошая актриса, — сказал я. — Ну, давай скажи, что ты не актриса. Скажи, что ты не подстрекала меня, разыгрывая из себя прожженную и доступную, чтобы меня на дело подписать. Давай-давай, скажи! Или, может, я вру?
Молчит. Даже не шевельнется.
Я выпустил из руки скрученные газеты. Меня качнуло вперед, я сел на крышку унитаза и заставил себя рассмеяться. Хохотал, захлебывался смехом, давился и всхлипывал, качаясь на горшке взад и вперед. Словно поток пронесся сквозь меня, им промыло мое нутро, унесло страх, психованность и тревогу. После него я сделался чистым, непринужденным и окрепшим.
Со мной всегда так. Если нашел в себе силы смеяться, я в порядке.
Тут я услышал, что и она несмело фыркнула, а через миг уже смеялась этим своим хрипловато-гортанным — словно в ночном салуне — смехом. Смеясь, опустилась передо мной на корточки, лицом уткнувшись в мои колени.
— Ах ты, чокнутый мелкий негодяйчик! Ты ж у меня десять лет жизни отнял!
— А, так тебе теперь шестнадцать? — веселился я. — Хочу-хочу-хочу!
— Во псих! Что, ради всего святого, на тебя нашло? — Она подняла голову, еще смеясь, но с видом все же слегка встревоженным. — Да почему ж мне было не зайти? Нормально, ведь сестра со своим…
— Да, конечно, нормально, — сказал я. — Обалденно! Полный отпад. Просто у меня сегодня был трудный день, и я не ожидал тебя, а кроме того… Ай да какая разница! Забыли. Дай-ка я встану с унитаза, пока не провалился в очко.
— Ага, только, зая…
Приложив кулак, я поднял ее подбородок.
— Что — «только»? Забыли или не забыли?
— Ну-у… — Она поколебалась; потом быстро кивнула и вскочила на ноги. — Поганец! Тиран! Пошли, налью выпить.
В дорожной сумке у нее была поллитровая бутылка виски. Накинув халатик, она ее откупорила, и мы уселись по-турецки на кровать, стали пить, курить и разговаривать. Особо ничего объяснять уже было не нужно. С моей легкой руки лед тронулся еще тогда, в ванной. Кто я есть, она теперь знает, если не догадывалась прежде. Знает, зачем я в Пиердейле. Знает, зачем затащил ее в Нью-Йорк. И, похоже, это ни капли ее не смущает.
— Малый Бигер! — произнесла она, глядя на меня сияющими глазами. — Малый Бигер. Это надо же! Господи! Зая, я ведь про тебя слышала еще во-он когда!
— О’кей, о’кей, — сказал я. — Значит, я знаменит. А теперь выкинь это имя из башки и не вспоминай больше.
— Конечно, зая. Карл.
— Как я это сделаю, еще не ясно. Надо обмозговать вместе. А теперь насчет денег…
Оказалось, она и тут не промах. Могла запросить пятнадцать или двадцать тонн. Я мог согласиться. А потом я мог подумать (да и другим передать): ну, мол, у девушки и аппетиты! Может, нам лучше ее… того… утихомирить?
— Да ну, зая! — Она скривила губы. — Давай об этом не будем, а то что ж получится, я… из-за этого? Мы будем вместе, правда? Ну, в смысле, потом. А ты не из тех, кто загребает все под себя, это я поняла уже.
— Только ведь это «потом» наступит не так уж скоро, — сказал я. — Мне придется сидеть на жопе ровно как минимум до лета. Ты, разумеется, в любой момент можешь свалить, но я к тебе присоединиться смогу разве что летом.
— Я подожду. А куда мы поедем, а, зая? В смысле — потом.
— Разберемся. Это не проблема. С деньгами всегда найдешь где перекантоваться. Черт, да хотя бы и здесь можно жить, да где угодно, но — через пару лет, когда тут все немножко поостынет.
— А ты меня… Ты не находишь меня мерзкой, а, Карл?
— Да откуда ж я знаю. Я тебя еще не попробовал.
— Ну, не дури, не в том смысле, ты ведь понял. Ты не думаешь, что я… что я так же могу поступить и с… Ты меня не будешь опасаться, а, зайка? Не решишь, что лучше тебе меня…
Я затушил хабарик.
— Слушай сюда, — сказал я. — Слушаешь? Мотай на ус. Если бы я тебя опасался, тебя бы здесь не было. Ты поняла меня?
Она кивнула.
— Я тебя поняла.
Помолчали.
— Карл, зайка… — Опять этот гортанный тембр, словно маслом по всем местам. — Может, эт-самое?
— Что — эт-самое?
Она указала на выключатель.
10
Неделя номер два неописуема. Столько событий! Странных, непостижимых уму. Или, вернее, таких, которые мой ум постигать страшился. Столько всякой дребедени, которая держала меня в напряжении, беспокоила, а то и пугала до полусмерти.
Время было. Я знал, что торопить события не надо. Результат был нужен Боссу не раньше чем через десять недель; главное — определиться по звездам, лечь на курс и поменьше шевелить румпелем. Однако после первой недели (да какое там! — черт! — она еще и кончиться толком не успела) я стал подозревать, что наши с Боссом пожелания едва ли здесь что-то значат.
А может, даже и на первой неделе я уже очень сильно склонялся к тому, что следующая запросто способна оказаться последней.
А уж на той, второй, неделе конкретно замаячила рука Кендала… По крайней мере, мне так показалось.
То была неделя, когда Джейк попытался меня подставить.
Неделя, когда после этого он пробовал и вовсе меня убить.
Неделя, когда мы с Фэй начали собачиться.
Неделя, когда Руфь…
Господи! Христос-Спаситель, ну и неделька! Даже теперь… хотя чего уж мне теперь-то волноваться? А ведь как вспомню — кишки узлом.
Но давайте уж по порядку. Вернемся к пятнице, когда та неделя еще не началась, а мы с Фэй сидели в гостинице.
…Вы помните, она сказала, что она на диком взводе, потому что больше года как не эт-самое? Хо-хо! Когда дошло до дела, я подумал, это еще было мягко сказано!
Потом, напоследок, она одарила меня на сон грядущий долгим поцелуем — как будто пятьдесят поцелуев в одном флаконе — и отвернулась к стенке. А спустя минуту принялась храпеть.
И это был не просто храп, а нечто наподобие бензопилы. Как будто у нее в носу магнето, на шкив которого намотан шнур, и на каждом примерно десятом вдохе за него дергают, так что мотор пилы оживает с негромким, но отчетливым взревом.
Скованный и напряженный, я лежал, считал ее вдохи, от всей души жалея, что это нос, а не запальная свеча двигателя, за него нельзя покрепче ухватиться разводным ключом и выкрутить. Лежу, значит, считаю вдохи, готовлюсь к очередному взреву, пронзающему мозг, словно каленый гвоздь. И только вроде бы приспособишься, уже ждешь, она вдруг — бац! — меняет, зараза, темп. Заводит эту свою балиндру при счете семь, потом девять и, наконец, двенадцать!
Постепенно промежуток увеличился, балиндра начала взревывать уже на двадцатом дыхании, и вдруг — боже ж мой, не прошло сорока часов! — храп прекратился.
Может, и вам случалось спать с подобной тетенькой; то есть пытаться спать. Такая ни за что не отъедет в страну сновидений, пока не придавит тебя всей тяжестью. Вот и эта тоже. Как только она прекратила свои лесоповальные взревы, тут же началась новая затея: принялась вертеться с боку на бок и елозить по всей кровати. Просто какой-то ад.
Я пытался заставить себя заснуть — ага, разбежался! И тогда принялся вспоминать. Вспомнил парня, с которым когда-то познакомился, подорвавши когти из Нью-Йорка. Раз спать нельзя, так хоть повспоминаю…
Светиться рожей в поездах, самолетах и автобусах я опасался, а потому ловил попутки, целясь в Коннектикут. Планировал подобраться ближе к канадской границе, чтобы в случае чего перескочить, а пока все тихо, буду, мол, помаленьку сливаться к западу. Ну и подобрал меня некий парень, посадил в тачку, а тачила у него была будьте-нате, значит, и башли на кармане наверняка топорщились пыром. Но… в общем, какая-то у нас с ним сразу дурка началась — то есть дурдом полнейший. Типа, он сам с таким приветом оказался. В сравнении с ним я просто отдыхаю! Короче, едем.
Он был писателем, но слова этого избегал. Называл себя писькателем, звездуном и глюкогоном.
— Вонизм секешь? — неожиданно спросил он. — Я только что в Нью-Йорке вывалил воз дерьма, а времени проветрить тачку не было.
Мой нос, впрочем, улавливал лишь запашок перегара, потому что он поминутно прикладывался к бутылке. Болтал без умолку, причем его речь вовсе не была такой правильной, как вы бы ожидали от писателя. Но уж забавник — это не отнять.
Стал рассказывать про свою ферму в Вермонте, где он выращивает женские причинные места — да-да, как раз те самые. Все на полном серьезе, без смешка, на честном голубом глазу, и заливает так, что ему почти что веришь.
— Их у меня дикий песец своими выбросами удобряет, — пояснил он. — И заодно опыляет. Опыляет — понял, да? — …пестики, тычинки… Пока что тамошний песец, вообще-то, по большей части ручной, однако — зуб даю — вскорости ох одичает! Смрад — мама не горюй. Кормлю его пьяным зерном, размоченным в лучшем алкоголе, и кустиков повсюду насадил, чтобы песец подкрадывался нежданно. Ведь им, пилоточкам моим, иначе, поди, не вставишь. Но ни хрена ж, гад, не ценит! Видел бы ты, как он по ночам на голове ходит! Да как утробно воет — уй-ё-о!
Я усмехнулся, сам удивляясь собственному благодушию.
— Я и не знал, что песец воет, — сказал я.
— Только дикий, — объяснил он. — Для этого ему надо сперва малость одичать.
— А больше ты ничего не выращиваешь? — спросил я. — Типа тел, чтобы в комплекте были с этими, ну, как ты их, причинными пилотками.
— Да боже сохрани! — Он повернулся ко мне так резко, словно я грубо обругал его. — У меня без того, что ли, проблем мало? Даже жопы и сиськи и то попробуй сбагри! Рынок забит, спрос нынче только на одни на эти… ну, ты понял. — Он передал мне бутылку, затем снова припал к ней сам, после чего несколько подувял. — Ну да, когда-то, было дело, выращивал и всякое другое, — сказал он грустно. — Тела. Глаза. Лица. Мимику. Мозги. Окучивал их в комнатке на Четырнадцатой стрит (снимал за три доллара в неделю), а сам жрал аспирин, когда на гамбургер не наскребал по сусекам. Время от времени приходил какой-нибудь страшно важный из себя издатель, забирал у меня урожай и продавал по два с полтиной за экземпляр и — вот! слышь-ка? самое-то главное: если я ему истово, коленопреклоненно льстил и, не дай бог, не намекал, что он замаскированный потомок семейки Джуксов , — он иногда, так уж и быть, тратил три-четыре доллара на рекламу. Тогда — о, счастье! Книга расходилась тиражом аж в девятьсот экземпляров, в каковом случае мне отстегивали десять процентов дохода… Тогда, когда он это соблаговолит.
Писатель сплюнул в окно и сделал еще глоток.
— Как насчет порулить?
Я пополз через него, протискиваясь между ним и баранкой, и его руки меня невзначай обшмонали.
— О! — сказал он. — Пику-то дай глянуть.
— Глянуть — чего?
— Ну, финягу, перо, свинорез, чирк, выкидуху, нож, складень, тесак, мачете… бандерилью, наконец, — госсподи ты боже мой! Ты, ваще, как — слова понимаешь? Ты, случаем, не издатель?
Протягиваю. С ходу просто не придумал, как отбазлаться. Он большим пальцем пощупал лезвие. Открыл карман на дверце, пошуровал там, вынул оселок.
— Ай-яй-яй, — сказал он, вжикая ножом по оселку туда-сюда, — что хорошего можно сделать этакой мотыгой! С тем же успехом можно пилить глотки лопатой имени совка!.. Лопата бывает имени штыка и имени совка. Слыхал? Ах, ты лучше меня все про лопату знаешь? По-онял, не дурак! Но все равно, тебе бы лучше нечто имени штыка… Ну вот, — протягивает нож, — уж как сумел. Но не советую тебе этой лопатой резать. Лучше как штык пхай в брюхо, для этого она, может, со скрипом и сгодится.
— Послушай, что за вольты? — начал я. — Ты за кого меня, вообще-то…
— Нет, это ты послушай! — возразил он. С этими словами наклоняется и тянет у меня из-за пояса люгер. Уволок его к бардачку, сунул под фонарик, пристально изучил. — Смотри-кты, фирменный: «Маузер-Верке»! Ну-у, ничо волына! — Типа, одобрил. — Но здорова! Тебе для скрытного ношения на самом деле надо ствол навроде вот такого. — И опять лезет в дверной карман, достает маленький, чуть не с ладошку, самозарядный кольт тридцать второго калибра — то есть семь и шестьдесят пять, если в миллиметрах. — Хошь попробовать? Давай пробуй на мне. Останови машину и пробуй оба.
Пихнул их мне и потянулся к ключу зажигания, а я…
Вот черт, не помню, что я сказал.
Кончилось тем, что он засмеялся, но не так, как похохатывал прежде, а как-то более дружелюбно, что ли. Мой девятимиллиметровый «парабеллум» сунул обратно мне за пояс, а кольт бросил назад в дверной карман.
— Все это хрень пустая, правда? — сказал он. — Тебе, вообще, докуда надо-то?
— Да чем дальше, тем лучше, — ответил я.
— Нормалёк! Стало быть, в Вермонт. Наговориться успеем.
Едем дальше, ведем по очереди, заходим в придорожные кафешки — кофе там, сэндвичи, то да се, и всю дорогу трындим. То он, то я. То есть не о себе, конечно, никакой конкретики. Он лишним любопытством не страдал. О книжках, о жизни, о религии — в таком примерно духе. И что он ни скажет, все как-то так свежо, незаезженно; думал, дословно все запомню, но постепенно оно умялось, уварилось и свелось почти что к нескольким словам.